в Греции
больше  нет советских граждан, подлежащих репатриации.  Однако МИД  отклонил
его   требование:    Томас   Брайм-лоу    поверил   утверждению    советских
представителей,  что  где-то  на Крите  скрываются  двое советских  граждан.
Правда, к концу года МИД и сам начал  догадываться о характере работы миссии
и  предложил  осуществлять  надзор  за  этой  деятельностью  --  хотя  и  не
потребовал прекратить ее вовсе29.
     416


     Теперь, когда последние русские,  подлежавшие репатриации, были собраны
в  одном месте, оставалось лишь провести  проверку  и заключительные выдачи.
МИД  сообщил  штабу  союзных  сил  в  Казерте,  что  категории  пленных,  не
подпадающих   под   Директиву  Мак-Нарни--Кларка,  могут   быть  включены  в
контингент,   передаваемый   англичанами30,   но   осуществлявшие
проверку военные не последовали этой рекомендации.
     В лагере,  откуда  прибыли пленные, уже  проводилась  одна проверка. Но
теперь  говоривший  по-русски офицер должен был более тщательно повторить ту
же  процедуру.  Эта задача была поручена  Деннису Хиллсу,  которого  мы  уже
упоминали  в  этой книге.  Он работал  -с  русскими военнопленными в  лагере
Чинечитта под  Римом, а до этого, в марте 1945 года, проделал путешествие из
Таранто в Одессу с солдатами Тюркской дивизии, после чего у него не осталось
никаких иллюзий  относительно судьбы  репатриантов на родине, и  поэтому  он
твердо решил спасти от репатриации как можно больше народу. Проверка была во
многом чисто формальной, проверить показания пленного было невозможно. Перед
Хиллсом лежал текст Директивы Мак-Нарни--Кларка31, и на основании
ее он отфильтровывал тех, кто  наверняка служил в немецкой армии. Только они
и  подлежали  репатриации;  и Хиллс  тщательно  следил, чтобы  среди  них не
оказалось     членов    организации    Тодта    или    других    полувоенных
организаций32. Несколько случаев  он  представил на  рассмотрение
штаба и наконец,  методом проб и ошибок,  разработал  максимально  мягкую  в
данных условиях  систему.  Правда,  ему были  предоставлены  весьма  широкие
полномочия -- он мог совершенно произвольно решать вопрос о гражданстве того
или  иного пленного.  Представители  советской репатриационной миссии обычно
заявляли  свои  права лишь  на отдельных пленных,  которым вменялись  в вину
военные преступления. Эти запросы поступали к капитану Тому Корринджу, а  он
передавал их  Деннису Хиллсу. Имена пленных были написаны на клочках бумаги,
а источником сведений о них  служили в основном платные информаторы, которых
советские   офицеры  держали   в  лагере  специально  для  получения  такого
материала. Корриндж сразу же  отвечал отказом на те запросы -- а  таких было
большинство,-- в которых  обнаруживал  какие-то  неточности.  Цену советским
обвинениям он знал  уже давно -- с тех пор, как ему выдали карту, на которой
линия  Керзона таинственным  образом переместилась  на  много  километров  к
западу.
     Скоро  Деннис Хиллс  понял, что оказался в очень щекотливом  положении.
Ведь по существу  его  задача сводилась к  тому, чтобы обрекать человека  на
смерть или же, напротив, даровать  ему помилование. Все его симпатии были на
стороне пленных, и будь его
     14--2491 417


     воля  -- он бы их всех объявил не подлежащими репатриации, но это  было
невозможно.  Штаб   принимал   все  рекомендации   Хиллса,   но   при   этом
подразумевалось,  что большая часть  пленных должна вернуться на родину. МИД
настаивал  на  возвращении  определенного  числа  пленных,   и  существовали
пределы, преступать которые в штабе считали немыслимым.
     Под  конец Хиллс подавил  все свои  сомнения и  стал  руководствоваться
личными  симпатиями.  Поскольку никто из пленных, по всей видимости, не  был
замешан  в  военных преступлениях в строгом смысле слова,  он  при вынесении
приговора исходил, в частности, из того,  сумеет  ли  этот человек выжить  в
советском  лагере.  Так,  он  одним  махом  избавил  от  репатриации   сотню
кабардинцев --  через много лет ему стало известно, что  они  обосновались в
Дамаске. Некоторые  пленные бежали, число подлежащих репатриации  постепенно
снижалось,  и  наконец  Хиллс достиг  такого  уровня,  когда понял,  что  на
дальнейшие сокращения  числа репатриируемых штаб не пойдет.  Как  сокрушенно
объяснял он позже некоторым из тех, кому удалось выжить, -- "когда Советский
Союз требовал 400 человек, я не мог послать им двадцать". В этих условиях он
иногда записывал в  категорию  подлежащих репатриации тех,  к кому испытывал
личную антипатию.
     В лагере большим  влиянием пользовался  староста,  бывший майор Красной
армии  Павел Петрович Иванов. Подобно казакам в Австрии, Иванов полагал, что
готовность  к  сотрудничеству должна  произвести  на англичан  благоприятное
впечатление,  расположить  их  к   пленным.  Поэтому  он  отговаривал  своих
товарищей по несчастью  бежать и доказывал  им, что нужно честно отвечать на
вопросы  майора Хиллса.  Многие,  послушавшись его, честно  заявили  о своем
воинском звании и обрекли себя на верную смерть.
     Тем  временем  шли  приготовления  по  выдаче советским властям  бывших
солдат вермахта. Штаб в Италии  сделал выводы из имеющегося  опыта и  принял
меры по предотвращению  кровопролития. Все пленные из Пизы  и Рикони  должны
были подвергнуться выдаче в  ходе одной операции. Следовало принять все меры
по предотвращению самоубийств и  побегов,  но в то же самое время охранникам
было приказано при соответствующих обстоятельствах стрелять без промедления.
Пунктом выдачи  был  выбран австрийский городок Санкт-Валентин,  с июля 1945
года ставший  приемным  пунктом вместо Юденбурга33. 2 апреля 1947
года операция получила зловещее кодовое название "Восточный ветер".
     В  эти  дни  полковник  Яковлев  из  советской  миссии  в   Риме  писал
английскому  майору Симкоку: "Прошу прислать всех советских граждан в лагерь
No 300 в Санкт-Валентин (Австрия). Для них все готово". В приказах союзников
предусматривалось при транспортировке
     418


     пленных в первую  очередь использование наручников, слезоточивого газа,
смирительных рубашек и дубинок, в качестве последнего средства -- применение
огнестрельного  оружия".  Трупы,   по  соглашению  договаривающихся  сторон,
принимались  советскими  представителями  в  месте  назначения.  Для  вывоза
прошедших проверку русских из Пизы и Рикони на север была назначена дата  --
8-9 мая. Пленные провели на Западе ровно два года.
     У двенадцати пленных имелись жены и дети, жившие  отдельно. Им сообщили
о предстоящей выдаче мужей  и отцов. То, что  последовало затем, лучше всего
описано в рапорте, поданном Деннисом Хиллсом через неделю после событий:
     Им  дали 24 часа для принятия решения --  уедут ли  мужчины одни  или в
сопровождении  семей.  Это  сообщение  вызвало душераздирающие  сцены... Все
мужья  как один запретили своим семьям сопровождать  их. Началось  прощанье.
Это зрелище было невыносимо.
     Тот факт, что никто из мужчин не согласился, чтобы с ним поехали жена и
дети...  убедительно  свидетельствует  о  том,  в  какой  ужас  повергает их
перспектива  выдачи советским  властям. Один  из  пленных так  выразил  свое
отношение к этому: "Застрелите меня -- лучше спокойно умереть, чем подохнуть
под  пытками". Они  никакие не герои;  в подавляющем большинстве --  обычные
средние люди,  и  очень  сомнительно,  что у них на  совести есть какие-либо
преступления, помимо того, что они осмелились замахнуться на  ненавистный им
режим.
     Этот аспект операции "Восточный ветер" был  крайне тяжелым. Сообщение о
репатриации прозвучало для семей, как смертный приговор. Дело омрачалось еще
и  тем, что  женам  и детям  предлагалось, если они того пожелают, разделить
судьбу мужей  и  отцов. Когда  я думаю  об  этом, мне  кажется, что было  бы
гуманней не  предоставлять репатриантам возможности брать с собой близких --
тем более, что в конечном итоге они  все равно предпочли расстаться с женами
и детьми.
     Но вернемся к самой операции. Она началась еще до рассвета. Дрожащие от
предутреннего холода и мрачных предчувствий мужчины -- всего 171  человек --
построились. К проволочной  изгороди подъехали грузовики, спрыгнувшие с  них
английские солдаты  побежали  к воротам.  Одни,  сжимая  в  руках  автоматы,
выстроились в  две колонны,  другие стали  гнать  пленных  к  грузовикам  по
проходу между этими колоннами. Группами по пятнадцать человек
14* 419


     пленных сажали в грузовики. Хотя среди  эмигрантов-казаков ходили потом
рассказы  о страшных сценах насилия,  англичане на  сей  раз подготовились к
операции  так  тщательно, что  побеги  и сопротивление попросту исключались.
Охрана состояла из шести офицеров и 210 солдат под командованием майора Бена
Далтона. Два  джипа  с  пулеметами  и вооруженные мотоциклисты  сопровождали
колонну на пути в Рикони.
     Железнодорожная  станция  Рикони  была забита военными. Весь район  был
временно обнесен колючей проволокой и охранялся несколькими взводами. Хотя в
лагере пленных  уже обыскивали,  здесь  провели  еще  один, более тщательный
обыск -- с целью обнаружения предметов, которые  могли быть использованы для
самоубийства.  На боковой ветке стоял пустой  поезд с наглухо закрывающимися
дверями  и железными  решетками на  окнах. Тут  уж ни  у  кого  не  осталось
сомнений в  том,  куда именно направляется  этот мрачный транспорт. Во время
обыска  (у  некоторых  обнаружили  припрятанные  перочинные  ножи и  бритвы)
лагерный  староста  Павел Иванов попросил разрешения поговорить  со  стоящим
поблизости Деннисом  Хиллсом.  Хиллсу  было  крайне трудно принять решение о
репатриации   этого    умного,    обаятельного   человека,   с   готовностью
сотрудничавшего с  англичанами и пользовавшегося  уважением среди обитателей
лагеря.  После долгих колебаний Хиллс пришел к выводу, что Иванов -- человек
здоровый  и умный  --  сумеет  уцелеть в  лагере.  По такому  критерию  были
отобраны эти  последние  жертвы,  что англичане принесли на  нечистый алтарь
Сталина-Берии.  Теперь, перед посадкой  на  поезд, Иванов укоризненно бросил
Хиллсу:  "Значит, вы все-таки отправляете нас на смерть. А я-то в вас верил.
Предала нас ваша демократия".
     Началась  посадка.  Переводчиком  у майора  Далтона  был молодой офицер
британской разведки Александр  Вайнман, владевший русским. Вот как описывает
он свои впечатления от этого страшного путешествия:
     Моя  задача  состояла, в частности, в том, чтобы объяснить пленным, что
они должны разговаривать  тихо, должны оставаться  на своих  местах,  а если
понадобится выйти  в  уборную, поднять  руку,  и их  проводит  охранник. Как
только они услышали, что я говорю по-русски, все как один начали спрашивать,
куда их везут. Я ответил уклончиво,  но  это не помогло делу. Они и без того
уже  поняли, что их  ждет, и стали просить: "Не отдавайте нас Советам. Лучше
расстреляйте,  если  хотите,  но  только не посылайте  на пытки".  Когда они
садились в поезд, меня поразило равнодушное, бесстрастное
     420


     выражение их лиц. Сейчас  от этой  бесстрастности  и следа не осталось.
Они  оживились,  заговорили,  заспорили, один  парнишка  лет  двадцати вдруг
разрыдался: "Они  расстреляют не только  нас, но и наших близких". Его слезы
словно вызвали  цепную  реакцию, и через несколько  секунд половина мужчин в
поезде рыдала, выкрикивая сквозь слезы: "Как не стыдно вашему правительству,
вашему народу! Как вы можете делать такие вещи!"  Я не отвечал, изо всех сил
стараясь подавить в себе сочувствие к этим людям, я  отвернулся от них, стал
смотреть в другую сторону. Мои взгляд  упал на английских солдат -- таких же
ребят,  как и  русские  пленные. На лицах у  них  читалось замешательство  и
сочувствие. "Похоже, они вовсе не рады возвращению домой",-- заметил один из
них. Ко мне обратился еще один  русский:  "Мы об одном  просим  -- чтобы нам
позволили  просто жить, но если вы не можете нам помочь -- расстреляйте нас,
спасите от пыток и медленной смерти".
     С  меня  было довольно: я  выскочил из вагона, не в силах  вымолвить ни
слова. Слезы  градом катились по щекам, нет, сострадание не умерло во мне! К
счастью,  никто не  подошел  ко  мне  в  ту  минуту:  если  бы  мне пришлось
заговорить, я  бы попросту разрыдался.  Поезд стоял на станции еще два часа.
Приезжавшие  из лагеря  грузовики  привозили  все новые  группы  обреченных.
Наученный  горьким  опытом,  я теперь быстро проговаривал свои  инструкции и
исчезал, не дожидаясь вопросов. [Одному пленному пришлось оставить собаку, о
которой  обещал позаботиться добродушный  старшина.] Русский поднял на  меня
глаза. "Я все понимаю,-- сказал он,-- собака мне уже не понадобится".  Около
10 часов погрузка закончилась,  но поезд простоял на солнцепеке  до 12.30 --
на  это  время  было  назначено отправление. Последним  в  вагон  внесли  на
носилках человека,  страдающего,  по словам  военврача, неизлечимой болезнью
почек, прикованного  к  постели уже  пять  с  половиной  месяцев.  К  своему
будущему  он  относился  со  спокойствием   убежденного  фаталиста:  "Ничего
хорошего от жизни я не жду. В Италии  я, может, и протянул бы еще пару  лет,
но лучше уж сразу покончить с этими муками". Ему выделили койку в санитарном
вагоне, прицепленном к поезду на случай попыток самоубийства. Путь от Рикони
до Санкт-Валентина в советской оккупационной зоне Австрии занял  24 часа. За
исключением двух случаев, когда мне пришлось перевести кое-что для сержанта,
я не общался с пленными, решив, что так оно лучше. Ночью почти все  спали на
полу, измученные событиями дня.
421


     422
     В каждом вагоне было с полдюжины часовых, так что о побеге  нечего было
и думать. Утром, когда мы были уже близко  от советской зоны, пленные начали
отдавать  охранникам  часы и  деньги, рвать фотографии  и письма,  некоторые
оставили в вагоне Новый Завет. Наблюдая  из окна за  оживленным движением на
станциях,  мимо  которых мы проезжали, за людьми, едущими и идущими по своим
делам, я начал понимать, о чем думают эти несчастные: там, за окном, остался
недоступный  для них свободный  мир, впереди  же  их ждали пытки, смерть,  в
лучшем  случае  --  десять  лет  в  лагере.  Вот  и  мост  через  реку  Энс,
демаркационная линия между американской и  советской  оккупационными зонами.
Всюду  расставлены  советские  часовые. Проехав  еще семь километров,  поезд
остановился   в  Санкт-Валентине,  где   пленных  принял  полковник  Старов,
руководитель   отдела   военнопленных   и   перемещенных   лиц    советского
подразделения союзной комиссии  по  Австрии... Началась  разгрузка, но люди,
выходившие из  вагонов, не имели ничего общего с теми, кого я наблюдал всего
сутки назад.  Тогда  на  их лицах  читались  страх перед будущим,  волнение,
тревога,  теперь они  были  похожи  на бесчувственный  скот --  так мертвы и
лишены выражения  были их лица.  Даже у  тех мальчиков, что рыдали  вчера  в
поезде, на  лицах  застыло  то бесстрастное  выражение,  которое,  по мнению
жителей Запада, олицетворяет чисто славянское равнодушие  к смерти. Когда-то
я тоже  верил этой  сентенции -- теперь мне стало  ясно, как  я заблуждался.
Выкликали имена, люди спускались из вагонов и отходили на  поросший клевером
луг, где садились на корточки, образовав небольшие группы. По периметру луга
были  расставлены  часовые.  Список был составлен плохо, и перекличка заняла
больше  часа.  Кроме полковника Старова, здесь было еще с десяток  советских
офицеров. Некоторые помогали  проводить  перекличку, другие  просто глазели.
Единственным  штатским был толстый человек  неприятной  наружности,  немного
напоминавший гестаповца. Он назвался представителем ТАСС... Поезд тронулся в
обратный путь. На станции Санкт-Вален-тин я узнал от австрийцев, что вечером
товарный поезд для перевозки скота увезет пленных к венгерской границе,  где
у Советов  большой  лагерь. Больше  я о них ничего  не знаю. Одних, конечно,
расстреляли, другие отбыли  свои пять-де-сять лет в лагерях. Мне ясно  одно:
всем  англичанам, находившимся  в этом  поезде,  за исключением  безнадежных
кретинов,  было стыдно, что им поручена такая задача.  Множество беспомощных
людей принесли в жертву, чтобы


     умилостивить советское правительство, и мне до сих пор интересно, каков
был результат:  заслужили ли  мы его уважение или  же  оно лишь презрительно
посмеялось над нашей наивностью.
     Размышления  майора  Вайнмана  о судьбе  пленных, увы,  звучат  слишком
оптимистично. Майор Далтон  в своем  рапорте отмечает, что после  переклички
Павел  Иванов и другие офицеры были  отделены от рядовых. "У  меня создалось
впечатление,--  пишет он,-- что с  ними собираются расправиться тут же". Что
же  до  наказания,  которое угрожало  оставшимся пленным, то  как раз в  это
время,  стараясь  задобрить  западных либералов, Сталин  официально  отменил
смертную     казнь,     заменив    ее     двадцатипятилетним    сроком     в
исправительно-трудовых лагерях34.
     На другой день еще один поезд отошел от станции Рикони, увозя девять из
двенадцати семейных мужчин, которые провели ночь в раздумьях о  судьбе жен и
детей. Троих  Деннис  Хиллс под разными предлогами  избавил  от репатриации.
Группу  из девяти человек  в наручниках  сопровождала вооруженная охрана  из
сорока четырех  солдат,  с майором Джоном Стентоном во главе.  Джон  Стентон
хорошо помнит эту поездку.  По  его словам, между  его  людьми и пленными не
успели завязаться какие-либо  отношения, но его  переводчик  явно нервничал:
быть может,  по  тем  же причинам,  что  и  Алек  Вайнман. Никаких серьезных
инцидентов  в  пути  не  было, и утром они  в  назначенное время  прибыли  в
Санкт-Валентин.
     Через несколько минут после прибытия в  купе  Стентона вошел  полковник
Старов.  Список  из  девяти  фамилий  привел  советского полковника в полное
замешательство, и он стал обвинять Стентона в том, что  тот оставил в лагере
большое число пленных. В частности,  его очень  интересовала судьба женщин и
детей.  Стентон в ответ твердил  одно: он всего лишь сопровождающий офицер и
не обязан знать, кого включили в его группу, а кого -- нет. Наконец,  Старов
вроде бы  согласился с этим доводом, но заявил, что не может выдать расписку
в приеме столь ничтожной по численности группы без согласования с Москвой, и
отправил одного из своих офицеров связаться  с центром. Поняв, что  придется
подождать, англичанин предложил полковнику  выпить, и хотя у него был только
чистый джин, Старова это вполне устроило.
     Их беседу  нарушило  появление  толстяка, о  котором  упомянул  Вайнман
(между прочим, все советские офицеры, начиная с самого Старова, относились к
этому   "корреспонденту  ТАСС"   с  нескрываемым   подобострастием).  Тяжело
отдуваясь после трех ступенек, он довольно любезно  сообщил Стентону, что из
Москвы получено разрешение принять группу из девяти пленных и отпра-
     423


     вить поезд назад. Стентон принял это известие с чувством облегчения (он
уже  начал  побаиваться,  что красноармейцы намерены  сыграть с ним  в  свою
любимую  игру  -- отцепить  и  угнать локомотив).  Он только одного  не  мог
понять: как это толстяк умудрился  установить связь  с  Москвой, когда поезд
стоял в чистом  поле. Как отмечал  Стентон в  рапорте, "корреспондент  ТАСС"
скорее всего  был крупным  начальником  и  советский полковник  обратился за
инструкциями не в Москву, а к нему лично.
     До отъезда из  Санкт-Валентина  Джон  Стентон  думал  лишь о том, чтобы
хорошо  провести операцию,  но  теперь, когда  у него  появилась возможность
поразмыслить над происшедшим, он начинал понимать, что тут что-то не так. Во
время  оперативного инструктажа ему сообщили,  что  его  подопечные  воевали
против    англичан    (что,     скорее     всего,     не     соответствовало
действительности)35,  но он не  мог не сочувствовать  этим людям,
спокойно  и  без со