ь,  что  зло  совсем  не  в
"головотяпстве"  местных коммунистов,  а  в  преступной ошибочности основной
политической  линии, взятой центральными вождями  коммунистической партии. И
что  именно эта  основная  линия  заставляла,  и  не  могла  не  заставлять,
коммунистов  на местах становиться на путь "головотяпских" экспериментов. Но
существо вопроса было  совсем не в  том, чтобы отмежеваться от  сделанного в
недавнем прошлом, а в том, чтобы наметить политику для будущего.
     Разработка  этого вопроса  велась  и в центре, в Москве, и на месте,  в
Туркестане, причем установилось известное  разделение  труда: в Москве  были
заняты  главным  образом  поисками  теоретического  решения  проблемы,  а  в
Туркестане  думали  больше  всего   о  практических  мероприятиях,   которые
соответствовали бы интересам диктатуры.
     В  Москве  на  туркестанскую  проблему  смотрели как  на частный случай
большой общей проблемы -- путь развития коммунизма  в отсталых  странах: что
должны  делать коммунисты,  если  они,  в результате тех  или  иных  условий
оказались  у  власти в  странах,  где  еще  нет  собственного  промышленного
пролетариата и где еще господствуют докапиталлистические формы производст-



     венных отношений? Спор  шел  о том, является ли капиталистический  этап
развития  необходимым  для  таких  отсталых народов  и  стран, или они могут
прийти к коммунизму  на внекапиталисти-ческих  путях  развития,  перепрыгнув
через капиталистический этап?
     В   переводе  с   языка   абстрактных   формул   'на   язык   советской
действительности в  1920  г. вопрос стоял  так:  если капиталистический этап
развития необходим, то в таких хозяйственно отсталых районах, как Туркестан,
где  значительные  массы  населения  живут  в условиях патриархально-родовых
отношений  и где совершенно нет своего промышленного пролетариата, советская
диктатура  должна отказаться от  вмешательства  в хозяйственную  жизнь края,
предоставив там свободу развитию капиталистических форм производства.  А так
как хозяйственно отсталых районов, подобных Туркестану,  в России немало, то
это   означало   создать   повсюду   внутри   советского   организма   очаги
капиталистической реставрации. Не делать этого  вывода можно было лишь в том
случае, если теоретически  признана общая возможность развития к социализму,
минуя капиталистическую фазу.
     Вопрос  этот  был  поставлен  перед  Коминтерном  на  Втором  конгрессе
последнего летом  1920 г., докладчиком был  Ленин.  Проблема  была новой для
огромного  большинства делегатов,  особенно для делегатов из  других  стран.
Вопрос не был поднят на большую высоту, его далеко идущее значение для судеб
не  только русского,  но и мирового коммунизма  не  было даже намечено.  Сам
Ленин к этому,  по-видимому, не стремился.  В результате конгресс в принятой
резолюции  признал  возможность  внекапиталистического  пути   развития  для
отсталых стран, при  обязательном условии  активной помощи со стороны стран,
где  пролетариат   уже  находился  у   власти,   во-первых,  и   осторожной,
рассчитанной на долгие сроки политики диктатуры, во-вторых.
     Основной  политический вывод,  к  которому  обязывало это решение,  был
правильно сформулирован  Сталиным  в  его  статье, подводившей итоги работам
этого конгресса в области  национальной  проблемы. "От кавалерийских набегов
по части "немедленной коммунизации"  отсталых народных масс, -- писал он, --
необходимо  перейти к осмотрительной  и  продуманной  политике  постепенного
вовлечения этих масс в общее русло советского развития"4.
     Теоретическое  обсуждение  вопроса   на   конгрессе  было  смазано,  но
принципиальное  значение принятого решения было исключительно  большим: если
октябрьское  восстание и  захват тогда  власти большевиками в России положил
основной камень внутренней политики советской диктатуры, легализовав принцип
насилия меньшинства  над  большинством  внутри  данной  страны,  то  решение
Второго конгресса Коминтерна по вопросу о внека-



     питалистичеоком  пути  развития  стало   основным  камнем  для  внешней
политики диктатуры, правда, еще в крайне осторожной форме, но оно установило
принцип  возможности  строить  советский строй, опираясь  на  силу,  внешнюю
данной стране, данному народу.
     Коммунистическая практика в  Туркестане  ориентировалась на эту теорию,
разработанную  в Москве. Туркестанская Комиссия ЦК партии, несколько позднее
преобразованная в  Туркестанское  Бюро  ЦК, стала высшим партийным органом в
крае.  Местные организации,  как  повинные  в  ошибках 1917--1919 гг.,  были
подвергнуты  жестокому  разгрому.  Их  мало-мальски  значительные  работники
общероссийского происхождения, если  они не подпали за свою деятельность под
более  суровые  кары,  были  в  порядке  партийной  дисциплины  выселены  из
Туркестана  в другие  районы  страны.  Коммунисты  национальных  групп  быть
высланы,  конечно, не могли. Но  они  были сильно урезаны  в правах  и  были
фактически лишены  права  занимать  посты, которые давали им реальную власть
над  вооруженными силами, над карательными органами, над ключевыми позициями
хозяйства. В  частности, им  был  совершенно  закрыт доступ на  мало-мальски
ответственные посты по линии ЧК-- ГПУ.
     Главным органом  советской диктатуры в  крае стал  политический аппарат
Туркестанского фронта, тех частей  Красной армии, которые пришли в Туркестан
победителями из центра. Решение  об этом было  принято, несомненно, заранее,
еще   до  перенесения  ставки  Туркфронта  в  Ташкент.  Третья   конференция
коммунистических организаций  1-й армии Туркфронта, заседавшая в конце  1919
г., перед этим переселением, приняла решение  о необходимости для  армейских
коммунистов  не  только  "войти  во  все  партийные  и советские  учреждения
Туркестана  для  направления  партийной  и  организационной  работы",  но  и
"приступить к исправлению политики туркестанских товарищей". Более конкретно
и детально вопрос о задачах и тактике этой  работы был разработан в решениях
съезда политработников Туркфронта, который состоялся  в Ташкенте в июне 1920
г.
     Это было не чем иным,  как установлением фактической  и даже формальной
диктатуры  политработников  Туркфронта, т. е оккупационной  армии, не только
над краем вообще, не только над
     аппаратом  советской  власти  края,  но  и  над  всем  коммунистическим
движением  в  Туркестане.  Для полноты картины  необходимо добавить, что эта
диктатура   политработников  Туркфронта  была  распространена  и  на  органы
террора.  Сафаров   в   своей   книге   специально  подчеркивал:   "Так  как
Туркестанская  ЧК   до   сих   пор   служила,   главным   образом,   орудием
лично-группового  соперничества  и вместо  борьбы с  контрреволюцией  в  ней
заводились дела против неугодных лиц, вся чрезвычайная кара-



     тельная  деятельность волей-неволей  сосредоточилась  в  Особом  отделе
Туркфронта"5.
     Как видим, изменений в социальной опоре диктатуры произошло очень мало:
как в  годы  существования "оренбургской пробки", так  и после ее ликвидации
большевистская  диктатура в Туркестане  была диктатурой оккупационной армии.
Разница   сводилась  лишь  к  тому,  что  состав  этой  оккупационной  армии
изменился, и место старых полков, сформированных еще в дореволюционные годы,
заняли    полки,   сформированные   советской   диктатурой   с    персоналом
политработников, прошедших школу  гражданской войны. Этот аппарат был хорошо
дисциплинирован,  никаких своеволий не  допускал и точно  проводил политику,
которую ему предписывал центр.
     С  этого   момента  Туркестанский   край  становится  ареной   большого
эксперимента,   отличительной  особенностью  которого   была   сложная  игра
советской диктатуры  с  населением  в  области  политической,  социальной  и
национальной; игра, проводимая коммунистами с  исключительной настойчивостью
и  жестокостью.  Диктатура  делала   вид,  что   она  дает  большие  уступки
национальным   --   не   русским   --   группам   населения   в   плоскостях
религиозно-национальных и  социально-бытовых  отношений. По всему Туркестану
были  проведены  "конференции  беспартийных", к  участию  в  которых  власть
особенно  старалась  привлекать   виднейших  представителей   мусульманского
духовенства  и зажиточных  слоев внегородского населения. Такие  конференции
обставлялись с  театральною торжественностью: первые ряды в зале  и места  в
президиуме неизменно бывали заняты  "почетными стариками" в  ярких восточных
халатах, в  чалмах  и т. п. Принимались  решения о  восстановлении земельных
прав  мусульманского духовенства и народных повинностей в пользу последнего.
Мулл старались вводить в  местные Советы. Представителей  национальных групп
настойчиво   зазывали   в   ряды  коммунистических   организаций,  причем  с
коммунистов-мусульман не  взыскивали  за  посещение  мечетей,  сквозь пальцы
смотрели на  сохранение ими  гаремов  и  т.  д.  Конечно,  широко  применяли
хозяйственные льготы, дали  полную свободу  торговли  на  базарах, разрешали
открытие  всевозможных  ремесленных  и  торговых  предприятий, терпели  даже
торговлю с заграницей и т. д.
     Но все это носило только внешний характер. Никаких подлинных уступок ни
соответствующим национальным  группам,  ни  демократическим слоям  населения
вообще они не содержали, в том  смысле,  что  ни малейшей  крупицы  реальной
власти коммунисты из  своих рук  не  выпускали Вся эта  втасть оставалась  в
руках диктатуры, которая под прикрытием  этих показных уступок  именно в это
время   проводила  лихорадочную   работу  по  созданию  своего   прочного  и
дееспособного аппарата, способного



     стать послушным орудием в руках диктатуры и пригодного для всевозможных
предвидимых и непредвидимых случайностей.
     Официальная сеть советских учреждений, формально числившаяся обладающей
всею полнотою власти в крае, фактически никакой властью не обладала, ее лишь
терпели до  поры  до времени. Зато за  кулисами  строился назначенный сверху
аппарат  действительных  обладателей  власти,  которые,   правда,  отвергали
"кавалерийские набеги по  части немедленной коммунизации края",  но  которые
меньше всего были противниками принудительной коммунизации вообще. Наоборот,
они  работали во  имя  как  раз  этой  коммунизации.  Они  только  знали  ее
трудности,  знали, что ее вводить можно будет только в жесткой борьбе против
огромного большинства  населения  края,  а  потому  вели  "осмотрительную  и
тщательную   подготовку",   говоря   словами   Сталина,  для   "постепенного
вовлечения" народов края в "общее русло советской политики".
     Эта сложная внутриполитическая игра еще  более осложнялась  внесением в
нее  элементов большой  игры внешнеполитической.  Еще перед  переселением  в
Туркестан 3-я конференция коммунистических ячеек 1-й  армии Туркфронта  (она
заседала  в  Оренбурге  в  ноябре 1919  г.  )  в  список  наиболее важных  и
первоочередных  задач  своей   работы   в   Туркестане  включила  "поддержку
революционного движения в соседних с Туркестаном  странах". В первую очередь
речь шла, конечно, об Индии, о движениях антианглийских: антианглийские ноты
особенно  характерны для всей  вообще внешней  политики советской власти тех
лет.  Именно  по  этим соображениям в политике  туркестанских представителей
центральной власти  одно  время звучали ноты  симпатии к пан-тюркистскому  и
даже панисламистскому движениям,  ветер которых Советы стремились забрать  в
свои паруса, направив его исключительно против Британской империи.
     Дело  было не только  в том,  что  пантюркистские  идеи  тогда  открыто
проповедывалн некоторые из мусульманских министров, занимавших важные  посты
в  краевом  правительстве. Еще  более  важной была общая установка политики,
которую проводила Турккомиссия ВЦИК, ставшая с ноября 1919 г. высшим органом
власти в Туркестане. Эта политика была такова, что местное население вначале
ее  воспринимало, как политику,  направленную  против  русских.  Д Фурманов,
глава   Политуправления   Туркфронта   первых   месяцев   после   ликвидации
"оренбургской пробки",  был, несомненно,  наблюдательным человеком и в своем
дневнике,  в  записях  для  себя,  старался   откровенно  резюмировать  свои
впечатления. В марте  1920 г.  он проехал  на  лошадях из  Ташкента в Верный
(ныне Алма-Ата) и записывал в пути.
     "Декреты   центральной  власти  (хотя  бы  о  земле)  здесь  в  кишлаке
преломляются таким образом, что теперь вся и все принад-



     лежат  мусульманам,  что  у  власти   стоят  и  должны  стоять   только
мусульмане, а пришельцы  должны  восвояси  выбираться...  Надо  оказать,  --
прибавляет Фурманов, -- что некоторые мусульмане-коммунисты... в душе с этим
уродливым толкованием совершенно согласны"6.
     Своей  высшей  точки эта  игра с пантюркистами  достигла в  соглашении,
которое Ленин заключил с Энвер-пашою, вождем крайнего, наиболее агрессивного
крыла  турецких шовинистов, придерживавшихся во  время  первой мировой войны
пронемецкой и антианглийской ориентации. Осенью 1920 г.  в Баку  был  созван
съезд народов Востока, который был попыткою  Коминтерна возглавить  движение
народов Востока  против британского империализма. Об этом  открыто заявил на
конгрессе Зиновьев, и весь конгресс  вообще прошел под  лозунгами  священной
войны против  Великобритании. Энвер  играл  на  нем большую  роль,  а  после
конгресса Ленин  заключил с ним  секретное соглашение, в силу которого Энвер
взялся, объединив под пантюркистскими лозунгами всех туркестанских басмачей,
увести их в поход  в Индию7. Эти авантюристические планы рухнули,
и притом скорее, чем можно было ожидать.
     В  Туркестане,   куда  Энвер  прибыл  осенью  1921  г.,   его   приняли
восторженно,  но  его настроения  к этому времени  были далекими от  желания
платить по векселям, которые он выдавал в Москве. Призывы к священной войне,
правда, прозвучали, но это были не призывы уйти в Индию для  газавата против
англичан. Вместо этого  Энвер сам перешел  в  лагерь  басмачей  и  попытался
возглавить их для священной войны, но уже против большевиков.
     Правда, и на этом  пути Энвер не имел  успеха, как  не имел он прочного
успеха почти  на  всех  извилинах  своей  путаной  жизни. Вскоре  он  погиб,
зарубленный  в схватке с отрядом войск особого назначения, того самого типа,
"политработником"  в которых начинал свою карьеру Маленков.  Труп Энвера был
зарыт неопознанным где-то на обочине одной из глухих дорог Восточной Бухары,
и  только  позднее, по его  часам, которые подобрал один из  участников  той
схватки, стало известным,  чья именно голова была тогда снесена лихим ударом
безвестного "чоновца"8.
     Авантюра  Энвера  спутала  много  карт  в  и  без  того запутанной игре
большевиков. Басмаческое движение,  по существу никогда  не  прекращавшееся,
вспыхнуло  с  новой  силой  и захватило  почти весь  "рай.  Советская власть
держалась  лишь  в  городах--  вся  деревня (кишлаки)  ее не признавала,  ее
декретов  не  выполняла,  ее  распоряжениям  не подчинялась. Там хозяйничали
басмачи,  разрозненные отряды  которых  действовали каждый на  свой  риск  и
страх. Власти из одной крайности бросались в дру-



     гую. Беспартийные конференции,  на которых коммунисты играли в братание
с муллами, перемежались с публичными  расстрелами на  базарах взятых  в плен
басмачей  и их родственников,  объявленных  заложниками. Без устали работали
карательные органы.  Срочно подвезли с польских границ "буденовцев", которые
огнем и  мечом "прочесывали" неспокойные районы. Всеми операциями руководило
командование Туркфронта и его испытанное политуправление.
     Результаты не  замедлили  сказаться:  ударил голод -- страшный, унесший
миллионы человеческих  жизней.  Ряд  районов  опустел. Но  советская  власть
удержалась,  из года в год показывая все большую настойчивость, все  большую
цепкость, и все глубже спускала в народные низы корми своего аппарата власти
и подавления.  Верхушка правящей  партии  эти  результаты рассматривала  как
доказательство   правильности    поставленного   диагноза    и   возможности
"постепенного вовлечения" края в общее русло советского развития.
     Как  раз  к  этому  времени  относится  небольшой  эпизод  из биографии
Сталина, крайне характерный  и для него лично, и для всей эпохи. Осенью 1921
г.  на заседании коллегии наркомнаца, во главе которого  тогда стоял Сталин,
только  что  приехавший  в  Москву представитель Башкирской республики делал
доклад об ужасах голода. Жуткий рассказ все слушали  с глубоким волнением. В
одном месте у кого-то  из слушателей вырвалась  реплика:  "Но  ведь это один
ужас, что творится!" Сталин, который вел собрание, коротко оборвал:
     "Ужас,  это  когда  речь идет об отдельном  человеке. Если  речь идет о
миллионах, это не ужас, а статистика... Товарищ, продолжайте Ваш доклад!"
     Больше   докладчика  не   прерывали,  и  если   в   1921  г.  советское
правительство обратилось  за  помощью  к американцам, то  в этом повинен  не
Сталин.  Позднее, когда  он  стал  "хозяином" страны,  страшная "статистика"
неутомимой поступью ходила по самым богатым, самым хлебным районам страны, и
он никогда не считался с количеством погибавших.
     Маленков служил в  Туркестане  во 2-й Туркестанской дивизии, стоявшей в
Ферганской долине,  в бывшем ханстве Коканцс-ком,  имея штаб в г. Скобелеве,
бывшем Новом Маргелане, а ныне г. Фергана. Это был совсем небольшой городок,
в котором по переписи 1897 г. числилось всего пять с половиной тыс. жителей.
Позднее, накануне первой мировой войны,  город  сильно вырос, так как в него
был перенесен административный центр  области. Это  перенесение было вызвано
исключительно мягким, здоровым  климатом, которым  славилась  местность, где
расположен город.  Но и после этого перенесения число жителей  г. Ферганы не
многим превысило десять тысяч.



     Население  распадалось  на  две  группы:  местное   население,  узбеки,
киргизы, таджики -- торговцы  и хлопководы,  и население пришлое, русское --
чиновники, военные, купцы. Жили они обособленно, почти не соприкасаясь  друг
с  другом.  Так продолжалось и после  революции. 2-я  Туркестанская дивизия,
пришедшая в край в конце 1919 г, занимала все здания, принадлежавшие старому
гарнизону царского времени. Комиссаром этой дивизии был некий Сухов. Человек
интеллигентного ума, предприимчивый, убежденный коммунист  из  левых эсеров.
Маленков стал чем-то вроде личного секретаря при Сухове.
     Целая  дивизия  с  большим  боевым прошлым  в  Ферганской  долине  была
расквартирована далеко не  случайно: эта  долина  с  1918  г. была одним  из
главных, если не главным, центром  басмаческого движения.  Вся хозяйственная
жизнь  этого края с  дореволюционных лет зависела от хлопководства, особенно
быстро развивавшегося в течение последнего десятилетия  перед первой мировой
войной.  Октябрьская  революция  внесла  полную   разруху  в  эту   область:
большевистский декрет о конфискации всех запасов хлопка, в чьих бы руках они
не  находились,   сыграл  огромную  роль  в  обострении  антибольшевистского
движения,   хотя   основой   кризиса   была   полная   разруха   транспорта,
приостановившая вывоз хлопка в  центральные губернии, где производилась  его
обработка.  В результате к басмачам примкнуло все земледельческое  население
края, жившее главным образом хлопководством.
     Политотдел  2-й  Туркестанской  дивизии, как только она  пришла в край,
немедленно   же  развернул   широкую   пропаганду  среди   населения,  резко
отмежевываясь от  "извращений большевистской политики",  допущенных прежними
правителями края, призывая  басмачей отказаться от безнадежной борьбы.  Всем
участникам басмаческих отрядов, конечно, была объявлена  полная  амнистия на
условии немедленного разоружения.  Этой кампанией  в  Фергане  руководил тот
самый Сухов,  политический  комиссар