которых были эти
три собеседника, нетрудно понять, о чем именно шла речь в разговоре, который
Сталин закончил столь высокой нотой.
     Вскоре  после  смерти  Ленина  его  вдова  Н.  К.  Крупская переслала в
Политбюро пакет с теми  из оставшихся  после  него рукописями, которые имели
актуальный   политический  интерес.  Среди  них  было  завещание   Ленина  с
замечаниями  относительно  ряда руководящих работников  партии,  но с  одним
единственным конкретным практическим выводом: Ленин настаивал на снятии Ста-



     лина  с поста генерального секретаря  ЦК партии, так как он, как в этом
убедился Ленин,  является человеком, не лояльным в  отношении  окружающих  и
способным  злоупотреблять  необъятной властью, которую  ему  дает  положение
генерального секретаря47.  Крупская официально  просила  огласить
это  завещание на партийном  съезде, для которого  оно и было  предназначено
Лениным, но в Политбюро большинство высказалось против оглашения на съезде и
вообще против предания его широкой огласке, считая, что  такая огласка может
внести  расстройство  в  работу центральных  учреждений партии, что как  раз
тогда, в обстановке, создавшейся после  смерти Ленина, казалось  опасным.  В
этом, конечно, была доля правды, но Ленин потому и писал свое завещание, что
признавал  необходимым  в  интересах  партии,  как  он  их  понимал,  внести
расстройство в  работу  того  центрального аппарата партии, который создавал
Сталин и который Ленину казался опасным для нормального развития партии.
     Вокруг  вопроса об опубликовании завещания  началась глухая  закулисная
борьба. На съезде, который собрался в конце мая, завещание оглашено не было.
С ним  ознакомили только членов президиума48. Но утаить завещание
от  членов  новоизбранного  ЦК оказалось  невозможным,  и  на первом же  его
заседании,  2 июня  1924 г, это завещание  было  оглашено. Об этом заседании
имеется   подробный  рассказ  в  воспоминаниях   Бориса   Баженова,  который
секретарствовал на собрании.
     Текст письма-завещания прочитал Каменев. "Наступило тягостное молчание,
-- пишет Бажанов, -- Сталин чувствовал себя маленьким и жалким. Он подошел к
трибуне президиума и сел на ступеньках у моих ног (я  сидел на правом  крыле
возвышения для президиума, это заседание проходило в зале заседаний ВЦИК). Я
взглянул  внимательно на его  лицо; несмотря  на всю сталинскую выдержку, на
лице у него было ясно написано, что разыгрывается ставка его жизни".
     Первым выступил  Зиновьев,  который  защищал Сталина.  "Голосом  старой
бабы" он уверял собрание, что "посмертная воля Ильича", конечно, должна быть
законом, но в данном случае, "как мы рады констатировать", "опасения Ильича"
относительно "нашего генерального секретаря" "не оправдались", работа внутри
ЦК  ведется  вполне  дружески  и  т.   д.  Его  поддерживал  Каменев,  также
уговаривавший ЦК не выполнять завещания Ленина.
     "Пленум молчал, -- продолжает Бажанов. -- Троцкий не проронил ни звука,
хотя и старался изображать максимально возможное  презрение выражением лица,
жестами, самим молчанием, всем, чем мог".
     Это  поведение  Троцкого  было  продиктовано,   по-видимому,   чувством
брезгливости,  с  которым  он  вообще относился  к личной борьбе на верхушке
диктатуры; и он проводил эту тактику с боль-



     шой   последовательностью,  тем   самым   фактически   отказываясь   от
вмешательства в борьбу против Сталина как раз  в те решающие  моменты, когда
его слово могло повлиять на растерянное большинство ЦК. Именно это поведение
Троцкого спасло  тогда Сталина. Но достаточно хотя бы  немного знать  натуру
последнего,  чтобы  понять,  что именно этого  молчаливого презрения  Сталин
никогда Троцкому не простил, никогда о нем не забывал.
     Несомненно,  что  именно Троцкого имел в  виду  Сталин  и в  тот летний
вечер, когда в беседе с Каменевым и Дзержинским он, всегда крайне сдержанный
и замкнутый, бросил откровенную фразу о "сладкой мести", которая позволяет и
нам  заглянуть  глубоко  в  тайники  его   сокровенных  настроений.  Большое
впечатление она  произвела  и на тогдашних собеседников Сталина, особенно на
Каменева.
     Последний был давно знаком со Сталиным,  еще из Тифлиса с  его кружками
начала  1900-х гг.; встречался с  ним  и позднее,  на подпольной работе и за
границей, а в годы первой мировой войны, в Енисейской ссылке, немало времени
потратил на  беседы  с  ним, знакомя с историей и  жизнью Запада. В Каменеве
было  много черт старого  русского интеллигента.  Он  был широко  начитанным
человеком, с  хорошей  памятью,  с  талантами  занимательного рассказчика, и
очень любил  коротать долгие сибирские вечера за самоваром,  перед небольшой
аудиторией  внимательных  слушателей.  Сталин принадлежал к числу последних.
Сам  он читать не любил. Серьезная книга, казалось,  утомляла  его уже своей
толщиной. Но в  живой рассказ вслушиваться  он всегда умел, слегка посасывая
при  этом  свою  неизменную  трубку  и  лишь   изредка  вставляя  замечания,
показывавшие рассказчику,  что его слова падают  на  благодарную почву. Этим
путем Сталин вообще многому и  от многих учился, особенно в позднейшие годы,
свою индивидуальность  проявляя главным  образом в умении отсеивать полезные
для него пшеничные зерна от ненужных плевел.
     В  ту  зиму,  когда Сталин бывал  частым  гостем  у Каменева (это  была
последняя  зима старой, дореволюционной России),  они оба  жили  в  Ачинске,
небольшом уездном  городке Енисейской области.  Каменев  тогда  работал  над
Макиавелли,  собирался  писать о  нем  книгу  и изучал  позднее  итальянское
средневековье. Казалось неожиданным, что  Сталина сильно заинтересовали  эти
рассказы  Каменева. В  местной  библиотечке нашелся  старый  томик с русским
переводом "Государя". Сам Каменев  работал над  подлинниками, и в исключение
из своего правила Сталин усидчиво штудировал книгу,  обращаясь к Каменеву за
все новыми и новыми политическими комментариями и историческими справками.
     Все это давало Каменеву основание думать, что он хорошо знает Сталина и
имеет право смотреть  на него немного сверху вниз, почти как на ученика, тем
более, что и Сталин порою охот-



     но разыгрывал  эту  роль:  пока и когда ему  это  было выгодным.  Ленин
говорил о Каменеве, что он обладает умением ставить  интересные  вопросы, но
добавлял,  что умением находить ответы на такие вопросы он отнюдь не блещет.
Совсем не  было у Каменева  и умения разбираться в людях. Тем сильнее должна
была  его поразить фраза Сталина о сладкой мести, от которой, действительно,
должно   было   пахнуть   на   собеседников   крепким   ароматом  азиатского
средневековья.
     Русскому  интеллигенту типа Каменева, даже если он  вырос в Закавказье,
это средневековье представлялось ушедшим  в  давнее  прошлое: интеллигентные
слои  многонационального   Закавказского  общества,  в   которых   вращались
Каменевы, сами прошли в основе тот же путь европеизации,  что и интеллигенты
русские, а потому мало чем отличались от последних. Сталин  не принадлежал к
этому слою. Наполовину грузин, наполовину осетин по своему происхождению, он
вышел из самых низов этого многонационального общества и продолжал сохранять
связь именно  с этими низами, а туда  процесс  европеизации почти не проник.
Там  держались свои нравы и обычаи, царили свои законы, которые еще тысячами
нитей  были связаны  с далеким  прошлым и  в  которых  элементы  примитивной
романтики дружно уживались с традициями полуабречества,  полубандитизма. Для
этого  мира азиатское  средневековье  было  совсем  не  далеким  прошлым,  а
полнокровным настоящим.
     Именно из этого мира, насыщенного элементами азиатского  средневековья,
и  вышел Сталин,  отличительную  особенность которого,  как видного  деятеля
большевистского  подполья  в дореволюционном  Закавказье,  правильнее  всего
будет определить как  попытку в практику революционных организаций привнести
традиции   и   навыки,   характерные   для   пережитков   этого   азиатского
средневековья. Об  этих особенностях дореволюционной деятельности Сталина  в
кругах  старых  деятелей  большевистской  партии  знали  много  больше,  чем
зарегистрировано биографами Сталина, и  именно  из  этих  кругов  шли  самые
убийственные для Сталина рассказы.
     Дело шло  совсем  не об организации  экспроприации  казенных  денег  на
пароходе "Николай I" в Баку, на Эриванской площади в Тифлисе и т. д. Правда,
именно  за  эти  последние  деяния  Сталин  был  в  свое время  исключен  из
социал-демократической  партии особым партийным  судом,  который был  создан
Закавказским  комитетом   партии,  но  в  этом  комитете  сидели  меньшевики
(формально партия тогда была еще едина и в нее входили как меньшевики, так и
большевики), которые  совсем иначе, чем  большевики,  смотрели на  вопрос  о
допустимости   экспроприации  правительственных  денег.   Что  же   касается
большевиков, то  их тайный  фракционный  центр, состоявший  тогда из Ленина,
Красина,



     Богданова-Малиновского  и  др.,  экспроприаторские  похождения  Сталина
одобрил и часть сумм, таким путем добытых, получил в свою центральную кассу.
В вину Сталину старыми  деятелями большевистских организаций тогда ставились
совсем  другие его  деяния, а именно организация  шантажных вымогательств  у
бакинских нефтепромышленников, убийства партийных работников,  которые  этой
деятельностью возмущались, доносы  царской  полиции на своих противников  по
большевистской организации и многое другое49.
     Особенно широкое развитие эти стороны "деятельности" Сталина получили в
период  1907--1909 гг. в  Баку.  Центр  тогда  совсем еще  молодой  нефтяной
промышленности, Бакинский  район  в  начале XX в.  переживал горячку  "эпохи
первоначального накопления". Чуть ли не каждую неделю то здесь, то там  били
нефтяные  фонтаны, и бакинское "черное золото"  буквально  ручьями текло  по
незамощенным  улицам  промыслов,  порою  в  несколько  дней  создавая  шалые
состояния случайным  обладателям  нефтеносных участков. За  нефть  и  вокруг
нефти шла ожесточенная борьба. Государственная власть была еще слаба в крае,
ее аппарат еще не проникал достаточно глубоко, еще не имел ни авторитета, ни
физических  сил,  чтобы  защищать предусмотренные законами права юридических
владельцев.  Владельцам  промыслов  приходилось  поэтому,  наряду с полицией
правительственной, заботиться об охране своих  прав и  собственными  силами.
При  разноплеменности  населения (по официальным данным того времени  в Баку
работали представители 30  национальных  групп)  это было  делом чрезвычайно
сложным.  Каждый  владелец  промыслов  обязательно  имел  отряд  вооруженных
дружинников-телохранителей, и чем больше были его промыслы, тем крупнее была
его дружина.  У владельцев-армян дружины состояли, естественно, из армян;  у
владельцев-мусульман -- из мусульман.
     В    крае,     огромную    массу    населения    которого    составляли
мусульмане-азербайджанцы,       особенно      важную       роль       играли
дружинники-азербайджанцы. Кадры для них  поставляла азербайджанская деревня,
продолжавшая  существовать  до  начала  XX  в.  с  социально-экономическими,
политическими   и   бытовыми   отношениями   азиатского   средневековья:   с
помещиками-беками, с отрядами дружинников-телохранителей,  с огромной  ролью
мусульманского  духовенства. В погоне за легкими заработками в  город  шла и
молодежь  из  этих  дружин,  часто  целыми группами,  во  главе  с  младшими
сыновьями обедневших беков. Так группами  они часто и устраивались на службу
к  мусульманам-нефтепромышленникам,  но  по  существу  оставались  типичными
представителями    азиатского    средневековья,    закавказским    вариантом
средневековых итальянских "брави", которые были готовы "честно"  работать на
каждого, кто им "честно" платил.



     Они   жили   своей  особой   жизнью,   имели   свои  организации,  свою
аристократию: в  категорию  последних  попадали те,  за  кем  уже  числились
кровавые расправы с соперниками -- "кочи", по-азербайджански. Конечно, у них
не  было никакого  желания вводить свои  функции в рамки одной охраны  чужой
собственности,  и  они  легко  переходили  "от  обороны к нападению", прежде
всего,  потому,  что и наниматели далеко  не всегда  от своих телохранителей
требовали  только  одной   охраны.  В  тогдашнем  Баку  процветала  практика
самовольных  захватов  чужих участков  нефтеносных  земель, порою,  захватов
вооруженной рукой. В 1907 г., в  период, когда Сталин был в Баку, много шума
вызвала  попытка  нефтепромышленника  Рыльского  с помощью  500  вооруженных
дружинников-мусульман захватить  промыслы  фирмы  Ротшильда. Эта операция не
удалась,  т.  к.  кусок  был  чересчур  велик,  и  правительственная  власть
отправила две роты солдат для удаления захватчиков. Но более мелкие операции
такого  рода  были  обычной вещью, так как  по  закону фактическое  владение
промыслом  в  течение  более  24  часов   делало   захватчиков  фактическими
владельцами участка;  и  права  прежнего владельца могли  быть восстановлены
через суд, что могло затянуться даже на годы50.
     Но  легко понять, что "кочи"  свои операции против  чужой собственности
отнюдь не были склонны ограничивать  только операциями по заказам  других. В
Баку процветало похищение нефти из нефтепроводов и нефтехранилищ. Поставлено
это   было   настолько   хорошо,   что   в  городе   существовало  несколько
нефтеочистительных  заводиков, про  которые было известно, что  они работают
едва ли  не исключительно  на такой краденой нефти. Шайки похитителей всегда
были связаны с организациями "кочи". В результате  в 'Баку сложился особый и
совсем не малочисленный слой вооруженных  головорезов-бандитов, объединенных
в  различные  группы  и кланы,  который  играл весьма  значительную  роль  в
закулисной  жизни  края:  одной  стороной своей  деятельности  они  помогали
охранителям  элементарного порядка в городе и были тесно связаны  с органами
правительственной полиции, а другой стороной не менее тесно они были связаны
с преступным миром, играя ведущую роль в жизни уголовного подполья.
     Новаторство  Сталина  состояло  в  том,  что  он перекинул  мост  между
большевистской  организацией  и  этим  миром полубандитов,  полуполицейских.
Боевая  дружина  при  большевистском  комитете  существовала  и  раньше,  до
появления Сталина в Баку. Не он ее создал, но он ее пополнил представителями
этого мира  полубандитов,  полуполицейских. Именно с их помощью он  проводил
свои  операции по вымогательству  денег от нефтепромышленников, под угрозами
поджога их промыслов. Именно с их помощью он  вел  борьбу против противников
большевиков  из  других  политических  партий,  как  общероссийских,  так  и
национальных. Они же стали



     его   надежной  опорой   и  в  борьбе  за   власть  внутри  организации
большевиков,  причем  в  этой  борьбе  Сталин  не  останавливался  ни  перед
анонимными  доносами в полицию  на наиболее опасных из своих противников, ни
даже перед  физическими  с  ними расправами. Связи с главарями  этого мира у
Сталина  установились   настолько  прочные,   что   их  оказалось  возможным
использовать   и  позднее,   в   годы   гражданской  войны:  так  называемое
большевистское восстание 28 апреля  1920 г. в Баку, облегчившее вступление в
Азербайджан Красной армии, было больше восстанием этих "кочи", чем движением
рабочих.
     Макиавелли, с которым Сталин при помощи Каменева хорошо ознакомился как
раз накануне своего выхода из закоулков дореволюционного подполья на большую
арену  деятельности  в  качестве  одного  из  вождей   советской  диктатуры,
несомненно,  оказал  огромное влияние на  Сталина.  Не мог  не  оказать, тем
более, что последний был  к этому подготовлен всем своим прошлым. Но влияние
это  было  весьма своеобразным. Воспринимать Макиавелли Сталин  должен  был,
конечно, во многом  через  очки своего учителя, Каменева. Книги о Макиавелли
этот  последний  написать  не  успел,  хотя  работу  по  собиранию  для  нее
материалов он продолжал  едва ли не до  конца  своей жизни. Если  его бумаги
сохранились,  то когда-нибудь  окажется  возможным  подробно  разобраться  в
выводах,  к которым приходил Каменев, изучая эпоху и личность Макиавелли. Но
основной его  политический вывод мы  можем установить и теперь:  в 1934  г.,
совсем  незадолго  до  его  последнего ареста в связи  с  убийством  Кирова,
Каменев, тогда  ближайший  помощник  Горького  по руководству  издательством
"Академия",  выпустил  первый  том  сочинений  Никколо  Макиавели  со  своим
предисловием,  в  котором  дал  общую  оценку  роли  Макиавелли  в  развитии
политической мысли  "европейского общества на Протяжении четырех веков". Это
предисловие  -- исключительно интересный документ  сталинской эпохи. "Мастер
политического   афоризма  и  блестящий  диалектик,   --  пишет  Каменев,  --
почерпнувший из своих  наблюдений  твердое убеждение в относительности  всех
понятий  и  всех  критериев добра  и  зла,  дозволенного  и  недозволенного,
законного и преступного, Макиавелли сделал  из своего  трактата (речь идет о
том самом "Государе", русский перевод которого Сталин так старательно изучал
в Ачинске.  --  Б. Н. ) поразительный по  остроте и  выразительности каталог
правил,  которыми  должен  руководиться  современный  ему  правитель,  чтобы
завоевать власть, удержать ее и победоносно противостоять всем покушениям на
него. Это далеко еще  не  социология  власти, но  зато из-за этой  рецептуры
выступают  зоологические черты борьбы за  власть в  обществе рабовладельцев,
основанном    на   господстве    богатого    меньшинства    над   трудящимся
большинством"51



     Сам Каменев  эту характеристику Макиавелли  не считал исчерпывающей. За
это говорят  оговорки,  имеющиеся в том же предисловии.  Но тот.  факт,  что
именно эту сторону  он  считал необходимым подчеркнуть в печати, показывает,
что именно  ее он  должен был выдвигать на  первый план и в своих беседах со
Сталиным.   Последнего  никогда  не   интересовали  теоретические   проблемы
государствоведения  и истории политической мысли,  но  по  всему складу  его
натуры его  должен  был интересовать  "каталог правил", которые  могут  быть
полезны человеку,  ведущему борьбу за  власть. Особенно,  если  эти  правила
исходят из посылки об относительности всех понятий и  всех критериев добра и
зла.  Похоже,  что  свое  предисловие  Каменев писал не без  затаенной мысли
напомнить  Сталину  (он,  конечно,  знал,   что  его  предисловие  будет  им
прочитано),    какими   полезными   оказались   для   него    их   ачин-ские
беседы52.
     Но   внимательный    читатель   Макиавелли,    Сталин,    конечно,   не
довольствовался   простым   усвоением   правил,   установленных   дипломатом
флорентийского  средневековья. Он слишком хорошо знал практику средневековья
азиатского, чтобы чтение Макиавелли не  толкало на сопоставления, на попытки
провести параллели и внести дополнения. Фраза о  "сладкой мести" показывала,
в  каком  направлении  шли  эти  пополнения.  Цезарь  Борджиа  тоже  не  был
мягкосердечным образчиком всепрощения,  но он все же был воспитан в традиции
мести до  седьмого колена.  В  "каталог правил",  выработанных  кондотьерами
итальянского  средневековья, вносились  поправки корявым почерком бакинского
"кочи". "Повар" действительно собирался "готовить только острые кушанья".
     Подлинное  понимание  Сталина  к  Каменеву  пришло  поздно,  на  скамье
подсудимых, когда он  в  августе  1936  г., через голову судей  обращался  к
Сталину  с просьбой  пощадить не его  самого,  а  лишь его  сына, никогда не
имевшего отношения к политической деятельности отца. Но  Сталин  не  был  бы
Сталиным, если б удовлетворил  эту просьбу --  и Каменев-сын, молодой химик,
который в Ачинске часто сидел рядом со Сталиным за вечерним самоваром, погиб
вслед  за отцом в годы "ежовщины"53.  В  азиатск