руд,
были периодом кризиса для западно-европейской литературы. В основном  только
в  России  сохранялись,  развивались   и   углублялись   традиции   высокого
реалистического искусства. В  литературах  других  европейских  стран,  -  в
частности, в наиболее передовой в  литературном  отношении  Франции,  стране
Бальзака, Стендаля и Флобера, - наблюдалось засилие позитивистской мысли,  а
в  искусстве  -  объективистского,  эмпирического  натурализма.   Нечего   и
говорить, что в Италии, никогда не имевшей прочной реалистической  традиции,
упадок буржуазной литературы принял особенно  острые  и  безнадежные  формы.
Этот упадок выразился, в частности, и  в  том,  что  исторические  романисты
последней  четверти  века   оказывались   неспособными   построить   единый,
органический реалистический образ, который, как, например, образы  Толстого,
воплощал бы одновременно и  специфические  особенности  отдаленных  эпох,  и
общие закономерности исторического процесса.
   Мировоззрение регрессирующей буржуазии в известной степени  отразилось  и
на творчестве Джованьоли, в частности - на его романе о Спартаке.  Серьезный
анализ социально-политических отношений, существовавших в  античном  мире  в
силу  исторической  закономерности,   Джованьоли   подменяет   занимательным
нагромождением  романтических  случайностей  и  совпадений.  Это   искажает,
мельчит величественный образ Спартака.
   Так, желая объяснить раскол в стане гладиаторского войска и,  в  конечном
счете, связанное с ним поражение восстания рабов, Джованьоли вводит в  роман
ходульно-романтический  образ  прекрасной  и  злобной   гречанки   Эвтибиды.
Эвтибида мстит Спартаку за отвергнутую любовь,  влюбляет  в  себя  Эномая  и
устраивает разгром  предводительствуемых  им  легионов  германцев.  Эвтибида
заманивает в  ловушку  тридцатитысячное  войско  Крикса  и  является,  таким
образом, причиной  его  уничтожения.  Принципиальные  разногласия  в  лагере
восставших подменены коварной деятельностью злодейки и,  таким  образом,  из
области социальной переведены в область любовных отношений.
   Конечно, всякий историк-романист имеет право по данной исторической канве
вышивать   любой   узор,   в   особенности    тогда,    когда    исторически
засвидетельствованных фактов немного. Однако  всякая  историческая  фантазия
имеет свои пределы: фантазия должна упираться  не  только  в  жесткую  рамку
внешних фактов, но и в правильное понимание эпохи и ее деятелей.
   Теоретически, конечно, мыслимо, то у Катилины и Цезаря были отношения  со
Спартаком, хотя на это нет не малейшего  намека  в  источниках.  Однако  эти
отношения маловероятны. В угоду занимательности Джованьоли  даже  заставляет
Цезаря предупреждать Спартака о том, что заговор гладиаторов раскрыт!
   Дальше. Возможна ли  любовная  связь  между  знатной  Валерией  и  вождем
восставших рабов? Да, теоретически она возможна. Но включение ее  в  историю
восстания делает из вождя рабов сентиментального любовника.  Из-за  любви  к
Валерии он даже готов прекратить восстание (переговоры с Крассом)! Разве это
не стоит в противоречии с героическим образом  Спартака?  Вообще  Спартак  у
Джованьоли слишком много тоскует, слишком часто плачет, а  иногда  в  порыве
отчаяния даже вырывает  "целыми  клочьями  свои  густые  белокурые  волосы".
Античность   не   знала   сентиментальности,   и   гладиатор    Спартак    в
действительности  был  гораздо  более  жесток  и  суров,  несмотря  на  свое
греческое образование.
   Неуменье  в  обобщающих  реалистических   образах   вскрыть   своеобразие
отдаленной исторической эпохи ведет писателя  к  нагромождению  "колоритных"
деталей,  бесконечных  описаний,  ведет  к  экзотике  -  вульгарной  подмене
подлинного своеобразия.
   Не менее серьезны недостатки романа, связанные с искажением  исторической
действительности. Хотя Джованьоли хорошо  знает  источники,  однако  ему  не
удалось избежать ряда фактических ошибок. В  известной  степени  эти  ошибки
объясняется уровнем исторической науки 70-х гг. XIX века. Последовательность
событий дана не всегда правильно. Так, битва при Гарганской  горе  и  гибель
Крикса происходят в романе после сражения у Мутины, во время похода  на  юг,
тогда как в действительности  события  развертывались  в  обратном  порядке.
Вообще вторая половина восстания от битвы при Мутине (гл, гл.  XIX  -  XXII)
изложена слишком кратко. Совершенно исчез характерный  эпизод  с  купцами  в
Фуриях. Скомкана история очень интересной попытки Спартака  переправиться  в
Сицилию. Бледно рассказано о том, как римляне  пытались  запереть  рабов  на
Бруттийском полуострове.
   Джованьоли сильно преувеличивает количество рабов в Риме ("в Рима было не
менее двух миллионов рабов"). На самом же деле  общее  количество  населения
Рима едва ли превышало один миллион человек даже  во  времена  максимального
роста города, в начале империи.
   Однако, если при всех очевидных недостатках романа  Джованьоли  советский
читатель проявляет " нему живой интерес, то это связано с тем, что "Спартак"
обладает рядом особенностей, не только в  известной  степени  нейтрализующих
указанные недостатки, но и поднимающих роман до уровня весьма  значительного
произведения. Не говоря уже о том, что Джованьоли сумел в своем произведении
дать широкое художественное полотно эпохи, на  котором  исторический  фон  в
общем нарисован  правильно,  ярко,  красочно,  не  говоря  о  познавательном
значении  романа,  главным  достоинством  "Спартака"  является  его  большая
политическая страстность,  его  демократический,  революционный  пафос,  его
глубокая человечность.
   Джованьоли заражает  своим  горячим  сочувствием  к  угнетенным  и  яркой
ненавистью к угнетателям. Образ Спартака, при всех искажениях его в  сторону
романтики к сентиментализма, все-таки - образ подлинного вождя,  стойкого  и
мужественного, с ясной мыслью и широким кругозором. Речь, которую вкладывает
в его  уста  Джованьоли,  могла  быть  действительно  произнесена  Спартаком
(только, разумеется, не перед Цезарем):  "Я  надеюсь,  -  ответил  рудиарий,
сверкая глазами, - уничтожить этот развращенный римский мир и  увидеть,  как
на его развалинах зарождается независимость  народов.  Я  надеюсь  сокрушить
позорные  законы,  заставляющие  человека  склоняться  перед   человеком   и
изнемогать, работая не для себя,  а  для  другого,  пребывающего  в  лени  и
безделии. Я надеюсь потопить в крови угнетателей стоны  угнетенных,  разбить
цепи несчастных, прикованных к колеснице римских побед... Я надеюсь, во  имя
всех  молний  всемогущего  Юпитера,  увидеть  уничтоженным  на  земле  позор
рабства. Свободы ищу, свободы жажду, свободу жду и призываю, свободу как для
отдельных людей, так и для народов, великих и малых, для сильных и слабых, а
вместе со свободой - мир, процветание, справедливость"...
   Гордая, вольнолюбивая речь славного фракийца и сегодня звучит призывом  к
борьбе  против  позорных  остатков  рабства,  против  угнетения  и   расовой
дискриминации,  царящей  в  капиталистическом   мире.   Неудивительно,   что
реакционная буржуазия через много столетий после того, как  рабы  и  варвары
опрокинули  Рим,  трепещет  перед  грозной  тенью  полководца   гладиаторов.
Неудивительно,  что  советский  человек,   чтящий   великих   революционеров
прошлого, с восхищением и  глубоким  сочувствием  вспоминает  о  героическом
вожде "античного пролетариата".
   Проф. С. И. Ковалев

Д. ГАРИБАЛЬДИ - ДЖОВАНЬОЛИ

   Капрера, 26 июня 1870 г.
   Мой дорогой Джованьоли!
   Я проглотил вашего "Спартака", несмотря на то, что у  меня  мало  времени
для чтения, и он вызвал во мне чувство восторга и восхищения.
   Я  надеюсь,  что  ваши  сограждане  оценят  огромные  достоинства  вашего
произведения и, прочтя его, проникнутся неодолимой стойкостью  в  борьбе  за
святое дело свободы.
   Вы, римлянин, изобразили не лучшую, но наиболее блестящую  эпоху  истории
величайшей республики,  -  эпоху,  когда  гордые  хозяева  мира  уже  начали
опускаться в бездну порока и разложения, но  несмотря  на  развращенность  и
пороки, подобно гигантам возвышались над предыдущими поколениями всех эпох и
народов.
   "Из всех великих людей - величайшим был Цезарь", - сказал один знаменитый
философ, а как раз личность Цезаря наложила отпечаток на эпоху, изображенную
вами.
   Образ  Спартака  -  этого  Христа-искупителя  рабов,  вы  изваяли  резцом
Микель-Анджело, и я, получивший свободу раб, благодарю вас за это  и  за  те
моменты  волнения,  которые  я  переживал  при  чтении  вашей  книги:  то  я
воодушевлялся чудесным? подвигами рудиария, то слезы орошали мое лицо,  а  к
концу повести я испытал чувства разочарования от того, что она так коротка.
   Да сохранят наши сограждане память об этих героях,  которые  все  спят  в
родной нам земле, где больше не будет ни гладиаторов, ни господ. Всегда  ваш
Джузеппе Гарибальди.

Глава 1

ЩЕДРОСТЬ СУЛЛЫ

   За четыре дня до ноябрьских ид  (10  ноября)  675  года  римской  эры,  в
консульство Публия Сервилия Ватия Изаурика и Аппия  Клавдия  Пульхра,  улицы
Рима с самого рассвета были заполнены народом, который валил из всех  частей
города к Большому цирку.
   От узких, кривых и  многолюдных  улиц  Эсквилина  и  Субурры,  населенных
преимущественно простым людом, толпа, все нарастая, устремлялась по  главным
улицам - Табернельской, Гончарной, Новой в одну сторону - к цирку.
   Граждане,  рабочие,  пролетарии,  отпущенники,  старые,  искалеченные   и
покрытые рубцами гладиаторы, нищие и изувеченные ветераны  гордых  легионов,
простолюдинки, шуты  и  скоморохи,  танцовщицы  и  толпы  резвых  детей  шли
бесконечной вереницей. Радостные лица, веселые взгляды, беззаботные  речи  и
легкие шутки свидетельствовали о том, что народ шел на какое-то  излюбленное
зрелище.
   Цирк, построенный в 138 году от основания Рима царем Тарквинием  Древним,
стал называться Большим с 533 года, когда  цензор  Квинт  Фламиьий  выстроил
другой цирк, названный его именем.
   Большой цирк, расположенный  в  Мурсийской  долине  между  Палатинским  и
Авентинским холмами, не достиг еще ко времени событий,  описываемых  в  этой
книге, тех необъятных размеров, и  того  великолепия,  которые  придали  ему
впоследствии Юлий Цезарь и  Октавиан  Август;  вое  же  это  было  огромное,
величественное, здание, длиной в две тысячи сто восемьдесят шагов и  шириною
в девятьсот девяносто восемь, вмещавшее свыше ста двадцати тысяч зрителей.
   Здание цирка имело почти овальную форму и было срезано с запада по прямой
линии, восточная же его сторона  замыкалась  полукругом.  В  западной  части
цирка находился оппидум - постройка с тринадцатью арками В средней арке  был
один из двух главных входов в цирк, называемый Парадными воротами. Через них
на арену входила процессия с изображениями богов, появление которой  служило
знаком для начала игр. В остальных двенадцати арках были расположены конюшни
или "темницы", в которых помещались колесницы и лошади, когда арена  служила
для бегов, и гладиаторы и хищные  звери,  когда  происходили  кровопролитные
состязания.
   От оппидума сбегали полными кругами многочисленные ряды ступенек  сидения
для зрителей. Ряды сидений оканчивались в  портике,  под  арками,  где  были
места для знатных женщин.
   Против Парадных ворот находились Триумфальные ворота. Через  них  входили
победители. По правую сторону от оппидума были расположены Ворота смерти.  В
эту зловещую дверь особые служители цирка при помощи длинных крючьев убирали
изуродованные тела убитых или умирающих гладиаторов.
   Разрезая арену, между оппидумом и Триумфальными воротами  тянулась  почти
на пятьсот шагов низкая стена, так  называемый  "хребет".  Она  служила  для
определения дистанции во время бегов.
   Посредине хребта возвышался обелиск солнца, а по сторонам его -  башенки,
колонны, жертвенники и статуи.
   Арену окружал парапет. Вдоль него тянулся ров, наполненный  водой,  а  за
рвом поднималась железная решетка. Все эти  преграды  охраняли  зрителей  от
возможного нападения диких зверей, свирепствовавших на арене.
   Так выглядело это грандиозное, предназначенное  для  зрелищ  здание,  все
более наполнявшееся бесконечными толпами римлян.
   Что же происходило в этот день? Какой праздник? Какое зрелище  привлекало
такую массу народа в цирк?
   Луций Корнелий Сулла Счастливый, властитель Италии,  гроза  Рима  еще  за
несколько недель приказал оповестить, что три дня подряд он будет угощать  и
развлекать зрелищами римский народ.
   И уже накануне зрелищ в цирке вся римская  чернь  восседала  на  Марсовом
поле и вдоль  Тибра  за  столами,  приготовленными  по  приказанию  грозного
диктатора. Она шумно пировала вплоть до  наступления  ночи,  предавшись  под
конец разнузданной оргии. Этот пир, устроенный страшным  врагом  Кая  Марии,
отличался царской роскошью и  великолепием,  неслыханным  изобилием  пищи  и
самых тонких вин.
   Щедрость Суллы Счастливого была такова, что для этих  празднеств  и  игр,
устроенных в честь Геркулеса, он пожертвовал десятую часть своих богатств.
   Так Сулла левой рукой дарил римлянам часть богатств, которые он  награбил
правой, и граждане  Рима,  в  глубине  души  смертельно  ненавидевшие  Луция
Корнелия Суллу, принимали от  него  с  притворно  веселым  видом  зрелища  и
угощения.
   Наступил день. Яркие солнечные лучи,  пронизывая  тучи,  начали  золотить
вершины десяти холмов, храмы, базилики и  сверкающие  белизной  драгоценного
мрамора дворцы патрициев. Своей живительной теплотой  они  согревали  людей,
разместившихся на скамейках Большого цирка.
   Свыше ста тысяч граждан ожидали наиболее любимого римским народом зрелища
- боев гладиаторов Трудно себе представить ту великолепную панораму, которую
представлял собою цирк, заполненный более чем ста тысячами  зрителей  обоего
пола, разного возраста и положения. Шум этой массы народа, страшный, как гул
вулкана, мелькание голов и рук, похожее на яростное и грозное волнение  моря
во время бури, были лишь  деталями  великолепной,  ни  с  чем  не  сравнимой
картины, которую представлял Большой цирк в этот момент.
   В амфитеатре  простолюдины  ели  принесенную  с  собой  пищу.  С  большим
аппетитом они уплетали  ветчину,  холодную  говядину,  излюбленную  кровяную
колбасу и сырные и медовые пирожки или сухари.  Еда  сопровождалась  острыми
словечками,   непристойными   шутками,   беззаботной   болтовней,   громким,
беспрерывным смехом и частыми возлияниями.
   Продавцы жареных бобов и пирожков  находили  покупателей  среди  плебеев,
который, желая побаловать своих жен и детей, покупали эти дешевые лакомства.
   Изысканно  вежливые  и  важные  семьи  богачей,  всадников  и   патрициев
собирались оживленными группами. Элегантные  щеголи  покрывали  циновками  и
коврами твердые сидения и открывали зонтики, чтобы защитить красивых  матрон
и грациозных девушек от палящих лучей солнца.
   Близ Триумфальных ворот, в третьем ряду сидела, между  двумя  кавалерами,
матрона необыкновенной красоты. Эта женщина своим стройным и гибким станом и
роскошными плечами  с  первого  взгляда  производила  впечатление  подлинной
дочери Рима.
   Правильные черты лица, большой лоб, красиво изогнутый нос, маленький рот,
большие черные, выразительные глаза придавали ей чарующую прелесть. Мягкие и
тонкие волосы цвета воронова крыла, густые и незавитые, собранные на лбу под
диадемой из драгоценных каменьев, ниспадали на плечи.
   На ней была туника из  тончайшей  белой  шерстяной  материи,  отороченная
внизу изящной золотой полосой, позволявшая видеть всю грацию ее тела; поверх
туники ниспадала красивыми складками белая палла с пурпурными полосами.
   Этой женщине, так роскошно одетой и такой красивой,  не  было,  вероятно,
еще  и  тридцати  лет;  то  была  Валерия,  дочь  Луция   Валерия   Мессалы,
единоутробная  сестра  Квинта  Гортензия,  знаменитого  оратора,   соперника
Цицерона., Всего несколько месяцев назад Валерия была отвергнута своим мужем
под предлогом ее бесплодия. В действительности же причиной развода  было  ее
Поведение, о котором шли давно громкие толки по всему  Риму:  молва  считала
Валерию развратной женщиной. Как бы то ни было, но  она  разошлась  с  мужем
таким образом, что ее  честь  осталась  достаточно  защищенной  от  подобных
нареканий.
   Возле нее сидел Эльвий Медуллий - длинный, бледный,  худой,  прилизанный,
надушенный. На неподвижном и  невыразительном  лице  этого  человека  лежала
печать скуки и апатии; уже в тридцать  пять  лет  жизнь  для  него  казалась
неинтересной. Эльвий Медуллий  был  из  тех  изнеженных  римских  патрициев,
которые право жертвовать  собой  за  отечество  и  его  славу  предоставляли
плебеям, сами же предпочитали проматывать  в  роскошной  праздности  родовые
имения.
   По другую сторону Валерии Мессалы сидел Марк Деций Цедиций, патриций  лет
пятидесяти, с круглым, открытым лицом, веселый, красивый,  невысокого  роста
толстяк,  для  которого  высшее  счастье  заключалось   в   возможно   более
продолжительном пребывании за столом в триклинии. Он тратил половину  своего
дня на смакование изысканных блюд, которые ему приготовлял его  повар,  один
из известнейших специалистов в Риме. Другую половину дня он посвящал  мыслям
о вечерней трапезе. Одним  словом  Марк  Деций  Цедиций,  переваривая  обед,
мечтал о часе ужина.
   Сюда же позже пришел Квинт  Гортензий,  славившийся  своим  красноречием.
Квинту Гортензию еще не исполнилось тридцати  шести  лет.  Он  долго  изучал
манеру двигаться и говорить; отлично научился гармонически управлять  каждым
своим жестом, каждым словом, так что в Сенате, в триклинии или в ином  месте
каждое его  движение  обнаруживало  поразительное  благородство  и  величие,
казавшиеся врожденными. Гортензий был  искусным  артистом;  половиной  своих
триумфов он был обязан мелодичному голосу  и  всем  приемам  декламационного
искусства,  настолько  хорошо  им  усвоенным,  что  даже   Эзоп,   известный
трагический актер, и знаменитый Росций спешили  на  Форум,  когда  Гортензий
произносил речи, чтобы учиться у него декламации.
   Недалеко от места, где сидела Валерия и ее  собеседники,  находились  под
присмотром воспитателя два мальчика, принадлежавшие к  классу  ,  патрициев,
один четырнадцати лет, другой - двенадцати. Это были Цепион и Катон, из рода
Порциев,  внуки  Катона  Цензора,  который  прославился  во   время   второй
Пунической войны тем, что добивался  во  что  бы  то  ни  стало  уничтожения
Карфагена.
   Цепион, младший из братьев, казался более разговорчивым и приветливым,  и
в то время как он часто обращался к Сарпедону, своему воспитателю, юный Марк
Порций Катон стоял молчаливый  и  надутый,  с  сердитым,  брюзгливым  видом,
который вовсе не  соответствовал  его  возрасту.  Уже  теперь  чувствовались
стойкость и твердость его  характера  и  упорная  непреклонность  убеждений.
Врожденная закаленность души, изучение греческой,  в  частности,  стоической
философии и, наконец, упорное подражание традициям, связанным с  именем  его
сурового деда, сделали  из  этого  четырнадцатилетнего  мальчика  настоящего
гражданина. Впоследствии он лишил себя жизни в Утике, унеся с собой в могилу
знамя латинской свободы, завернувшись в него, как в саван.
   Над  Триумфальными  воротами,  на  скамье  близ  выхода  сидел,  также  с
воспитателем, еще один мальчик патрицианского рода; он был поглощен  беседой
с юношей, которому было немногим  более  семнадцати  лет.  На  бледном  лице
юноши, обрамленном блестящими  черными  волосами,  сверкали  большие  черные
глаза, в которых вспыхивали искры великого ума.
   Это был Тит Лукреций Кар, обессмертивший впоследствии свое имя поэмой  "О
природе вещей". Его собеседник, двенадцатилетний мальчик Кай Лонгин  Кассий,
сын бывшего консула Кассия, смелый и крепкий,  занял  впоследствии  одно  из
самых видных мест в  истории  событий,  происходивших  до  и  п