й  стороны,  с арестами Камо-Петросяна  в Берлине,  и,  с
другой, с историей попыток  размена  за границей тифлисских пятисотрублевок,
борьба  вокруг этих  споров  не только  принимала более  острую форму, но  и
затрагивала основные проблемы социал-демократического строительства.
     В кругах меньшевиков господствовало острое возмущение. Роль Литвинова в
техническом аппарате большевистской фракции (закупка оружия за границей и т.
д.  ) была достаточно широко известна, и теперешний  арест его с тифлисскими
пятисотрублев-ками доказывал причастность этого аппарата к экспроприации  25
июня 1907 г. Неопределенные сведения о существовании тайного большевистского
центра, который ведает  всеми  их  боевыми предприятиями,  имелись и раньше.
Теперь становились  бесспорными не только факт существования  такого центра,
не  только его роль организатора экспроприаций вообще, но и факт организации
им   экспроприации   уже   после  Лондонского   съезда,   который   запретил
экспроприации  огромным  большинством  голосов.  Опираясь  на  это  решение,
официальные  представители  партии категорически отрицали ее  причастность к
такого рода деяниям; и в то же время, как теперь выяснилось, лидеры фракции,
которая играла решающую  роль в общепартийном  ЦК, за  спиною  партии  такие
экспроприации проводили. Создавалось совершенно невозможное для


     партии положение.  "Группа  вдохновителей, организаторов и попустителей
экспроприации,  -- писал тогда "Голос  социал-демократа", орган меньшевиков,
-- топит  престиж  партии, дискредитирует ее в глазах общественного мнения и
пролетарских партий"82.
     Но  этим  дело  не  ограничивалось.  Результатом   экспроприации   было
образование внутри партии "никому неизвестной группы", законспирированной от
партии  и  неконтролируемой даже  партийным общественным  мнением,  в  руках
которой  скопляются  "значительные  денежные  средства, добытые  запрещенным
партией способом", и которая "распределяет эти деньги по своему усмотрению",
оказывая тем самым  воздействие  на политику партии  в желательном для  этой
группы   направлении.   "Если   все   это  так,  --   делал   вывод   "Голос
социал-демократа", -- а это, к сожалению,  именно так, -- то, значит, внутри
партии существует нечто  вроде  каморры, заговорщическая  организация самого
вредного  типа, нечто  среднее  между тайным центральным комитетом и группой
подрядчиков бандитного дела".
     Наиболее  непримиримо  в отношении большевиков в меньшевистском  лагере
тогда  был настроен  Плеханов,  который прямо ставил вопрос  о необходимости
официального разрыва с большевиками. Как уже отмечено выше, он еще в Лондоне
протестовал  против  слишком  мягкого отношения съезда  к  экспроприаторским
похождениям большевиков. Теперь он настаивал на постановке вопроса ребром.
     "Читали  ли Вы о  берлинской истории? -- писал он Мартову еще 9 декабря
1907  г.,   немедленно  же  после  получения  первых   сообщений  об  аресте
Камо-Петросяна. -- Дело так гнусно, что, право, кажется нам пора разорвать с
большевиками.   Очень  прошу   Вас   написать  мне,   что   Вы   думаете  об
этом?"83.
     Позднее,  после ареста Литвинова и др.,  когда  выяснилось все значение
этих  событий,  Плеханов  предлагал  меньшевистским   лидерам  за   границей
обратиться  с воззванием к меньшевикам в России,  "КЛИКНУТЬ КЛИЧ" С ПРИЗЫВОМ
СПЛОТИТЬСЯ ДЛЯ борьбы ВО ИМЯ
     "торжества    социал-демократических   принципов   над   большевистским
бакунизмом". Он считал, что есть все шансы на успех в этой борьбе, при одном
обязательном условии:
     "Только надо, конечно, говорить  до  конца и отказаться от того  страха
перед   большевистской  Марьей   Алексеевной,  которым   всегда   отличались
меньшевики и который никогда не был началом премудрости. Начало премудрости,
это -- как раз обратное поведение, полное бесстрашие"84.
     Для Плеханова  в этом последнем случае речь  шла  о беспощадной критике
большевиков  не только  за  экспроприации.  "Большевистским  бакунизмом"  он
называл    весь    их    курс     на     восстание    всю     их     тактику
"вспышкопускательства"85, и считал необходимым в этой борьбе идти
до самых крайних выводов, не останавливаясь



     перед  формальным  разрывом  организационных  связей.  Среди  остальных
представителей  руководящей группы  меньшевиков за границей  настроения были
различные. Ближе всех к Плеханову в этом вопросе стоял Мартов;  но, конечно,
различия  касались  лишь   вопроса  о  формах  и   организационных  выводах:
необходимость  самой  решительной  борьбы  против  экспроприаторской  эпопеи
признавали все без исключения. Положение было крайне напряженным.
     Решение  ЦК  о  передаче  расследования  всего   этого   дела  в   руки
Центрального  заграничного  бюро (ЦЗБ)  в некоторой  степени  разрядило  эту
напряженность: так как в ЦЗБ в подавляющем большинстве были меньшевики (пять
меньшевиков   против   двух   большевиков)86,   то    создавалась
уверенность   в  возможности  вскрыть   правду   на  путях   внутрипартийной
легальности.  Огромное большинство, которое  создалось на Лондонском  съезде
против  экспроприации,  казалось,  давало  гарантию  на  то,  что  такое  же
большинство будет и в ЦК за проведение  необходимых мер против  большевиков,
эту резолюцию нарушивших.
     Главную работу по расследованию взял на себя Г. В. Чичерин.
     Большевики с  самого начала ставили  расследованию всякие  препятствия.
Более  крупные из них  по своему  положению в партии обычно  отказывались от
дачи каких бы то ни было  объяснений: тогда  утверждали, что такую директиву
они  получили от руководителей  фракции.  Другие  давали  уклончивые и  явно
неполные  объяснения.  Но   настроения  широких  кругов  сочувствующих  были
благоприятными  для расследования. Охотно давали показания и немцы -- именно
с   их  помощью  было  установлено,   что  бумагу  для  печатания  фальшивых
трехрублевок заказывал лично Красин. Роль последнего вообще вырисовывалась с
достаточной полнотой. Появились указания  и относительно роли Богданова.  Из
"коллегии  трех"  вне поля зрения расследования оставался один только Ленин:
он был предусмотрительнее всех других.
     Большевики, входившие в  состав ЦЗБ, т. е. Алексинский и Житомирский, с
самого начала  изнутри ЦЗБ саботировали следствие.  Позднее, когда следствие
целиком  перешло  в  руки  большевиков,  Житомирский   рассказывал  в  своих
показаниях, как они это делали:
     "Атмосфера  была фракционной,  приходилось  многое скрывать  от  т.  т.
меньшевиков (потому что меньшевиками велась агитация против  большевиков)  и
скрывать даже  от  большевиков  и  от Кона, потому что симпатии  его были на
стороне  меньшевиков. Например,  бумага  на склад  попала  через  известного
товарища, а Кону мы этого  не  говорили. Я  этого сам не  знал, и когда даже
узнал, не сообщил Кону, зная меньшевистские симпатии  Кона, боялся,  что это
станет популярным во всей партии"87.



     Особенно  ожесточенную  кампанию  против ЦЗБ  и  характера  ведения  им
расследования вел Алексинский, в то время особенно  близкий к Ленину. В ряде
писем  в ЦК Алексинский доказывал, что дело носит фракционный характер и что
большинство членов ЦЗБ не только являются в  качестве меньшевиков стороною в
этом деле, но  и что они  по  своему партийному стажу не являются достаточно
компетентными,  чтобы  разобраться  в тех  партийных  тайнах, которые  им  в
процессе  расследования  становятся  известными;  особенно настаивал  он  на
неконспиративности  того  порядка расследования,  который был  заведен ЦЗБ и
который,  по  его мнению,  делал  возможным раскрытие  этих  секретов  перед
царской полицией. Тот факт, что последняя обо всех этих секретах узнавала ни
через кого иного, как второго представителя большевиков в ЦЗБ, Житомирского,
стал известен лишь много позднее.
     Несмотря на всю настойчивость Алексинского, ЦК, действовавший в России,
продолжал подтверждать полномочия ЦЗБ. Правда, в заседании 1 апреля 1908 г.,
заслушав письмо-протест  Алексинского  ("тов.  Петр"), ЦК  принял  следующее
решение: "ЦК постановил запросить представителей национальных групп по этому
поводу и послать в ЦЗБ следующее заявление: ЦК обращает внимание ЦЗБ  на то,
что ЦК  получена жалоба, свидетельствующая о неконспиративном ведении дела и
что в виду этого  возник вопрос,  не является ли желательным составление для
ведения этого дела особой комиссии с соблюдением всех условий, гарантирующих
беспристрастие следствия"88.
     Но это предложение, принятое  по настоянию большевиков--  членов ЦК, не
было   поддержано   национальными   социал-демократическими   организациями,
представители   которых  в   ЦК   играли  тогда  решающую   роль.  Об   этом
свидетельствует частное письмо Л. Тышко к Алексинскому от 11 апреля 1908 г.,
который дает обоснование своему  отказу поддержать предложение  Алексинского
об отстранении от следствия ЦЗБ.
     "Вот  в  немногих  словах  мое мнение о Вашем  конфликте в  Бюро  из-за
следствия, --  читаем  мы в этом письме.  -- Я вполне понимаю  Вашу  позицию
психологически, но политически она,  по моему мнению, несостоятельна и может
повредить партии. Нам, т. е. ЦК  и партии, необходимо раздавить голову гидре
инсинуаций,  клеветы, нашептываний  и  сплетен, которые  окружают  это дело.
Имеются товарищи,  которые желают нажить на этом деле политический капитал и
сделать  его ареной фракционной  борьбы. Поэтому именно  необходимо  участие
Бюро  в  следствии,  так  как  Бюро  представляет  отчасти  круги самых ярых
обвинителей.  Участие  Бюро лучше всего даст ЦК возможность "испортить игру"
некоторым товарищам, желающим ловить рыбу в мутной воде. По сравнению с этим
соображением   все   остальные  являются   второстепенными.   Партийность  и
фракционность следствия не страшны, я не счи-



     таю себя партийным, а кроме меня был бы еще тов., которого Вы навряд ли
сочтете  партийным.  Наконец,  обвиняемый  товарищ,  если  бы  по  окончании
следствия счел это нужным, мог бы потребовать дополнительного следствия,  но
до этого, по существу дела, вовсе не дошло бы. Важнее -- неконспиративность,
но тайны Вы  и так не соблюдете, а наоборот,  дадите устранением Бюро только
новую пищу для сплетен в кулуарах и создадите массу мифов"89.
     Если считать,  что Тышко в этом письме высказывает свои  действительные
соображения, то  приходится сделать вывод, что он  и  его друзья  даже в это
время еще не были уверены, что руководители большевистской  фракции не имели
отношения  к  тифлисской  экспроприации  и что  обвинения  этого  рода  были
продиктованы желанием  противников большевиков "ловить рыбу в  мутной воде".
Как   они  эту  свою  уверенность   согласовывали  с  совершенно   бесспорно
установленными фактами,  о которых  они не  могли не  знать  из  современной
печати,  в  настоящее время понять  почти невозможно. Но  поскольку они были
уверены в неправильности обвинений, выдвинутых против лидеров большевистской
фракции,  поскольку позиция  Тышко, доказывавшего  необходимость привлечения
ЦЗБ  к  ведению следствия, была, конечно,  бесспорной: именно этот путь  был
наиболее  правильным  для  того, чтобы  "раздавить  голову гидре инсинуаций,
клеветы" и т. д.
     Но теперь мы знаем,  что эта  уверенность была  совершенно неправильна,
что  действительность  была  много  хуже, чем  думали даже  наиболее крайние
обвинители   из  меньшевистского  лагеря,  и  что  мало-мальски  объективное
следствие  должно было  не "раздавить голову гидре"  клеветы,  а,  наоборот,
вскрыть,  какую  игру  вели  большевики  за  спиною  партии  и  за  ее счет.
Алексинский это знал,  а  особенно хорошо знали те, кто  стоял за ним, т. е.
Ленин с Богдановым. Они не могли не понимать, что вскрытие правды безнадежно
скомпрометирует и  их фракцию, и их лично, и прилагали  все усилия, чтобы не
допустить  до такого вскрытия. Им  нужно  было во что бы то ни стало сорвать
расследование, а для этого прежде всего вырвать его из рук ЦЗБ.
     * * *
     Эта  борьба  единым  фронтом  всей   большевистской  фракции  за   срыв
расследования  дела  о  тифлисской  экспроприации  переплеталась  со сложною
борьбой   внутри  этой  фракции,   где  начинался  процесс  выделения  новой
группировки  чистых  ленинцев  из  старого  большевистского  блока,  как  он
сложился в годы первой революции. Это выделение отмечало одновременно начало
нового  этапа в  развитии больших концепций Ленина, которому в первые же дни
своей второй эмиграции пришлось остро почувствовать отно-


     шение   иностранных   социалистов   к   экспроприаторским   похождениям
большевиков.
     В связи с  попытками размена тифлисских пятисотрублевок  в Женеве тогда
был арестован доктор Н. А.  Семашко, игравший  в  эмиграции  последующих лет
значительную   роль  в  качестве  преданного   ленинца  под  псевдонимом  Н.
Александров, а после революции ставший народным комиссаром  здравоохранения.
Прямого  отношения  к  размену он  не  имел --  его арест был вызван  фактом
получения на его адрес писем одним из участников размена. Семашко приходился
дальним  родственником  Плеханову, к  которому  жена  Семашко  обратилась за
помощью.  Женевский старожил Плеханов  имел  там широкие знакомства, и,  как
писал позднее Семашко, "одного его  слова  было достаточно,  чтобы  выяснить
недоразумение". Тем не менее  Плеханов помогать  отказался. "Ну,  что же, --
ответил он, -- с кем поведешься, от того и наберешься"90.
     Тогда в дело попытался вмешаться Ленин,  который  обратился к знакомому
депутату-социалисту.  Обычно  последние эмигрантам в  помощи не  отказывали,
особенно,  когда обращался известный социалист, член  Бюро Социалистического
Интернационала, каким тогда был Ленин. Но теперь Ленин натолкнулся на отказ.
     "Мне запомнилось, -- вспоминает Крупская, рассказавшая об этом эпизоде,
--  каким  полуудивленным,  полупрезрительным  тоном  передавал Ильич  слова
швейцарского депутата, говорившего, что их республика существует сотни  лет,
и она не может допустить нарушения права собственности".
     Это  изложение  Крупской,  несомненно,  не  вполне  точно:  швейцарский
депутат-социалист, в программе которого стоял пункт об обобществлении орудий
производства, конечно, защищал не незыблемость  права  собственности вообще.
Он   отрицал  не  возможность  отчуждения   этой  собственности  в   порядке
законодательных мероприятий, как об этом  говорила программа его собственной
партии, а  был  против "нарушения права  собственности" в порядке ограблений
того типа, которое  по директиве Ленина было совершено на Эриванской площади
в Тифлисе.  Разница между этими двумя типами "нарушения права собственности"
не могла не быть ясна не только Ленину, но  и Крупской. Тем более  интересно
ее сообщение о  впечатлении,  произведенном на Ленина  этой  его  беседой со
швейцарским социалистом.
     "Борьба  за демократическую  республику  была  пунктом нашей  тогдашней
программы, буржуазная демократическая республика стала для Ильича особо ярко
теперь  вырисовываться  как  более  утонченное,   чем  царизм,  но  все   же
несомненное   орудие  порабощения  трудящихся  масс.  Организация  власти  в
демократической  республике всячески  способствовала  тому,  что  вся  жизнь
насквозь пропиталась буржуазным духом. Мне думается, -- прибавляет в



     заключение Крупская, -- не пережив революции 1905 г., не пережив второй
эмиграции,  Ильич   не   смог   бы  написать  свою   книгу  "Государство   и
революция"91.
     Столь огромным, по  рассказу Крупской, было впечатление,  произведенное
на  Ленина  отказом  швейцарского   депутата-социалиста  помочь  большевику,
который   был   арестован   в   связи   с   попытками   размена   тифлисских
пятисотрублевок.
     Крупская не принадлежала к  числу особенно проницательных наблюдателей,
и многое из того, что происходило на ее глазах и о чем она даже рассказывает
в своих воспоминаниях, ею  было  понято неправильно. Но в  одном  ей  нельзя
отказать:  она так  полно  подчинила свое  "я"  личности  своего  мужа,  так
старательно  приучала  себя  смотреть  на  все  его  глазами,  что  в  своих
воспоминаниях,  временами  даже  не  вполне  понимая  значения  его  больших
концепций, она тем  не менее точно фиксирует оттенки его  настроений. Именно
поэтому ее замечания о беседе со швейцарским социалистом приобретают  особый
интерес.
     Путь  политического   развития  Ленина  был  очень  непрост.   Элементы
российского самобытничества прочно сидели  в мироощущении  молодого  Ленина.
Идея   программы-минимум,   важным  звеном  в  которую  входило   требование
"буржуазной демократической республики", была центральной  для  всей большой
концепции  путей  развития  России  с самого  момента  возникновения "Группы
освобождения  труда", этой основоположницы  российской социал-демократии.  К
этой  концепции,  которая  полностью  отвергала  российское самобытничество,
Ленин  пришел   не  сразу.  Ее   он  принял  не  без   большого  внутреннего
сопротивления. Только  после своей  первой поездки  за  границу  в 1895 г. и
личных встреч с Плехановым и  Аксельродом Ленин  ее полностью воспринял. И с
того момента она плохо или хорошо, другой  вопрос --определяла  границы  его
политических исканий.
     Но важным  элементом  в  эту концепцию входило  умение уважать значение
того,  что русские  революционеры-бунтари прежних  эпох так  охотно называли
"серыми буднями" рабочего движения Запада -- умение ценить спокойную "прозу"
массового  движения  по сравнению  с кажущейся "поэзией" героических  ударов
отдельных  личностей.  Из   воспоминаний  той  же  Крупской  мы  знаем,  что
настоящего  понимания этих особенностей рабочего движения Запада у Ленина не
было и раньше, но если мы сравним  его высказывания об этом движении до 1905
г.  с высказываниями после 1908 г.,  то мы легко  убедимся,  что  наблюдение
Крупской вполне правильно.
     Теоретически Ленин и после  первой  русской революции еще целый ряд лет
остается на почве старой концепции развития, защищает идею программы минимум
и   даже   с   особенной   настойчивостью   выдвигает   лозунг   "буржуазной
демократической республики" -- с



     этих позиций  официально  он  сходит только  в самом  конце  эмиграции,
только совсем накануне революции февраля  1917г. Но на  европейское  рабочее
движение вообще и на лидеров социалистических партий Запада, в частности, он
уже  с  самого начала своей второй эмиграции  начинает смотреть все  более и
более  свысока,  приучается  все   чаще  и  чаще  писать  о  них  тем  самым
"полуудивленным, полупрезрительным тоном", который  Крупская  у него впервые
подметила после его беседы со швейцарским депутатом-социалистом.
     Тем важнее  значение этого рассказа Крупской: он показывает, что начало
психологического  разрыва  Ленина   с  рабочим  движением  Запада  стояло  в
непосредственной связи с  экспроприаторской  эпопеей БЦ 1906--1907 гг.,  --.
что этот разрыв вырос на почве тех столкновений, которые  Ленин тогда имел с
социалистами  Запада, считавшими  такого рода  деятельность недопустимой. Но
этот психологический разрыв с рабочим  движением Запада был исходным пунктом
всего  большого  процесса развития Ленина от старых минималистских концепций
"Группы освобождения  труда" к новым максималистским концепциям октября 1917
г. -- к чистому ленинизму. V
     Крупская права,  когда говорит, что  "не пережив  революции 1905 г., не
пережив второй эмиграции, Ильич не смог бы написать свою книгу Государство и
революция".   Эту   формулу  нужно   только   конкретизировать,   на   места
неопределенных  алгебраических  знаков  поставив  конкретные  арифметические
величины,  которые даны тою же  Крупской: на данный характер развития Ленина
влияние  оказала  не  революция 1905 г. в ее  целом, а  эпопея "партизанских
выступлений",  организуемых БЦ; последний, решающий  толчок  для нее дала не