дел и заметил!  - подхватил как-то
необыкновенно радостно молодой человек.
     То,  что  барон  куртизанил  с  княгиней  и  она  с  ним,  -  это  даже
г.Архангелов заметил, до такой степени это было ярко и видно!
     Далее князь не в  состоянии был выслушивать их разговора;  он порывисто
встал  и  снова  вернулся в  залу,  подошел  к  буфету,  налил  себе  стакан
сельтерской  воды  и   залпом  его  выпил.   Елпидифор  Мартыныч,   все  еще
продолжавший стоять около ваз с конфетами,  только искоса посмотрел на него.
Вскоре после того  в  залу  возвратилась княгиня в  сопровождении всех своих
гостей.
     - Мы сейчас идем фейерверк смотреть! - отнеслась она к мужу.
     - Идите!  -  отвечал ей почти грубо князь и затем, обратившись к Елене,
подал ей руку.
     - Пойдемте,  Елена Николаевна;  вы,  я знаю, в темноте не умеете ходить
одни! - сказал он ей ласковым голосом.
     Все отправились к пруду, на котором был устроен фейерверк, и уселись на
приготовленные там  заранее  стулья.  Князь  непременно полагал,  что  барон
находится в группе людей,  стоящих около фейерверка,  так как фейерверк этот
барон сам затеял и сам его устраивал; но, к великому своему удивлению, когда
одно из  самых светлых колес фейерверка было зажжено,  князь усмотрел барона
вовсе не на пруду, а сидящим вдвоем с княгиней вдали от всех и находящимся с
ней  в  заметно  приятных  и  задушевных разговорах.  Князю  показалось это,
наконец, гадко!
     - Не хотите ли вы отсюда прямо идти домой? - спросил он Елену.
     - Ах, очень бы желала, - отвечала ему та.
     Ей, в самом деле, тяжело было оставаться на людях.
     - Ну так что же,  пойдемте!  Я  вас провожу и  даже останусь у  вас!  -
сказал князь.
     - А разве вы не будете ужинать с вашими гостями?
     - Черт с ними, надоели они мне все! - отвечал князь с презрением.
     - В таком случае,  пойдемте! - проговорила Елена довольным голосом; она
нисколько даже не подозревала о волновавших князя чувствованиях,  так как он
последнее  время  очень  спокойно  и   с   некоторым  как  бы  удовольствием
рассказывал ей,  что  барон ухаживает за  княгиней и  что между ними сильная
дружба затевается!


                                    XII

     Миклаков издавна обитал на Тверской в  весьма небогатых нумерах.  Он до
сих  пор  еще  жил,  как  жил  некогда студентом,  и  только нанимал комнату
несколько побольше,  чем прежде, и то не ради каких-нибудь личных удобств, а
потому, что с течением времени у него очень много накопилось книг, которые и
надобно было где-нибудь расставить; прочая же обстановка его была совершенно
прежняя:  та же студенческая железная кровать,  тот же письменный стол, весь
перепачканный чернильными пятнами  и  изрезанный  перочинным  ножом;  то  же
вольтеровское кресло  для  сидения самого хозяина и  несколько полусломанных
стульев для гостей.  Миклаков сам говорил, что всяк, кто у него побывает, не
воспылает потом желанием бывать у него часто;  но вместе с тем он,  кажется,
любил,  когда кто заходил к  нему,  и  вряд ли  даже помещение свое держал в
таком грязном виде не  с  умыслом,  что вот-де скверно у  меня,  а  все-таки
хорошие  люди  делают  мне  посещения.   Курил  Миклаков  трубку  с  длинным
черешневым чубуком и курил Жукова табак,  бог уж знает,  где и доставая его.
Комплект платья у него был так же неполон,  как и во дни оны: халат его был,
например,  такого свойства,  что  Миклаков старался лучше  не  надевать его,
когда это было возможно,  а так как летом эта возможность,  по случаю теплой
погоды,  была почти постоянная,  то Миклаков обыкновенно все лето и  ходил в
одном белье.  Раз,  в очень жаркое утро,  он именно в таком костюме лежал на
своей кровати и  читал.  Вдруг по  коридору раздались довольно тяжелые шаги;
Миклаков навострил немного уши;  дверь в его нумер отворилась, и вошел князь
Григоров.
     - А,  ваше сиятельство! - воскликнул Миклаков, впрочем, не поднимаясь с
постели и только откладывая в сторону читаемую им книгу.  -  Какими судьбами
вы занесены из ваших прохлад в нашу знойную Палестину?
     - Да вот, видите, к вам приехал!.. - отвечал князь.
     Выражение лица его было мрачное и пасмурное. Положив шляпу, он поспешил
усесться на один из стоявших перед письменным столом стульев.
     - Вижу,  вижу-с и благодарю!  -  сказал Миклаков, поворачиваясь к князю
лицом, но все-таки не вставая с постели.
     - Да  вставайте же,  полно  вам  валяться!..  Сядьте  тут  к  столу!  -
воскликнул тот, наконец.
     - Немножко совестно! - произнес Миклаков. - Впрочем, ничего! - прибавил
он и  затем с  полнейшею бесцеремонностью встал в  своем грязном белье и сел
против князя.
     Тот,  с своей стороны,  ничего этого и не заметил,  потому что весь был
занят своими собственными мыслями.
     - Ну-с, что же вы скажете мне хорошенького? - начал Миклаков.
     - Что хорошенького?.. Все как-то скверно у меня идет, - отвечал князь с
расстановкой.
     Миклаков сжал на это губы.
     - Скверно для вас идет,  -  повторял он,  -  человек, у которого больше
восьмидесяти тысяч годового дохода,  говорит,  что  скверно у  него идет,  -
странно это несколько!
     - Не в одних деньгах счастье, - возразил князь.
     - А по-моему,  в одних деньгах и есть,  да,  пожалуй,  еще в физическом
здоровье, - подхватил Миклаков.
     - Нет-с, для человека нужно еще нечто третье!
     - А именно?
     - А именно правильность и определенность его отношений к другим людям!
     Миклаков опять сжал губы.
     - Я что-то мало вас понимаю, - произнес он.
     - Очень просто это,  -  отвечал князь. - Отношения мои к жене теперь до
того извратились, исказились, осложнились!..
     Князь еще и  прежде говорил с  Миклаковым совершенно откровенно о своей
любви к  Елене и  о некоторых по этому поводу семейных неприятностях,  и тот
при этом обыкновенно ни одним звуком не выражал никакого своего мнения, но в
настоящий раз не удержался.
     - Мне кажется,  что вам должно быть очень совестно против вашей жены, -
проговорил он.
     - Более чем совестно!..  Я  мучусь и  страдаю от этого каждоминутно!  -
сказал князь.
     - Так и должно быть-с! Так и следует! - подхватил Миклаков.
     - Но как же, однако, помочь тому? - спросил князь.
     Миклаков пожал на это плечами.
     - Разойтись нам,  я полагаю, необходимо и для спокойствия княгини и для
спокойствия моего! - присовокупил князь.
     - Для вашего-то -  может быть, что так, но никак уже не для спокойствия
княгини!  - возразил Миклаков. - У нас до сих пор еще черт знает как смотрят
на  разводок,  будь она  там права или нет;  и  потом,  сколько мне кажется,
княгиня вас любит до сих пор!
     - Ну! - сказал на это с ударением князь.
     - Что - ну?
     - То, что этого нет теперь.
     - А почему вы так думаете?
     - Потому,  что  она полюбила уж  другого,  -  отвечал князь,  покраснев
немного в лице.
     - Это барона Мингера, что ли? - спросил Миклаков.
     - Да! - отвечал князь, окончательно краснея.
     - Нет,  это вздор! Она не любит барона! - сказал Миклаков, отрицательно
покачав головой.
     - Как вздор!  На  каком же  основании вы так утвердительно говорите?  -
возразил ему князь.
     - А  на  том,  что когда женщина любит,  так не станет до такой степени
открыто кокетничать с мужчиной.
     - Нет,  она любит его!  -  повторил князь еще раз настойчиво. Подслушав
разговор Петицкой с  Архангеловым,  он нисколько не сомневался,  что княгиня
находится в самых близких даже отношениях к барону.
     - Ваше это дело!.. Вам лучше это знать! - сказал Миклаков.
     - Неприятнее всего тут то,  -  продолжал князь, - что барон хоть и друг
мне,  но  он дрянь человечишка;  не стоит любви не только что княгини,  но и
никакой порядочной женщины,  и это ставит меня решительно в тупик...  Должен
ли я сказать о том княгине или нет?  -  заключил он, разводя руками и как бы
спрашивая.
     - Все  мужья  на  свете,  я  думаю,  точно так  же  отзываются о  своих
соперниках!  -  проговорил как бы  больше сам с  собою Миклаков.  -  А  что,
скажите,  княгиня когда-нибудь говорила вам что-нибудь подобное об Елене?  -
спросил он князя.
     - Почти нет!
     - Так  почему же  вы  считаете себя вправе говорить ей  таким образом о
бароне?
     - Потому, что я опытней ее в жизни и лучше знаю людей.
     - Не  думаю!  Женщины обыкновенно лучше  и  тоньше понимают людей,  чем
мужчины:  княгиня  предоставила вам  свободу выбора,  предоставьте и  вы  ей
таковую же!
     - А я не могу этого сделать!  -  почти воскликнул князь.  -  Полюби она
кого-нибудь другого,  я  уверен,  что спокойней бы  это перенес;  но тут при
одной мысли,  что  она  любит этого негодяя,  у  меня вся  кровь бросается в
голову;  при каждом ее  взгляде на  этого господина,  при каждой их прогулке
вдвоем мне представляется,  что целый мир плюет мне за то в  лицо!..  Какого
рода это чувство -  я не знаю;  может быть,  это ревность,  и согласен,  что
ревность - чувство весьма грубое, азиатское, средневековое, но, как бы то ни
было, оно охватывает иногда все существо мое.
     - Ревность  действительно  чувство  весьма  грубое,   -  начал  на  это
рассуждать Миклаков, - но оно еще понятно и почти законно, когда вытекает из
возбужденной страсти;  но вы-то ревнуете не потому, что сами любите княгиню,
а потому только, что она имеет великую честь и счастие быть вашей супругой и
в  силу  этого  никогда не  должна  сметь  опорочить честь  вашей  фамилии и
замарать чистоту вашего герба,  -  вот это-то чувство,  по-моему, совершенно
фиктивное и придуманное.
     - Вовсе не фиктивное!  -  возразил князь. - Потому что тут оскорбляется
мое самолюбие, а самолюбие такое же естественное чувство, как голод, жажда!
     - Положим,  что самолюбие чувство естественное,  - продолжал рассуждать
Миклаков,  - но тут любопытно проследить, чем, собственно, оно оскорбляется?
Что вот-де женщина, любившая нас, осмелилась полюбить другого, то есть нашла
в мире человека, равного нам по достоинству.
     - Нет, барон хуже меня, - это я могу смело сказать! - возразил князь.
     - Нет, он лучше теперь вас в глазах княгини уже тем, что любит ее, а вы
нет!..  Наконец,  что это за  право считать себя лучше кого бы  то  ни было?
Докажите это первоначально.
     - Как же это доказать!
     - А  так,  -  прославьтесь на  каком-нибудь поприще:  ученом,  что  ли,
служебном,  литературном,  что  и  я,  грешный,  хотел  сделать после  своей
несчастной любви,  но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей
славе,  мучится,  страдает,  что какого человека она разлюбила и  не  сумела
сберечь его для себя:  это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья
обыкновенно в  этих случаях вызывают своих соперников на дуэль,  чтобы убить
их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!
     - Никого я  не хочу ни уничтожать,  ни убивать и заявляю вам только тот
факт, что положение рогатого мужа я не могу переносить спокойно, а как и чем
мне бороться с этим - не знаю!
     - Да ничем, я думаю, кроме некоторой рассудительности!
     - А если бывают минуты,  когда во мне нет никакой рассудительности и я,
кроме бешенства, ничего другого не сознаю?
     - Что  ж  бешенство?..  Велите в  таком случае сажать себя на  цепь!  -
сказал Миклаков.
     - Хорошо вам шутить так! - возразил князь.
     - Нет,  не шучу,  уверяю вас,  -  продолжал Миклаков,  -  что же другое
делать   с   вами,    когда   вы   сами   говорите,   что   теряете   всякую
рассудительность?..   Ну,   в  таком  случае,   уходите,  по  крайней  мере,
куда-нибудь поскорей из  дому,  выпивайте два  -  три стакана холодной воды,
сделайте большую прогулку!
     - Все это так-с!.. Но суть-то тут не в том! - воскликнул князь каким-то
грустно-размышляющим голосом.  -  А в том,  что мы двойственны: нам и старой
дороги жаль и по новой смертельно идти хочется,  и это явление чисто продукт
нашего времени и нашего воспитания.
     Миклаков на это отрицательно покачал головой.
     - Всегда, во все времена и при всяком воспитании, это было! - заговорил
он.  -  Еще в  священном писании сказано,  что в  каждом человеке два Адама:
ветхий и новый; только, например, в мужике новый Адам тянет его в пустыню на
молитву,  на  акриды{132},  а  ветхий зовет в  кабак;  в  нас же  новый Адам
говорит, что надобно голову свою положить за то, чтобы на место торгаша стал
работник, долой к черту всякий капитал и всякий внешний авторитет, а ветхому
Адаму все-таки хочется душить своего брата,  ездить в  карете и  поклоняться
сильным мира сего.
     - Но все-таки наш-то Адам поплодотворней и повозможнее, чем мужицкий, -
заметил князь.
     - Я  не  знаю-с!  Они  хлопочут  устроить  себе  царство  блаженства на
небесах,  а мы с вами на земле,  и что возможнее в этом случае,  я не берусь
еще на себя решить.
     - Ну,  вы все уж отвергаете,  во всем сомневаетесь!  -  возразил князь,
вставая и собираясь уйти.
     - Многое отвергаю и во многом сомневаюсь!  -  подтвердил Миклаков, тоже
вставая.
     - До свиданья! - проговорил князь, протягивая ему руку.
     - До свиданья!  - сказал и Миклаков, и хоть по выражению лица его можно
было заключить о  его желании побеседовать еще с князем,  однако он ни одним
звуком не выразил того, имея своим правилом никогда никакого гостя своего не
упрашивать сидеть у себя долее,  чем сам тот желал: весело тебе, так сиди, а
скучно - убирайся к черту!.. По самолюбию своему Миклаков был демон!
     - Куда же вы путь ваш теперь направляете? - спросил он князя.
     - Да  домой,  и  прежде всего,  по совету вашему,  по-пройдусь побольше
пешком, чтобы успокоить свои нервы, - отвечал тот ему полушутя.
     - И непременно успокойте их! - ободрил его Миклаков.
     - Хорошо бы таким легким способом усмирять себя!  - проговорил князь и,
еще в  комнате надев шляпу,  вышел.  Пешком он  действительно дошел до самой
почти Крестовской заставы и тут только уже сел в свою коляску,  и то потому,
что у него ноги более не двигались.  В это самое время мимо князя проехал на
своих вяточках Елпидифор Мартыныч и сделал вид,  что как будто бы совершенно
не узнал его. Старик просто не считал себя вправе беспокоить его сиятельство
своим поклоном,  так как сей последний на  вечере у  себя не  удостоил слова
сказать с ним,  а между тем Елпидифор Мартыныч даже в настоящую минуту ехал,
собственно,  по делу князя.  После недавнего своего объяснения с  Елизаветой
Петровной,  возымев некоторую надежду в  самом деле  получить с  нее  тысячу
рублей,  если только князь ей даст на внука или внучку тридцать тысяч рублей
серебром,  Елпидифор Мартыныч решился не покидать этой возможности и  теперь
именно снова ехал к  Анне Юрьевне,  чтобы науськать ту в этом отношении.  Он
застал ее на этот раз в  комнатах и  с  очень печальным и недовольным лицом:
Анна Юрьевна все  грустила о  своем негодяе,  юном музыкальном таланте.  При
виде  ее  печали Елпидифор Мартыныч немного было  растерялся,  но,  впрочем,
сейчас же и собрался с духом.
     - А я к вам опять насчет князя, - начал он с полуулыбкой.
     - Насчет князя? - спросила Анна Юрьевна.
     - Да-с, насчет его и госпожи Жиглинской!
     - Но он дает им там что-то такое?
     - Дает-то дает-c! Но старуха Жиглинская не хочет этим удовольствоваться
и желает,  чтобы князь еще единовременно дал им тысяч тридцать, так как дочь
ее теперь постигнута известным положением.
     - Est  il  possible?*  -  воскликнула  Анна  Юрьевна  почти  испуганным
голосом.
     ______________
     * Возможно ли? (франц.).

     - Постигнута!  -  повторил еще  раз  Елпидифор Мартыныч,  поднимая свои
брови.
     - Как это жаль!.. Как это жаль! - продолжала Анна Юрьевна тем же тоном.
     Она сама, бывши на именинном вечере у княгини, заметила что-то странное
в  наружности Елены,  и ей тогда еще пришло в голову,  что не в известном ли
положении бедная девушка?  Теперь эти  подозрения ее,  значит,  оправдались.
Главное,  Анну Юрьевну беспокоило то,  что как ей  поступить с  Еленой?  Она
девушка,  а между тем делается матерью,  - это, вероятно, распространится по
всей  Москве,  и  ей  очень трудно будет оставить Елену начальницей женского
учебного заведения;  но  в  то же время она ни за что не хотела отпустить от
себя Елену, так как та ей очень нравилась и казалась необыкновенной умницей.
"Ничего,  как-нибудь уговорю,  успокою этих старикашек;  они  сами все очень
развратны!"  -  подумала про  себя Анна Юрьевна.  Под  именем старикашек она
разумела   высших   лиц,    поставленных   наблюдать   за    благочинием   и
нравственностью.  На  Елпидифора Мартыныча  Анна  Юрьевна  на  этот  раз  не
рассердилась:  она начинала уже верить,  что он в самом деле передает ей все
это из расположения к князю и к Елене.
     - Ну так вот что!  -  начала она после короткого молчания. - Вы скажите
этой старушонке Жиглинской,  -  она ужасно, должно быть, дрянная баба, - что
когда  у  дочери  ее  будет  ребенок,  то  князь,  конечно,  его  совершенно
обеспечит.
     - Слушаю-с! - отвечал покорно Елпидифор Мартыныч.
     - И  потом посоветуйте вы ей,  -  продолжала Анна Юрьевна,  -  чтобы не
болтала она об этом по всем углам, и что это никоим образом не может сделать
чести ни для нее, ни для ее дочери!
     - Слушаю-с!  -  повторил еще раз смиренным голосом Елпидифор Мартыныч и
стал раскланиваться с Анной Юрьевной.
     - А вы отсюда через Останкино поедете? - спросила она его.
     - Через Останкино, если вы прикажете, - доложил ей Елпидифор Мартыныч.
     - Ну так вот:  заезжайте, пожалуйста, к Григоровым!.. Скажите им, что в
воскресенье в Петровском парке гулянье и праздник в Немецком клубе;  я заеду
к ним, чтобы ехать вместе туда сидеть вечер и ужинать.
     - Слушаю-с!  - сказал и на это с покорностью Елпидифор Мартыныч. - А вы
ничего не  изволите сказать князю при  свидании об  этих тридцати тысячах на
младенца,  о  которых я вам докладывал?..  -  прибавил он самым простодушным
голосом.
     - Нет,  ничего не изволю сказать и нахожу, что это глупо, гадко и жадно
со стороны этой старушонки! - отвечала с досадливой насмешкой Анна Юрьевна.
     - Конечно, что-с!.. - согласился опять с покорностью Елпидифор Мартыныч
и отправился в Останкино.
     Здесь он,  подъехав к даче Григоровых, прямо наткнулся на самого князя,
который выходил из  своего  флигеля.  Елпидифор Мартыныч счел  на  этот  раз
нужным хоть несколько официально и  сухо,  но  поклониться князю.  Тот  тоже
ответил ему поклоном.
     - Анна Юрьевна поручила мне  передать княгине,  что  в  воскресенье она
заедет  за  вами  ехать  вместе  в  Немецкий  клуб,  -  проговорил Елпидифор
Мартыныч.
     - Хорошо, я передам жене, - сказал князь.
     - Мне поэтому можно и не заезжать? - спросил Елпидифор Мартыныч.
     - Совершенно можете! - разрешил ему князь.
     Елпидифор Мартыныч на это опять только, как бы официально, поклонился и
направился в  Москву;  такой ответ князя снова его  сильно оскорбил.  "Я  не
лакей же какой-нибудь: передал поручение и ступай назад!" - рассуждал он сам
с собою всю дорогу.
     Князь между тем прошел в большой флигель. Княгиню он застал играющею на
рояле, а барона слушающим ее. Он передал им приглашение Анны Юрьевны ехать в
Немецкий клуб ужинать.
     - Хорошо! - отвечала ему на это довольно сухо княгиня.
     - Мы  поедем  таким  образом,  -  продолжал князь,  -  ты  с  бароном в
кабриолете, а я с Еленой в фаэтоне!
     - Хорошо, - сказала и на это совершенно равнодушно княгиня.
     Князь после того пошел к Жиглинским.  Насколько дома ему было нехорошо,
неловко,  неприветливо,  настолько у  Елены отрадно и успокоительно.  Бедная
девушка в  настоящее время была вся любовь:  она только тем день и начинала,
что  ждала князя.  Он  приходил...  Она  сажала его около себя...  клала ему
голову на  плечо...  по целым часам смотрела ему в  лицо и  держала в  своих
руках его руку.

     В  воскресенье Анна  Юрьевна приехала