бъединить   все  элементы,  стремившиеся  к   оздоровлению  внутрипартийных
отношений, но и прилагали все усилия, чтобы отрицать факт  заостренности  их
борьбы  лично  против Сталина, избегали критиковать организационную практику
последнего  и  молчали  о  завещании  Ленина,  которое,   несмотря  на  все,
продолжало оставаться сильным козырем в их руках.


     А  между тем только  при  такой  постановке  вопроса у  них  были шансы
победить  Сталина,  так  как  внутри Политбюро не было  ни  одного человека,
который бы уже тогда не был по существу противником  организационных приемов
Сталина, кто не относился бы критически к его личным качествам.  В беседе  с
Троцким еще года  за  два перед тем Бухарин говорил "Первое качество Сталина
-- леность. Второе качество -- непримиримая зависть к тем, кто знают и умеют
больше, чем он. Он и под Ильича вел подпольные ходы"69.
     Отношения  со  Сталиным  в это время были уже  крайне напряженными и  у
Рыкова,  который почти открыто говорил о  "ганг стерских" приемах  партийной
работы  последнего70. Что же  касается  Томского,  то  он  раньше
других и  резче,  чем  другие из  его  группы, стал реагировать  на Сталина,
возможно, в связи с острыми личными столкновениями, которые у них  произошли
на  заседаниях коммунистической  фракции съезда профсоюзов в 1921 г. Поэтому
есть много оснований считать, что если бы воп рос об организационных методах
Сталина  был бы  поставлен перед Политбюро в его чистом виде,  не  связанном
политическими   проблемами,   а  самостоятельно,  как   вопрос  о   создании
предварительных   условий,   обеспечивающих    нормальное   функционирование
партийного коллектива, то в Политбюро не нашлось  бы  никого, кто пожелал бы
выступить в защиту Сталина.
     Из этого, конечно,  не следует делать  вывода, будто диктатура могла бы
сохранить единство своей правящей головки  на  длительный период. Внутренних
противоречий в стране  имелось слишком много, а потому взрыв старой верхушки
был неотвратим. Но этот взрыв пришел бы в какой-нибудь иной форме. Во всяком
случае в  1925 г. объединение этой  верхушки для устранения Сталина было  бы
вполне возможным и совсем  не трудным. Надо было только твердо и определенно
взять соответствующий  курс, обособив этот организационный  вопрос  от  всех
вопросов внешней и внутренней политики.
     Зиновьев  и  Каменев  пошли прямо противоположным путем: они молчали об
организационных приемах  Сталина и о специфических особенностях его натуры и
пытались доказывать наличие серьезных разногласий.  Главным объектом их атак
стало кресть-янофильское крыло  партии.  Главное обвинение,  которое  против
него  выдвигалось,  было  обвинение   в  "недооценке  кулацкой   опасности".
Собственная  позиция этой  "новой  оппозиции"  (так  вскоре  стали  называть
группировку  Зиновьева  и Каменева) была весьма неопределенна и двойственна.
Они   признавали,   что    главнейшей   задачей   дня   является   "развитие
производительных сил  деревни", и соглашались,  что  "надо  создавать  такое
положение, при котором не  записывали бы в  кулаки  всякого,  кто  более или
менее сносно


     ведет  свое хозяйство.  Но в  то же  время  били  в  набат  о "кулацкой
опасности".  "Кулак  в  деревне,  --  настаивал Зиновьев,  -- более  опасен,
гораздо более опасен, чем нэпман в городе... Деревенская кулацкая верхушка с
первого момента претендует не только на то, чтобы наживаться, чтобы  копить,
чтобы  жить  ростовщичеством,  а  с  первого  же  момента  претендует  и  на
политическую   роль,  на  роль   организатора   деревенского   общественного
мнения"71.
     Конкретных  предложений  "новая   оппозиция"   на  этой  стадии  своего
оформления  не  делала;  какая  именно  политика  должна   прийти  на  смену
критикуемой, она не указывала, и Бухарин был совершенно прав, когда  в одной
из  своих речей  того  времени  указывал, что  в основе ее  поведения  лежит
"скепсис и только  скепсис"72---неверие в возможность  достигнуть
каких-либо успехов  в деле строительства  без помощи  мировой  революции,  в
близкий приход которой  они тоже не верили.  Тем  острее становились нападки
Зиновьева и  Каменева на  официальную  политику диктатуры в тех пунктах, где
диктатура старалась идти на  дальнейшие уступки  крестьянству,  особенно  на
попытки теоретического обоснования этой политики, на попытки  доказать, что,
проводя  политику  уступок,  коммунисты,  стоящие  во  главе  правительства,
продолжают политику Ленина. А так как на эти темы чаще и больше других писал
и выступал Бухарин,  который  не только  по своей  писатель-ской  манере был
склонен заострять формулировки,  но и по методу мышления отличался  большей,
чем другие коммунистические авторы, независимостью мысли, очень скоро именно
Бухарин стал центральной мишенью всех нападок73.
     Очень  скоро  под свою  политическую критику  "новая  оппозиция"  стала
пытаться подводить  "социологический"  фундамент  и перешла к теме,  которая
всегда  была  наиболее  чувствительной  для  диктатуры,  к  теме  классового
перерождения советской власти и коммунистической партии. Если  в печать этот
вопрос выносили лишь одним краешком, указывая на  идущий процесс "затопления
нижних этажей советской власти мелкобуржуазным крестьянством"  (Каменев), то
за   кулисами  открытой  политической   борьбы,   на   закрытых   совещаниях
единомышленников, в частных беседах  с  сочувствующими ближайшие  оруженосцы
Зиновьева  шли  много дальше  и  утверждали,  что  "мелкобуржуазная  стихия"
деревни  не  только  "затопила" государственный аппарат, но и  уже подчинила
себе аппарат партийный. До  нас дошли  записи разговоров, которые вел на эти
темы П. Залуцкий,  тогда член ЦК  и один из секретарей партийной организации
Ленинграда  при  Зиновьеве,  видевший в  1925 г.  основную  беду в том,  что
"государственный аппарат  пленил  ЦК партии, и  давит на него и диктует  ему
свою политику". Он пояснял:



     "В Москве  громадный слой государственных  чиновников,  масса  новой  и
старой буржуазии. Все  это  давит на нашу партию, создает в ней общественное
мнение.  Не  мы ведем за собою  чиновничество, а  оно  вместе  с  буржуазией
определяет наше сознание"74.
     Сам Залуцкий  был  средним  большевиком  из рабочих,  без  оригинальных
мыслей (от него остались  две-три  небольшие брошюрки, сам он  погиб в  годы
"ежовщины"). Мысли, которые он высказывал в таких  разговорах,  были явно не
его  собственные: так  думали  руководители  ленинградской организации  того
времени, и имению в них, в  этом примитивном "социологическом  обосновании",
следует искать ключ для понимания "новой оппозиции".
     Зиновьев  и Каменев, поскольку они  отказывались  от  прямой постановки
вопроса о смещении Сталина за те особенности его  натуры,  про которые писал
Ленин в своем завещании, и сделали попытку  свой спор  с ним  вынести  перед
общественным  мнением партии как  спор  политический, необходимо должны были
считаться с  настроениями своего  окружения,  а в  этом  окружении  наиболее
влиятельную группу составляла верхушка партийной организации Ленинграда. Эта
верхушка была  настолько влиятельна  для  "новой  оппозиции", что  последнюю
тогда вообще часто называли "ленинградской оппозицией".
     Но   в  Ленинграде  процесс   перерождения   партийной   организации  в
бюрократический аппарат в силу ряда условий начался раньше  и проходил более
быстрыми темпами, чем где-либо в других местах страны. В соответствии с этим
здесь  раньше и  острее  выявился  основной  антагонизм  между коммунистами,
занятыми в партийном аппарате, и коммунистами из аппарата  государственного.
Верхушка  партийного   аппарата   здесь  тем  охотнее   козыряла  фразами  о
"перерождении"  государственного  аппарата,  чем  дальше  зашел  процесс  ее
собственного  бюрократического  перерождения.  "Отрыв от масс"  в  партийной
организации Ленинграда для ее верхушки был более резким, чем в других местах
страны. Парадных конференций там созывалось много (последняя "зиновь-евская"
конференция декабря 1925 г. была двадцать второй  по счету, т.  е. в среднем
по  три  в  год),  обставлялись они весьма  торжественно,  решения неизменно
принимались единогласно, особенно любил Зиновьев форму "открытых писем" то к
Троцкому,  то  к  Московской  организации, то  к  партии вообще, но  за этим
парадным фасадом  скрывалась  далеко  не прочная стройка.  Все  держалось на
приказах сверху, которые проводились  партийным аппаратом. Порядки, царившие
тогда в  ленинградской организации, Бухарин назвал "соединением  демагогии с
фельдфебельскими  методами  управления  партией"75.  Но нигде  их
сочетание не выносилось наружу в такой вызывающей форме, как в "вотчине Зи-



     новьева". При этом  весь  пафос фельдфебельской демагогии был направлен
против государственного аппарата, т. е. против людей, которые хорошо  видели
механику  грубой инсценировки. Залуцкий лишь повторял те фразы, которые были
общими местами для всего окружения Зиновьева.
     Социальный строй  складывающегося тогда  нового советского общества, на
который  пыталась  опереться "новая оппозиция",  был  тем  же  самым  слоем,
выразителем  настроений которого стремился  стать  и Сталин.  Но последний к
своей цели шел более осторожно, старательно подготавливая каждый свой шаг на
этом  пути, тщательно проверяя кадры, которые  должны были стать его опорой.
Зиновьев был много более опрометчив. Верхушка партийного аппарата, правда, с
ним была тесно связана, но опоры в широких  кругах членов партии он не имел,
Широкими симпатиями здесь не пользовался. В этих условиях выиграть он не мог
     В конечном итоге всей своей  стратегией и тактикой "новая оппозиция" не
только не  ослабляла положения Сталина, не только не способствовала созданию
единого  фронта  всех  противников организационной  политики  последнего, а,
наоборот,  окончательно  расколола верхушку  "старой  гвардии"  большевизма,
которая только одна, при условии ее солидарного выступления, еще могла в тот
момент  свалить Сталина на  путях внутриорганизационного решения. Последнему
оставалось только пожинать  плоды  "неумной дипломатии"  (выражение Сталина)
своих противников и, содействуя обострению спора между ними, сталкивая лбами
фельдфебельскую  демагогию  "новой оппозиции"  с  "укрывателями кулаков"  из
группы  Рыкова,  создавать  себе   положение  "третьей   силы",  которая  не
отождествляет себя ни с  одной  из спорящих сторон, а стоит над ними обеими,
видит  слабые стороны  каждой из них  и выступает в роли верховного арбитра,
защищающего интересы партии  как целого против всех, кто оказывался повинным
в ошибках и "уклонах"... Именно так себя Сталин и (повел, и  его выступления
на  Четырнадцатом  партийном  съезде в  декабре 1925  г.  закрепили  за  ним
положение верховного арбитра.
     Но  поражение, которое Сталин  нанес своим  противникам в 1925 г., было
поражением не только "новой оппозиции" На Четырнадцатом съезде, по существу,
было     предрешено     и     поражение     крестьянофильской    группировки
Рыкова--Бухарина--Томского,, хотя они на этом съезде формально были в лагере
победителей, и  хотя именно  они  вынесли  на  своих плечах  главную тяжесть
борьбы  против Зиновьева  и Каменева.  Что было для них всего хуже,  это тот
факт, что они поражение потерпели, даже не развернув своих знамен, не сделав
попытки произвести мобилизацию сочувствующих, не дав отчетливой формулировки
своей  позиции в тех  пунктах,  где  она  обособлялась  от  позиции Сталина,
который,



     открыто выступая в качестве их друга и союзника, на деле был их злейшим
врагом и делал все, чтобы подорвать их влияние,  ведя подкопы под их позиции
всюду, где  он только имел к тому  возможности.  Это  поражение было  прежде
всего  поражением идеологическим по  центральному  вопросу, который  как раз
тогда стал стержнем для всей внутрипартийной борьбы, а  именно, по вопросу о
"социализме в одной стране".
     Биографы  Сталина  совершенно  правильно  этому вопросу  уделяют  много
внимания, но  борьбу  вокруг  него они неправильно рисуют,  как борьбу между
Сталиным, с одной стороны, и его противниками из лагеря Троцкого, Зиновьева,
Каменева,  с другой. Происхождение и существо  спора  много  более  сложно и
разносторонне и только на  фоне этой разносторонности  становится  полностью
понятным все его действительное значение для судеб диктатуры.
     Вопрос  о возможности построения социализма  в одной стране, без победы
социалистической революции в других странах, впервые  стал предметом  споров
еще в период первой дискуссии о троцкизме в 1923--1924 гг., когда Сталин был
членом "триумвирата" вместе с  Зиновьевым и Каменевым. Все они ответ на этот
вопрос давали отрицательный. Сталин не отличался от других. В апреле 1924 г.
в первом издании своей основной работы "Об основах ленинизма", он писал:
     "Для свержения  буржуазии  достаточно  усилий одной  страны --  об этом
говорит нам  история нашей революции. Для  окончательной  победы социализма,
для организации социалистического производства усилий одной страны, особенно
такой  крестьянской   страны,  как  Россия,   уже  недостаточно,  для  этого
необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран"76.
     В  этот  период  Сталин смотрел на  вопрос так,  как  на  него смотрели
тогдашние его  союзники. С  самого начала иной  -- положительный -- ответ на
этот вопрос давал Бухарин, который  этот свой положительный ответ связывал с
мыслями, развитыми Лениным  в его пяти последних статьях и особенно в статье
"О  кооперации" (январь 1923 г. ).  В тот последний период своей жизни Ленин
думал  только над одной  проблемой: какой должна  быть  политика  диктатуры,
чтобы  не допустить  крушения советской  власти? Именно в  этой  связи Ленин
пересматривал вопрос о роли крестьянства в деле построения социалистического
строя. Анализируя положение страны, Ленин приходил в выводу, что  "мы" имеем
"все  необходимое для построения полного социалистического общества" и имеем
объективную возможность его  построить  при одном обязательном условии' если
советское  правительство будет  так строить  свою политику, что  союз  между
рабочими и крестьянами  будет сохраняться и крепнуть Рычагом этого союза, по
мысли Ленина, может и должна стать кооперация, ибо, как



     формулировал тогда Бухарин  мысли Ленина, "кооперативный строй в  наших
условиях это социализм"77. Позднее Бухарин показал,  что все пять
последних статей Ленина внутренне связаны между  собой заботой  о сохранении
союза с крестьянством и являются в целом "политическим завещанием Ленина". К
этому  необходимо  добавить,  что  с  этим  политическим  завещанием  Ленина
внутренне связано  и то его завещание организационное, в котором он требовал
удаления Сталина с поста генерального  секретаря:  единственная политическая
мысль,  введенная  Лениным  в  это  организационное  завещание,  --  мысль о
необходимости союза с крестьянством.
     Бухарин  раньше других --  первым  и едва  ли  не единственным  из всех
участников  споров  1923--1925 гг.  --  начал  давать положительный ответ на
вопрос о возможности построения  социалистического общества в одной  России,
без помощи мировой революции. Но делать это он мог только потому, что путь к
этому социализму, а  в значительной мере и само содержание социалистического
общества,  он стал  рисовать  себе  существенно  иным,  чем  все  большевики
предшествующих лет.  В  тогдашних  спорах  взгляды Бухарина  порою  называли
неонародническими, в них  видели элементы типичного народнического отношения
к крестьянству. В известном смысле это правильно Бухарин, несомненно, тратил
много усилий на преодоление антикрестьянских тенденций, которые были  весьма
влиятельны  во  всем марксистском  лагере русского социализма,  не только  у
большевиков, но  и  у  меньшевиков,  а  всего,  быть может,  значительнее  в
"легальном  марксизме"  П. Б. Струве и др. Но  основное, что характерно  для
выступлений  Бухарина этого периода, это определенно намечающаяся  уже тогда
его   тенденция  вернуться  к  общегуманистическим   основам   классического
социализма. Отталкивание от гуманизма,  который  накладывает идейные путы на
стихию  революционного  разрушения, требуя  введения  революционной  ломки в
рамки  соблюдения  элементарных прав человека,  в  предшествующий период,  в
эпоху борьбы большевиков за власть  и в годы гражданской  войны, у  Бухарина
выступало  едва   ли  не  с  большей  силой,  чем  у  кого-либо  другого  из
значительных представителей большевистского лагеря. Теперь он  раньше других
и смелее  других  в  этом лагере начал думать  о необходимости возвращения к
основам гуманизма Анализ работ этих лет не  оставляет  места для  сомнения в
том, что у него уже тогда начали складываться  те концепции, которые позднее
он развил в печати как теорию "пролетарского гуманизма"
     Ту же формулу -- "социализм в одной стране" -- с конца 1924 г. начинает
употреблять и  Сталин, но содержание в нее  он вкладывает совершенно иное: у
него никогда в высказываниях



     на эту тему не звучали ни  крестьянофильские, ни вообще гуманистические
ноты. Вопрос он  ставит  всегда в иной  плоскости,  внимание своей аудитории
всегда концентрирует на других сторонах проблемы.
     В середине 1920-х гг., когда шли главные споры по вопросу о возможности
построения социализма в одной стране, Сталин ни разу  не сделал даже попытки
проанализировать  обстановку,  чтобы  показать,  какие  именно  элементы  ее
позволяют ему считать построение социализма  в  России  возможным, никогда и
нигде не указывал, на какие именно социальные силы при этом можно опереться.
Свой  вывод  он  вообще не обосновывает,  не доказывает,  а декретирует: "Мы
можем  построить  социализм".   "Упрочив  свою  власть  и  поведя  за  собой
крестьянство,  пролетариат  победившей  страны   может  и  должен  построить
социалистическое   общество"78.  Его   интересует  совсем  другая
сторона   проблемы:  он  старается  вдолбить  в  голову  своих  читателей  и
слушателей,  что,  при  наличии  "диктатуры  пролетариата",  "мы"  имеем все
возможности своими собственными силами  преодолеть  "все и всякие внутренние
затруднения",   имеем  все   возможности  справиться  со  всеми  внутренними
противниками.  Именно  в  этом  для  Сталина  подлинное   существо  проблемы
построения  социализма   в  России-  в  технической  возможности  подавления
сопротивления  крестьянства,  в  возможности  заставить деревню  подчиниться
решениям, принятым диктатурой.
     Для  аудитории, которая  тогда,  зимою 1924--1925  гг., видела Сталина,
выступавшим рядом с Бухариным и произносившим некоторые из тех формулировок,
которые были характерны для концепций последнего, не  могло не казаться, что
она имеет  дело,  если  не с единомышленниками, то во всяком случае с людьми
которые заключили союз "всерьез и надолго". Нет никакого сомнения в том, что
именно  такое впечатление в те месяцы 'Сталин стремился создавать. Тогда это
было ему выгодно  и полезно. Тем  важнее  подчеркнуть,  что  и  тогда  между
построением  социализма по  Бухарину и построением социализма по  Сталину не
было ничего  общего: по Бухарину  партия, поскольку  речь идет о  внутренней
политике, должна была взять курс на десятилетия органического кооперативного
строительства  и культурной  работы,  все  время,  в  каждом  своем действии
стараясь  "зацепиться за частнохозяйственные интересы  крестьянина",  и  идя
навстречу этим интересам, в то время, как план Сталина, освобождая партию от
обязанности  заботиться   об  интересах   международного   коммунистического
движения, по существу, начинал расчистку идеологического пути для подготовки
принудительной  коллективизации.  Теория  "социализма  в  одной  стране"  по
Сталину стала алгебра-



     ической   формулой,   обосновывавшей   право  партийной  диктатуры   на
безграничное применение внеэк