ах были ма
     ленькие узелки с пожитками, советских вещей й знаков
     различия на них не было.
     Это сообщение было отправлено бригадиру Файербрейсу, который, пересылая
копии генералу Геппу и Уорнеру (в МИД), приписал:
     8 связи с настоятельными требованиями советской сторо
     ной привилегий и поддержки для "освобожденных советских
     граждан", прилагаемый рассказ очевидца событий в Мур
     манске может представить некоторый интерес.
     В МИДе сообщение  Кригина прозвучало  неприятным  диссонансом  на  фоне
всеобщего  благодушия;  и мидовский чиновник Джеффри Вильсон, подчеркнувший,
по поручению Уорне-ра, строчки донесения, говорящие об отсутствии у  пленных
советских вещей, заметил: "Ничего удивительного: ведь они только что сошли с
английского корабля. И  наличие вооруженной охраны  тоже вполне естественно.
Хорошо бы узнать побольше о самом майоре Кригине..."30
     Но за  кулисами творились вещи пострашнее.  Лейтенант  норвежской армии
Гарри Линдстром прибыл в Мурманск с тем же транспортом,  что и русские. Весь
день 7 ноября  до него доносился треск автоматных очередей. Тогда он спросил
двух советских офицеров, находившихся на судне, что происходит. Те ответили,
что  не  знают.  На  это  норвежский репортер  Олаф  Риттер не без  сарказма
заметил,  что  это, вероятно, дают салют  в честь  советских  военнопленных,
вернувшихся из Англии. Впрочем, даже такие слу-
     146


     чаи, как показали  последующие  события,  не могли нарушить спокойствия
мидовских чиновников.
     Генерал Васильев, явно довольный ходом дел, при очередной встрече тепло
поблагодарил  генерала  Геппа31.  У  сэра  Александра   Кадогана,
постоянного заместителя министра иностранных  дел,  тоже были все  основания
для   радости.   2   ноября   он   писал   Черчиллю,   отвечая   на   запрос
премьер-министра32  о причинах  задержек  в  проведении  всеобщей
репатриации:
     Согласно вашим распоряжениям, мы отправили пленных в СССР. На наши суда
было погружено около 10 200 человек. Сопротивление оказали всего 12 человек,
они  были доставлены  на судно  силой, остальные  ехали вполне охотно. Около
9500 пленных  еще находятся  в Соединенном  Королевстве. Мы отправим их  при
первой возможности33.
     Такая возможность, однако,  представилась лишь через несколько месяцев,
а пока русские, находившиеся в Англии, старались как можно больше извлечь из
своего пребывания там.  В их лагерном  существовании в Англии  имелся легкий
оттенок чего-то нереального, что ощущали и сами пленные, и охрана.
     Гарри  Льюис,  например,  не без  удовольствия  вспоминает о  том,  как
работал бухгалтером в  лагере  Брэмхем-2  в Йоркшире,  где  содержались  500
русских пленных.  Это  были представители самых разных  национальностей,  по
большей  части  сильные, рослые люди,  с  огромными  ногами  и  головами: им
приходилось  выписывать  фуражки  самых  больших  размеров,  но  и  те  едва
держались  на  них. Впрочем, ботинки подходящих размеров все  же нашлись, но
русские подбивали их бумагой, объясняя, что так поступали в Красной армии.
     Главными  их развлечениями в лагере были, как поется в  старом романсе,
карты, женщины и вино. Каждую неделю им выдавали по 5 шиллингов на карманные
расходы, но после азартной картежной игры все деньги  оказывались у немногих
счастливчиков34,  и те тут же бросались с  приятелями  в лагерную
столовую  за  пивом.  На вопрос, сколько налить,  они  отвечали  по-немецки:
"Ailes"*. Или же они отправлялись на автобусе в  Лидс -- зайцами, потому что
кондукторше никак не удавалось  втолковать им, что за  проезд нужно платить.
Там  они проводили счастливые часы в самых низкосортных  пивных, на обратном
пути расплачиваясь рвотой в поздних автобусах. Некоторые ухитрялись получать
дополнительный доход: переспав с солдат-
     * На всех.
     147


     ками,  они  возвращались  в  лагерь  с   честно  заработанной  фунтовой
банкнотой.
     Днем  пленные  работали  на  соседних  фермах. Их не охраняли (во  всем
лагере   было  13   невооруженных   английских  солдат),   работали  они   с
удовольствием и часто пели красивые песни. Стояла суровая зима 1944-45 года,
и они  настояли на том,  чтобы  печи  в их бараках топились круглосуточно. В
результате  они вскоре не только извели весь запас угля, но и сожгли большую
часть лагерной  мебели. Эта страсть к  теплу  странным образом  сочеталась с
излюбленным развлечением:  обливать друг  друга  на морозе ледяной водой  из
шлангов.
     Жизнь   английского  персонала  тоже  напоминала  дурацкую  музыкальную
комедию. Один из  старших офицеров в свободное время подрабатывал  торговлей
одеждой  и вел  дела прямо из  лагерной  штаб-квартиры,  заваленной  мотками
шерсти. Другой офицер, ирландец, появлялся в лагере крайне редко,  поскольку
"крутил роман" с девицей в  соседнем  городке. Остальные занимались обычными
делами -- разворовывали склады и потихоньку сбывали русским пиво, наживая на
этом  по  три  пенса с пинты. Никому  ни  до  чего  не было дела,  и  каждый
развлекался как умел.
     Гарри  Льюис свел знакомство с пленными, и  они рассказывали ему о том,
что им  пришлось пережить в Красной армии  и в  войсках вермахта, говорили о
своем нежелании возвращаться в СССР. Будучи бухгалтером, он имел возможность
убедиться в  неграмотности подавляющего большинства пленных: получая деньги,
они вместо подписи ставили крестик. Это  случайное открытие кое-что  говорит
нам о  западных специалистах,  в свое  время принявших на  веру  официальные
советские    утверждения,   будто   неграмотность   в   СССР   сведена    до
2%35.  В общем  Гарри  Льюис  сохранил  о  русских  очень  теплые
воспоминания:  "Они были  азартными игроками,  страшными пьяницами,  жуткими
бабниками, среди них свирепствовали венерические  болезни... но при всем том
они были очень симпатичные ребята!"
     Впрочем,  национальная  склонность  к горячительным напиткам поощрялась
далеко  не во всех  лагерях.  Вот что  рассказывает  Вайолет М.  Дай, жившая
весной 1945 года в Уортинге, где русским пленным выделили гостиницу:
     Их не пускали в питейные заведения, и они без конца толклись в аптеках,
жестами показывая, что у  них прострелы  и радикулит, и аптекари выдавали им
метиловый спирт, пока не обнаружили, что русские используют его вовсе не для
растираний,  а  для  внутреннего  употребления.  Тогда  всем  аптекарям  был
разослан циркуляр, призывающий к осторожности.
     148


     Здесь, как и повсюду, русские пленные приходили в ужас от одной мысли о
репатриации.
     Однако  русские  пленные вовсе  не были  однородной  массой младенчески
наивных крестьян, привыкших  к лишениям и страданиям, для которых  свобода и
удобства значили куда меньше, чем для англичан. Среди офицеров, общавшихся с
ними,  были люди,  которые  могли  понять  русский  характер. Это,  в первую
очередь,  Чеслав Йесман, о котором я уже писал. Вторым был мой старый  друг,
князь Леонид Ливен. Он родился в Курляндии, переехал в Англию, стал военным.
К  концу войны  многие  русские  эмигранты, английские подданные,  благодаря
знанию  русского  языка  получили  назначения  на   работу  в  лагеря,   где
размещались русские пленные. Для этих новонабранных служащих соучаствовать в
отправке  соотечественников   навстречу  судьбе,  каковую   они,  эмигранты,
прекрасно себе представляли, было непередаваемо тяжко. Многие из них сошли в
могилу,  так  и не простив себе  этого. Свободно владея  русским,  эмигранты
легко общались с пленными, и для них это была не просто безликая  масса,  от
которой,  по  выражению  Черчилля,  Идена  и Моррисона, следовало как  можно
скорее "избавиться".
     Князь Ливен  был назначен в  группу связи при бригадире Фай-ербрейсе; в
октябре 1944 года он оказался в лагере в Тирске. Два обстоятельства поразили
его по прибытии. Он увидел настоящих русских крестьян, бородатых, печальных,
неприхотливых. Они,  к  тому  же, часто выражали удивление при  виде погон у
офицеров военной миссии, приезжавших в лагерь.  Большинство их попало в плен
в  1941-42  годах, до того,  как Сталин ввел в армии погоны36,  и
потому они заключили,  что  в лагерь приехали царские офицеры мобилизовывать
их на войну с Советами.
     Но далеко не все в лагере были простолюдинами. Князь Ливен познакомился
с русским  врачом, человеком умным и образованным. Тот рассказал, что служил
в Белой армии у Деникина; после разгрома  Врангеля он  решил воспользоваться
амнистией,  которую  тогда  объявили  Советы,  и  остаться  в России,  чтобы
помогать  своему  народу.  Попав  в немецкий  плен, он  по  той  же  причине
согласился работать  с  немцами --  хотел  лечить своих соотечественников  в
плену. Он хорошо понимал природу советского государства и догадывался о том,
какая  судьба ждет  его по возвращении, но был готов принять  ее. Однажды он
признался Ливену: "Смерти я не боюсь: меня пугают пытки".
     Ливен  пытался  уговорить  коменданта   лагеря  спасти  несчастного  от
репатриации. Поляки из другого лагеря предложили помочь: например, они могли
бы доказать,  что этот врач  --  украинец, живший западнее линии Керзона. Но
комендант понимал, что
     149


     сделать ничего не удастся, и весьма раздраженно приказал Ливе-ну больше
не поднимать этот вопрос.
     -- Вы ведь, Ливен, белогвардеец,-- добавил он.-- Если будете настаивать
на этом безумном плане, вас и самого арестуют.
     Несмотря  на  предупреждение, Ливену удалось заинтересовать этим  делом
другого офицера, но тут ему неожиданно приказали выехать на судно "Герцогиня
Бедфордская" в Ливерпуль, и врач был репатриирован вместе со всеми.
     Иные пленные, по рассказам Ливена, были  людьми редкой душевной чистоты
и доброты, какие встречаются только в России. Один солдат три часа  простоял
перед  фасадом   Йоркского   собора,  завороженный  его   красотой.   Другой
рассказывал Ливену  о  том, как  в лесу  на  Украине повстречался  с  Богом.
Незадолго до немецкого вторжения Господь предстал пред ним в образе  старика
и  сказал:  "Спрячься,  сын мой, ибо  грядет сатанинское  время". Крестьянин
послушался   и  таким  образом,  вероятно,  избежал  смерти.   В  Англии  он
беспрестанно  поражался свободе  и богатству  тамошней жизни: "Как в раю",--
повторял он. Однако МИД решил, что ему стоит дожить свои дни совсем в другом
месте.
     В   лагере  в  Тирске  был  весьма  беспокойный  обитатель  по  фамилии
Шараватов. Сначала  он считался  старостой  лагеря, но  его карьере помешало
участие в  волнениях, которые учинил один татарин, обвинивший  коммунистов в
том, что те якобы украли  все лагерное мясо. Татарина перевели в  лагерь для
итальянских фашистов; в Тирске был назначен новый староста, а Шараватов, как
другие пленные,  стал работать на близлежащих фермах. Эта беззаботная  жизнь
его вполне  устраивала, но  все  рухнуло  в один  прекрасный  день, когда он
увидел дочь местного сквайра верхом на прекрасном коне. Это видение юности и
красоты  возникло  перед  ним  среди  ржавых  листьев,   запахов  и  туманов
английской  осени. Вряд  ли он  мог видеть что-нибудь подобное на бескрайних
просторах  России. Мимо  него  проносились  на лошадях  участники охоты.  Но
бедный  Шараватов  стоял как пораженный громом. Затем он беспробудно запил и
как-то  лунной  ночью добрался  до  особняка сквайра.  Утром военный патруль
обнаружил в хлеву его бесчувственное  тело. По лицу спящего бродила  широкая
улыбка; рядом, в соломе, валялись опорожненные бутылки.
     Вспоминал ли Шараватов об  аккуратных живых изгородях в деревнях вокруг
Тирска, когда замерзал на Колыме? Являлась ли ему в камере на  Лубянке или в
лагерных  снах дочь  сквайра, уверенно сидящая  в седле,  юная и задорная? И
сколько  раз нарушался  этот сон звоном рельса, поднимавшего зеков? Впрочем,
вряд  ли  Шараватову  снились сны.  Он ведь уже "отличился" в лагерном бунте
против коммунистов. Его имя, вероятно, попало в черный
     150



     список генерала Ратова, переданный на судно, которое везло его и тысячи
таких же, как он, русских пленных в Одессу.  И скорее  всего, последнее, что
видел Шараватов на земле, это ухмыляющегося энкаведешника, нацелившего ствол
автомата ему в живот.
     В Бексхилле,  на побережье  залива,  тоже был  устроен лагерь. Во время
войны в этом курортном  местечке было малолюдно. Большинство  его обитателей
разъехалось. В числе оставшихся были супруги Бэксхол, которые  подружились с
несколькими  русскими  пленными. Русские гости  любили посидеть  у  камина с
чашкой чая или  сыграть  в биллиард с Биллом  Бэксхолом. Они не  переставали
удивляться жизни английских солдат.
     --  Представляете, они каждую субботу чистят ботинки, наводят марафет и
идут себе домой,-- говорил пораженный Александр Коркин.-- В Красной армии мы
считали счастьем побывать дома раз в полгода. В немецкой  армии было сносно;
но в Англии -- просто житуха. Никто никого ни к чему не принуждает, никто не
голодает, все добрые, приветливые, каждый живет как  хочет. Да  в СССР такое
житье и представить себе трудно.
     Коркин вполне сносно владел английским. Его  родителей, крестьян, убили
в  20-е  годы  коммунисты,  а  сам  он  пополнил  ряды  армии  беспризорных,
существование которой  являлось  неотъемлемой частью жизни  довоенного СССР.
Его другу, Федору Черны-шуку, было 26  лет, и оба они  часто говорили о том,
какая ужасная  участь ожидает  их по  возвращении в Союз.  "Всем  капут!" --
подытоживал Федор эти рассуждения.
     После  долгих бесед с новыми  друзьями Бэксхол начал понимать,  что эти
страхи -- не пустые слова. А ведь  в тогдашней атмосфере союзничества далеко
не всякий мог осознать, что в России у власти  стоит правительство, которое,
захватив  власть силой,  в  буквальном смысле  слова  объявило  войну  своим
собственным гражданам. Новые друзья Бэксхола были  люди простые, политика их
не интересовала, о своей жизни  на родине они рассказывали просто, ничего не
преувеличивая и  не  скрывая,  и эти  бесхитростные истории глубоко запали в
душу англичанина.
     Во  время встречи  Рождества 1944  года пленные  спросили Бэксхола,  не
может  ли он помочь им остаться в Англии.  Разумеется, возможности  Бэксхола
были  весьма ограничены.  Тем  не  менее 1  января 1945  года он  написал  в
министерство внутренних дел Великобритании письмо, интересуясь  "процедурой,
в  соответствии  с  которой  эти  русские  могли   бы  получить   английское
гражданство".
     Сам  того  не  зная,  Бэксхол  вызвал  настоящий скандал в  благородном
семействе.  Патрик  Дин  послал  копию  письма Генри  Фил-лимору,  прося его
подробнее ознакомиться с делом. "Если,-- пи-
151


     сал  он,--  эти люди советские граждане -- а так оно,  скорее всего,  и
есть -- им придется репатриироваться, хотят они того или нет". Но необходимо
было  проверить  все  до  мельчайших деталей, так  как "с юридической  точки
зрения  положение  этих  людей... несколько  сомнительно,  и  именно  частые
запросы такого рода могут в конечном счете привести  к неприятностям". Через
пять дней МИД подучил сообщение от чиновника военного министерства:
     В соответствии с  договоренностью по телефону, прилагаю к сему  перевод
прошения, подписанного 42 советскими гражданами из трудовой роты 631, о том,
чтобы английское правительство оградило их от репатриации в Россию. Прилагаю
также копию  рапорта офицера... Поскольку  эти люди признали себя советскими
гражданами, мы полагаем, что они будут репатриированы в Россию независимо от
их желания. Пока же можно рекомендовать и впредь, как и раньше, содержать их
в изоляции в вышеуказанной трудовой роте.
     Очевидно,  не слишком рассчитывая на помощь Бэксхола, Кор-кин, Чернышук
и их товарищи сами обратились в министерство. А через несколько дней Бэксхол
написал  еще  одно,  более пространное письмо в министерство внутренних дел.
Подробно описав надежды  и страхи двух  своих русских друзей,  он  предлагал
предоставить этим людям  кров,  пока они не найдут работу.  Профессия у  них
хорошая -- они делают игрушки.
     Но все усилия были, разумеется, тщетны. 8  февраля сотрудник МИДа  Джон
Голсуорси писал сотруднику военного министерства майору Джеймсу:
     Спасибо  за ваше  письмо Дину... от 25  января  относительно группы  42
советских  граждан  из  трудовой  роты  631,  которые  попросили  английское
правительство  взять их под свою защиту.  Являясь советскими гражданами, эти
люди, разумеется, должны быть репатриированы в СССР при первой возможности и
независимо от их желания. Более того, они сами признались в том, что перешли
к врагу,  чтобы воевать против  союзников,  и  у  нас  нет  подтверждений их
словам,  будто  они  сдались  нам  добровольно.  Нам  кажется,  что  они  не
заслуживают сочувствия, и мы полагаем, что наша главная цель -- сделать все,
чтобы  из-за них  не  возникло никаких  осложнений между  нами  и советскими
властями. Если имеется опасность таких осложнений или  же руководство лагеря
проявляет  к  ним  сочувствие, мы  считаем  нужным  соответствующим  образом
проинструктировать ответственных лиц.
     152


     Одновременно  Бэксхол получил  короткий ответ из  МИДа, извещавший, что
его  просьба не  может быть удовлетворена: русские находятся  под  советской
юрисдикцией, вне английского контроля37.
     5 февраля Бэксхолы ждали своих  русских  друзей в гости. Их сын Роланд,
как обычно, поехал за  ними на велосипеде в  лагерь, но найти  их  не  смог.
Мальчик обратился к часовому-канадцу, стоявшему у ворот, и тот  протянул ему
записку, в  которой, с жуткими ошибками, было по-английски написано: "Мистер
Билл! Нас сегодня в 12 часов переводят в лагерь в 50 милях отсюда. Извините,
что  не  можем придти.  Времени нет.  Федор, Александр". Это была  последняя
весточка  от русских  друзей;  и только через  тридцать лет  Бэксхолы узнали
некоторые подробности того, что произошло.
     Петиция  русских военнопленных возымела  самые неожиданные последствия.
Военное  министерство  запросило  работников советской  военной  миссии,  не
считают  ли  они  целесообразным  включить  в следующую партию репатриантов,
которая  тогда как раз  компоновалась, "предателей  из  631  трудовой роты".
("Предатели", разумеется, были те, кто  подписал петицию и был изолирован от
других  пленных.) Получив  утвердительный ответ,  военное  министерство дало
следующую директиву:
     Советских граждан из 631-й трудовой  роты -- в  количестве 41 человека,
--  отказавшихся вернуться в  СССР, следует, не  информируя их о предстоящей
репатриации,  немедленно  перевести   в  лагерь   для   военнопленных  No  9
38.
     16 февраля Александр Коркин, Федор  Чернышук и их товарищи, подписавшие
роковую петицию, были  под конвоем доставлены в Ливерпуль. Серым февральским
вечером они вместе  с  сотнями своих  соотечественников  поднялись  на  борт
"Герцогини Бедфордской"  и  двух  других  кораблей,  идущих  в  СССР,--  под
наблюдением английских охранников, действовавших по инструкции, то есть "как
можно незаметней". Здесь были пленные из лагерей, где работали князь Ливен и
Гарри  Льюис,   и   из   многих  других.   Как  только   в  лагерях   начали
распространяться  слухи  о предстоящей  репатриации, среди  пленных возникла
паника.  Гарри Льюису пришлось принять участие в погоне за сбежавшим русским
офицером.  В  лагере  в Брэмхеме  5-8  человек,  по  достоверным  сведениям,
покончили с  собой. В Тир-ске многие  пленные бежали в  Пеннинские горы,  но
страшный холод погнал их назад.  Избежать репатриации удалось только одному:
его тело обнаружили в лагере уже после  того,  как пленных увезли  на судно.
При  посадке на набережной произошел отвратительный инцидент,  о котором мне
рассказал Гарри Льюис:
     153


     На долю  моих сослуживцев, с которыми я очень  подружился, выпало очень
неприятное  испытание.  Когда  они приехали в  Ливерпуль,  один из  русских,
увидев  корабль, понял,  что  их обманули и что