-  отвечала та.  - Дожидается ответа: барин, говорит, так
приказал!
     Елена написала очень коротко:
     "Князь может, сколько ему угодно, отказывать вам от дому, но видеться с
вами мы будем;  я сама буду ездить к вам и проводить у вас,  если вы хотите,
целые вечера!"
     К  прежнему выражению лица  Елены  прибавилась какая-то  необыкновенная
решительность и  как бы насмешливость над своей судьбой и  своим собственным
положением.


                                     V

     Николя Оглоблин просыпался не ранее,  как в час пополудни. В одно утро,
когда он еще валялся и нежился в своей постели,  к нему вошел его камердинер
Севастьян.
     - Вставайте-с!..  Дама вас там какая-то спрашивает,  -  сказал он почти
строго барину.
     - Какая  дама?  -  спросил Николя с  небольшим удивлением,  но  не  без
удовольствия. - А хорошенькая? - прибавил он с лукавством.
     - Да-с, красивая, очень даже!.. - отвечал Севастьян.
     - Ну,  так  вели ее  просить в  залу и  давай мне  поскорей одеться!  -
затараторил Николя.
     Камердинер  приотворил  дверь  и   крикнул  другому  лакею,   невдалеке
стоявшему,  чтобы тот  просил даму в  залу,  а  сам принялся помогать барину
одеваться.  Николя очень скоро прифрантился и,  войдя в свой кабинет,  велел
даму  просить к  себе.  Его  очень интересовало посмотреть,  кто  она  такая
была...  Вошла Елена и тут же сейчас приостановилась на минуту, удивленная и
пораженная убранством кабинета Николя.  Прежде всего  Елене кинулся в  глаза
портрет государя в  золотой раме,  а  кругом его на  красном сукне,  в  виде
лучей,  развешены были разного рода оружия: сабли, шашки, ружья и пистолеты.
В одном из углов стояла электрическая машина.  Елене пришло в голову, что не
удар  ли  случился  с  Николя,  и  он  лечится  электричеством;  но  машина,
собственно,  была куплена для больной бабушки Николя; когда же та умерла, то
Николя машину взял к  себе для такого употребления:  он  угрозами и  ласками
зазывал в  свой  кабинет лакеев и  горничных и  упрашивал их  дотронуться до
машины.  Те соглашались, машина их щелкала; они вскрикивали и доставляли тем
Николя несказанную радость.  В  другом углу  кабинета стоял туалетный столик
Николя,  с  круглым серебряным,  как у  женщин,  зеркалом,  весь уставленный
флаконами с духами,  банками с помадой,  фиксатуарами, щетками и гребенками.
Николя в  "Онегине" прочитал описание кабинета денди и  полагал,  что  такое
убранство очень хорошо.  Прямо над этим столом висел в углу старинный и вряд
ли  не  чудотворный образ  казанской божией матери,  с  лампадкою перед ним.
Николя  был  очень  богомолен и  состоял  даже  в  своем  приходе  старостой
церковным. По третьей стене шел огромный книжный шкаф, сверху донизу набитый
французскими романами,  - все это, как бы для придачи общего характера, было
покрыто пылью и почти грязью.  Николя,  в свою очередь,  тоже очень удивился
появлению Елены.
     - Mademoiselle Жиглинская,  вас ли я вижу? - говорил он, выпучивая свои
бараньи глаза и протягивая к ней обе руки.
     - А я к вам с просьбой,  Оглоблин,  -  начала Елена,  торопясь поскорее
сесть. Она заметно была в раздраженном и нервном состоянии.
     Николя поспешил ей при этом пододвинуть кресло.
     - Я  одному моему комиссионеру поручила разузнавать,  нет ли  свободных
мест женских в каких-нибудь учреждениях,  и он мне сказал, что у отца вашего
есть свободное место кастелянши!..
     - Но для кого вам нужно это место? - спросил Николя.
     - Для себя!.. Я хочу занять его!.. - отвечала Елена.
     Николя еще больше вытаращил глаза свои.
     - А как же князь-то? - бухнул он прямо.
     Елена при этом немного вспыхнула.
     - С князем мы расходимся!.. - проговорила она.
     - Не может быть! - воскликнул Николя и захохотал своим глупым смехом.
     Елена  окончательно было  сконфузилась,  но  постаралась снова овладеть
собой.
     - Подите и скажите вашему отцу,  чтоб он дал мне это место!  -  сказала
она почти повелительно.
     - Да ведь отец теперь в присутствии! - прошепелявил Николя.
     - Все равно...  Вы к  нему в  присутствие ступайте!..  Оно тут у  вас в
одном доме?..
     - Тут, здесь!
     Старик Оглоблин занимал в бельэтаже огромную казенную квартиру, а внизу
у него было так называемое присутствие его.
     - Ну,  так ступайте и непременно выпросите мне это место,  - настаивала
Елена.
     - A l'instant mademoiselle!* -  воскликнул Николя.  Он вообще никогда и
никакой даме неспособен был отказать в ее просьбе,  а тут он сообразил еще и
то, что, сделав одолжение Елене, которая, по ее словам, расходится с князем,
он  будет иметь возможность за  ней приволокнуться,  а  Елена очень и  очень
нравилась ему своею наружностью.
     ______________
     * Немедленно! (франц.).

     Комната,  которую  старик  Оглоблин  именовал присутствием своим,  была
довольно большая и  имела,  как всякое присутствие,  стол,  накрытый красным
сукном, и зерцало.
     Сам старик Оглоблин, в вицмундире и весь осыпанный звездами и крестами,
сидел за  этим столом и  помечал разложенные перед ним бумаги.  Лицо у  него
хоть и было простоватое,  но дышало,  однако, гораздо большим благородством,
чем  лицо  сына;  видно  было,  что  человек  этот  вырос  и  воспитался  на
французских трюфелях и благородных виноградных винах, тогда как в наружности
сына было что-то замоскворецкое,  проглядывали мороженая осетрина и листовая
настойка.  Старик Оглоблин в молодости служил в кавалергардах и, конечно, во
всю свою жизнь не унизил себя ни разу посещением какой-нибудь гостиницы ниже
Дюссо и Шевалье, а Николя почти каждый вечер после театра кутил в Московском
трактире. Придя на этот раз к отцу, он сначала заглянул в присутствие.
     - Папа, можно к вам? - произнес он.
     - Можно,  войди,  -  отвечал  тот,  оставляя  на  некоторое время  свои
занятия.
     Николя вошел, взял стул и сел против отца.
     - Вы помните, папа, Жиглинскую, любовницу князя Григорова? - начал он.
     - Какую  такую  любовницу?   -  спросил  старик,  несколько  утративший
свежесть памяти.
     - Ну,  которую еще вместе с Анной Юрьевной выгнали из службы за то вот,
что она сделалась в известном положении.
     - Ах, да, помню! - припомнил старик.
     - И теперь она...  Бог их там знает,  кто: князь ли, она ли ему, только
дали  друг другу по  подзатыльничку и  разошлись...  Теперь она  на  бобах и
осталась! - заключил Николя и захохотал.
     - На бобах!..  На бобах!..  -  согласился,  усмехаясь, старик. - Что же
ты-то тут зеваешь? - присовокупил он тоном шутливой укоризны.
     - Да что!..  Нет!..  Она чудачка страшная!.. - отвечал Николя. - Теперь
пришла и просит, чтоб ей дали место кастелянши.
     - Место?..  Кастелянши?.. - повторил старик уже серьезно и как бы делая
ударение на каждом слове.
     - Да,  папа!.. Дайте ей место! Мы этим чудесно насолим князю Григорову:
пускай он не говорит, что Оглоблины дураки набитые.
     - Да разве он говорит это?  -  спросил старик, с удивлением взглянув на
сына.
     - Еще бы не говорит!..  Везде говорит! - отвечал Николя, впрочем, более
подозревавший,  чем достоверно знавший,  что князь говорит это,  и сказавший
отцу об этом затем, чтобы больше его вооружить против князя... - Так что же,
папа, дадите mademoiselle Жиглинской место? - приставал он к старику.
     - Но прежде я должен посоветоваться с Феодосием Ивановичем!  - возразил
ему тот.
     Такого рода ответ Оглоблин давал обыкновенно на  все  просьбы,  к  нему
адресуемые.  Феодосий Иваныч был  правитель дел  его и  хоть от  природы был
наделен весьма малым умом,  но  сумел как-то  себе  выработать необыкновенно
серьезный и  почти глубокомысленный вид.  Начальника своего он  больше всего
обольщал и  доказывал ему  свое  усердие тем,  что  как  только  тот  станет
что-нибудь приказывать ему с  известными минами и  жестами,  так и  Феодосий
Иваныч начнет делать точно такие же мины и жесты.
     - Ну,  так  я,  папа,  сейчас  позову вам  его!  -  проговорил Николя и
бросился в соседнюю комнату, где обыкновенно заседал Феодосий Иваныч.
     Николя  лучше,  чем  отец  его,  понимал  почтенного правителя  дел  и,
догадываясь,  что тот был дурак великий,  нисколько с  ним не  церемонился и
даже, когда Феодосий Иваныч приходил к ним обедать и, по обыкновению своему,
в  ожидании,  пока сядут за стол,  ходил,  понурив голову,  взад и вперед по
зале,  Николя вдруг налетал на него,  схватывал его за плечи и  перепрыгивал
ему  через голову:  как  гимнаст,  Николя был превосходный!  Феодосий Иваныч
только отстранялся при  этом  несколько в  сторону,  делал удивленную мину и
произносил:  "Фу,  ты, господи боже мой!". В настоящем случае Николя тоже не
стал с ним деликатничать.
     - Вас папа просит,  -  почти закричал он на него:  - там я хлопочу одну
девушку определить к  нам в  кастелянши,  и  если вы отговорите папа,  я вас
отдую за то! - заключил Николя и показал кулак Феодосию Иванычу.
     - Да погодите еще отдувать-то! - ответил тот ему и пошел в присутствие.
     Николя последовал за ним и  стал в присутствии таким образом,  что отцу
было не видать его, а Феодосий Иваныч, напротив, очень хорошо его видел.
     - У нас...  там...  есть...  место кастелянши? - начал старик Оглоблин,
принимая все более и более важный вид.
     - Есть!..  Есть!..  Есть!..  -  отвечал ему троекратно Феодосий Иваныч,
тоже с более и более усиливающеюся важностию.
     - Николя просит...  на это...  место...  поместить... одну... девицу...
Она  там  уже...  служила...  и  потеряла...  место!..  -  произнес,  как бы
скандируя стихи, старик Оглоблин.
     - Место... потеряла? - повторил за ним и Феодосий Иваныч.
     - Да...  Можно ли нам поэтому...  определить ее?  - продолжал, потрясая
головой, старик Оглоблин.
     Николя при этом держал кулак перед глазами правителя дел.
     - Отчего  нельзя?  Можно!..  Можно!..  -  отвечал тот,  встряхивая тоже
головой.
     - Можно, значит! - обратился после того отец к сыну.
     - Ну так я, папа, сейчас приведу к вам ее, - вскричал радостно Николя.
     - Приведи! - разрешил ему родитель.
     Николя побежал за Еленой,  а Феодосий Иваныч приостановился, чтобы дать
начальнику совет.
     - Вы бумаги-то у  ней спросите,  чтобы метрику и послужной список мужа,
либо  отца,  коли  девица,  -  проговорил он,  делая,  в  подражание старику
Оглоблину, ударение почти на каждом слове.
     - Непременно!.. Непременно!.. - подхватил тот.
     Феодосий Иваныч после того ушел на свое место,  а в другие двери Николя
ввел в присутствие Елену.
     Старик Оглоблин исполнился даже  удивления,  увидев перед  собою  почти
величественной наружности  даму:  во  всех  своих  просительницах он  привык
больше видеть забитых судьбою, слезливых, слюнявых.
     Он привстал со своего места и, по свойственной всем начальникам манере,
оперся обеими руками на стол.
     - Мой сын...  говорит...  -  начал он, - что вы... желаете... занять...
место... кастелянши?..
     - Да, я очень желаю занять это место, - проговорила Елена.
     - Оно...  ваше...  ваше!..  -  проговорил старик с ударением.  - Но нам
нужны... бумаги... метрику вашу... и послужной список... вашего родителя.
     - У меня все эти бумаги есть, - отвечала Елена.
     - И потому... я... больше... никаких... препятствий не имею, - заключил
старик.
     - И  мне,  значит,  можно  сегодня  переехать на  казенную квартиру?  -
спросила Елена.
     Старика Оглоблина снова поставил этот вопрос в недоумение.
     - Феодосия... Иваныча... надобно об этом спросить!.. - сказал он сыну.
     Тот сбегал и опять привел Феодосия Иваныча.
     - Можно им...  сегодня...  на квартиру...  нашу...  переехать?..  Та...
прежняя... кастелянша переехала?.. - обратился старик к своему правителю.
     - Та... переехала... можно им! - почти передразнил его Феодосий Иваныч.
- Вымыть только и вымести квартиру прежде надо, - прибавил он от себя.
     - Ну, велите вымыть и вымести ее, - повторил за ним начальник.
     Феодосий Иваныч ушел после того.
     - Я могу теперь идти? - сказала Елена, раскланиваясь перед стариком.
     - Можете! - произнес и он, раскланиваясь с ней.
     Елена пошла.
     - Прощайте, папа! - крикнул отцу Николя и поспешил за Еленой.
     - Когда вы,  mademoiselle Жиглинская,  будете здесь жить,  вы позволите
мне  бывать  у  вас?  -  проговорил он  в  одно  и  то  же  время  лукавым и
упрашивающим голосом.
     - Пожалуйста, - отвечала она, приветливо кивая ему на прощанье головою.


                                   * * *

     От  Оглоблиных Елена  прямо  проехала к  Жуквичу в  гостиницу,  где  он
занимал небольшой,  но очень красивый номер. Сам Жуквич, несмотря на то, что
сидел дома и даже занимался чем-то,  был причесан,  припомажен, раздушен и в
каком-то  франтоватом,  мохнатом пальто.  На каждой из вещей,  которые Елена
увидала у  него в  номере,  начиная с  нового большого чемодана до  толстого
клетчатого  пледа,  лежавшего  на  диване,  ей  кинулся  в  глаза  отпечаток
европейского изящества и прочности, и она при этом невольно вспомнила сейчас
только оставленный ею богатый дом русского вельможи, представлявший огромные
комнаты, нелепое убранство в них и грязь на всем.
     - Вот я и нашла вас, - сказала она, входя и пожимая Жуквичу руку.
     - О,   да,   merci,  merci,  -  произнес  он,  как  бы  несколько  даже
сконфуженный ее  появлением.  -  Но что же такое у  вас произошло с  князем,
скажите ж мне милостиво? - присовокупил он затем.
     - Да ничего,  договорились только до полной откровенности и поняли, что
не можем жить вместе,  -  отвечала Елена,  садясь,  снимая шляпу и порывисто
поправляя свои растрепавшиеся от дороги волосы.
     Жуквич при этом широко раскрыл от удивления свои красивые глаза.
     - Жить даже не можете вместе?  -  повторил он.  - Что ж, и князь так же
думает?
     - Не знаю,  как он думает,  потому что после нашей ссоры я с ним больше
не видалась, а теперь он и совсем уехал в Петербург.
     - Как?..  Зачем?.. - почти воскликнул Жуквич, окончательно пораженный и
удивленный.
     - Это вы его спросите,  а  мне он ничего не сказал о  том,  -  отвечала
насмешливо Елена.
     - Как ж это жаль!.. Как жаль!.. - произнес после того Жуквич тоном, как
видно, искреннего сожаления.
     - Чем  вам бесполезно жалеть меня,  лучше дайте мне кофе,  -  сказала с
маленькой досадой Елена и видя, что на столе стоял кофейный прибор.
     - О,  с  великою моею готовностью!  -  произнес Жуквич и  сам  принялся
варить для  Елены свежий кофе.  При этом он  несколько раз и  очень проворно
сполоснул кофейник,  искусно повернул его,  когда  кофе  скипел  в  нем,  и,
наконец, налил чашку Елене. Кофе оказался превосходным.
     - Какой вы мастер варить кофе и как умеете это ловко делать! - заметила
ему Елена.
     - У  меня есть маленькая ловкость в руках!  -  отвечал с легкою улыбкой
Жуквич и при этом,  как бы невольно, поласкал одну свою руку другою рукою, а
потом его  лицо сейчас опять приняло невеселое выражение.  -  Вы  так-таки ж
после того с князем и не разговаривали? - проговорил он.
     - Нет, не разговаривала и, вероятно, всю жизнь не буду разговаривать.
     - Почему ж всю жизнь?  -  спросил Жуквич,  опять немного ухмыляясь:  он
полагал, что в этом случае Елена преувеличивает.
     - Потому что я уезжаю от него совсем!.. Нашла себе казенное место.
     Жуквич окончательно исполнился глубокого сожаления.
     - Как это грустно ж и тем более,  что я тому некоторым образом причина!
- произнес он.
     - Нисколько не  вы,  потому что  давно это накапливалось и  должно было
когда-нибудь и чем-нибудь разрешиться.
     - Но все ж,  мне казалось бы,  вам лучше было подождать, - начал Жуквич
каким-то почти упрашивающим голосом,  -  время ж горами движет,  а не то что
меняет мысли ж человеческие.  Князь, может быть, передумал бы, подчинился бы
мало-помалу вашим убеждениям.
     - Нет,  он  никак  в  этом  случае  не  подчинится моим  убеждениям!  -
возразила Елена.
     - Но  кроме ж  того,  -  продолжал Жуквич тем же упрашивающим и  как бы
искренно участвующим тоном, - вы не знаете ж сами еще, разлюбили ли вы князя
или нет.
     Елена при этом слегка покраснела.
     - Положим,  я  этого не знаю,  -  начала она,  -  но во всяком случае в
каждом,  вероятно,  человеке существуют по два,  по три и  даже по нескольку
чувств,  из которых какое-нибудь одно всегда бывает преобладающим,  а  такое
чувство во мне, в настоящее время, никак не любовь к князю.
     - Но  к  кому ж?  -  спросил ее  Жуквич,  устремляя на  нее пристальный
взгляд.
     Елена опять при этом несколько смутилась.
     - То есть к чему же,  вы должны были бы спросить меня...  -  подхватила
она.  -  И  это  я  вам  сейчас объясню:  я,  еще  бывши маленьким ребенком,
чувствовала,  что  этот порядок вещей,  который шел около меня,  невозможен,
возмутителен!   Всюду  -   ложь,  обман,  господство  каких-то  почти  диких
преданий!..  Торжество всюду глупости,  бездарности!..  Школа все это во мне
еще больше поддержала;  тут я узнала,  между прочим, разные социалистические
надежды  и  чаяния  и,   конечно,  всей  душой  устремилась  к  ним,  как  к
единственному просвету;  но когда вышла из школы,  я  в жизни намека даже не
стала  замечать к  осуществлению чего-нибудь  подобного;  старый порядок,  я
видела, стоит очень прочно и очень твердо, а бойцы, бравшиеся разбивать его,
были такие слабые,  малочисленные,  так что я начинала приходить в отчаяние.
Это постоянное пребывание в  очень неясном,  но  все-таки чего-то  ожидающем
состоянии мне сделалось,  наконец,  невыносимо:  я почти готова была думать,
что разные хорошие мысли и идеи -  сами по себе, а жизнь человеческая - сама
по  себе,  в  которой только пошлость и  гадость могут  реализироваться;  но
встреча с вами,  - вот видите, как я откровенна, - согнала этот туман с моих
желаний и стремлений!..  Я воочию увидала мой идеал,  к которому должна была
идти, - словом, я поняла, что я - полька, и что прежде, чем хлопотать мне об
устройстве  всего  человечества,   я  должна  отдать  себя  на  службу  моей
несчастной родине.
     На лице Жуквича заметно отразилось при этом удовольствие.
     - Вот эта ж  самая служба родине,  -  заговорил он  немножко нараспев и
вкрадчивым голосом,  -  я думаю,  и нуждалась бы,  чтобы вы не расходились с
князем:  он -  человек богатый ж и влиятельный,  и добрый!  Мы ж поляки,  по
нашему несчастному политическому положению,  не должны ничем пренебрегать, и
нам извинительны все средства, даже обман, кокетство и лукавство женщин...
     - Совершенно согласна, что средства все эти позволительны, - подхватила
Елена,  - но в некоторых случаях они для женщины возможны, а в других - выше
сил ее...  Вы,  как мужчина,  может быть,  не совсем поймете меня:  если б я
князя  не  знала  прежде и  для  блага поляков нужно было  бы  сделаться его
любовницей,  я  ни минуты бы не задумалась;  но я  любила этого человека,  я
некогда к ногам его кинула всю мою будущность, я думала всю жизнь мою пройти
с  ним  рука об  руку,  и  он  за  все  это осмеливается в  присутствии моем
проклинать себя за то,  что расстроил свою семейную жизнь,  разрушил счастие
преданнейшей ему женщины,  то есть полуидиотки его супруги!.. Наконец, когда
я  сказала ему,  что,  положим,  по его личным чувствам,  ему тяжело оказать
помощь полякам, но все-таки он должен переломить себя и сделать это чисто из
любви ко мне, - так он засмеялся мне в лицо.
     Под влиянием гнева, Елена даже несправедливо передавала происходившее у
ней объяснение с князем.
     Жуквич на все эти слова ее молчал.
     - И что мне жить еще после этого с ним?..  -  продолжала Елена, - тогда
как он теперь,  вероятно,  тяготится и тем, что мне дает кусок хлеба, потому
что я  тоже полька!..  Да  сохранит меня небо от  того!..  Я  скорее пойду в
огородницы и коровницы, чем останусь у него!