ит  меня  об  этом,  чтобы  я  мог
отсутствовать в этот день! - пробормотал совершенно опьяневший Курион.
   Взрыв хохота раздался вслед за этим мудрым замечанием пьяницы  и  положил
конец проклятиям и брани.
   В этот момент вошедший в  столовую  раб  приблизился  к  хозяину  дома  и
прошептал ему несколько слов на ухо.
   - А, клянусь богами ада!.. - воскликнул  громким  голосом,  с  выражением
радости Катилина. - Наконец! Введите сейчас же его и приведенную им с  собою
тень.
   Раб поклонился и  уже  собрался  уходить,  но  Катилина  задержал  его  и
прибавил:
   - Окажите им полное уважение. Обмойте им ноги, вытрите их мазями и  дайте
им обеденную одежду  и  венки.  И  раб,  снова  поклонившись,  вышел.  Затем
Катилина крикнул триклиниарху:
   - Эпафор, сейчас же освободи стол от остатков пиршества и  приготовь  две
скамьи против главного ложа для двух друзей, которых я  ожидаю;  очисти  эту
комнату от мимов, музыкантов и рабов и приготовь  тем  временем  в  соседней
комнате все для веселого, приятного и продолжительного пира.
   В то время, как столовую убирали, гости молча распивали  пятидесятилетнее
фалернское, пенившееся в серебряных чашах,  и  ожидали  с  нетерпением  и  с
нескрываемым выражением любопытства появления  гостей.  Они  скоро  вошли  в
сопровождении раба, одетые в обеденные  белые  тоги,  в  венках  из  роз  на
головах.
   Это были Спартак и Крикс.
   - Да будет покровительство  богов  над  этим  домом  и  его  благородными
гостями! - сказал Спартак, входя в комнату.
   - Привет всем! - прибавил Крикс.
   - Честь и слава тебе, храбрейший  Спартак,  и  твоему  другу!  -  ответил
Катилина, поднявшись навстречу рудиарию и гладиатору. И,  взяв  Спартака  за
руку, он усадил его на ложе, которое сам раньше занимал;  усадив  Крикса  на
одну из только что поставленных  против  почетного  ложа  скамеек,  Катилина
уселся на другой рядом с ним.
   - Итак, Спартак, ты не пожелал провести этот вечер за моим столом  вместе
с благородными и храбрыми юношами? - и при этом он указал  на  гостей  -  Не
пожелал?
   - Я не мог, Катилина, и я об этом  тебя  предупредил,  если  только  твой
остиарий был аккуратен в исполнении данного ему  мною  поручения  придти  ко
мне!
   - Да, я был предупрежден о том, что ты не можешь мне на ужин..
   - И ты не знал причины, сообщить которую я не мог, не доверяя  скромности
остиария. Мне понадобилось пойти в одну харчевню,  посещаемую  гладиаторами,
чтобы встретиться там с людьми, имеющими большое влияние на этих несчастных.
   - Итак, - спросил вдруг несколько насмешливым тоном Луций Бестия, - итак,
мы гладиаторы, думаем  о  споем  освобождении,  толкуем  о  своих  правах  и
готовимся поддерживать эти права с мечом в руках?
   Лицо Спартака  вспыхнуло,  и  он,  ударив  кулаком  по  столу,  порывисто
привстал и воскликнул:
   - Да, конечно, клянусь всеми молниями Юпитера, пусть... Внезапно  прервав
самого себя, сдержавшись и переменив тон, он продолжал спокойно:
   - Пусть дадут согласие на это высшие боги и вы, благородные  патриции,  и
мы возьмемся за оружие ради, свободы угнетенных!
   - Этот гладиатор мычит, как бык, - пробормотал Курион, начавший дремать и
склонявший лысый череп то на правое, то на левое плечо.
   - Такое высокомерие подстать Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору,
- прибавил Кай Антоний.
   Катилина, предвидевший, до чего могут довести эту беседу насмешки гостей,
поднялся с места и сказал так:
   - Вам, благородные римские патриции,  у  которых  неблагоприятная  судьба
отняла то, на что вы, по величию ваших душ, вполне имеете право  -  свободу,
власть и богатство; вам, добродетельные и мужественные, вам, чьи  храбрейшие
души я  знаю;  вам,  верные  и  честные  друзья  мои,  представляю  я  этого
доблестнейшего  рудиария,  Спартака,  который  по  силе  своего  тела  и  по
стойкости души был бы  вполне  достоин  родиться  не  фракийцем,  а  римским
гражданином и  патрицием.  Он,  сражаясь  в  наших  легионах,  доказал  свое
мужество, заслужив гражданский венок и чин декана...
   - Что не помешало ему  дезертировать  из  нашего  войска  при  первом  же
удобном для него случае, - прервал Луций Бестия.
   - Ну и что же! - быстро и все более воодушевляясь, возразил  Катилина.  -
Поставите ли вы ему в вину, если  он  нас,  сражавшихся  против  его  родной
страны, оставил для того, чтобы защищать свое отечество, своих родных, своих
ларов. Кто из вас, если бы попал в плен к Митридату и  был  зачислен  в  его
войска, при первом же появлении  римского  орла  не  счел  бы  своим  долгом
оставить  ненавистные  знамена  варвара  и  вернуться  под   знамена   своих
сограждан?
   Шепот  согласия  и  одобрения  пронесся  после  этих  слов,  и  Катилина,
пользуясь благоприятным настроением слушателей, продолжал:
   -  Теперь  я,  вы  и  весь  Рим  видели,  как  этот  сильнейший  человек,
мужественно и непобедимо сражаясь в цирке, совершил  подвиги,  достойные  не
гладиатора, а талантливого командира. И этот человек,  стоящий  выше  своего
положения и своей несчастной судьбы, уже  несколько  лет  как  задумал  одно
трудное, опасное, но благородное предприятие:  он  составил  тайный  заговор
среди гладиаторов. Их, связанных священной клятвой, он замышляет  поднять  в
определенный день против обрекающей их на муки и смерть  тирании  и  вернуть
свободными в родные страны.
   Катилина немного помолчал и после короткой паузы продолжал - Разве не  то
же самое уже давно задумали вы и я? Чего требуют гладиаторы, кроме  свободы?
Чего требуем мы? Против чего желаем мы  восстать,  если  не  против  той  же
олигархии? Ибо с того времени как республика попала под произвол  олигархов,
им, и только им платят дань цари, тетрархи, и народы,  тогда  как  остальные
храбрые граждане -  знатные  и  простые  -  становятся  подонками  общества,
несчастными, угнетенными, недостойными и презренными.
   Ропот пробежал среди молодых патрициев, и глаза их засверкали ненавистью,
гневом и жаждой мщения.
   Катилина продолжал:
   - В наших домах царит нищета, вне  домов  -  долги,  настоящее  печально,
будущее еще хуже. Зачем влачить такую  несчастную  жизнь?  Не  пора  ли  нам
проснуться?..
   - Проснемся же! -  сказал  хриплым  голосом  дремавший  Курион,  который,
услышав последние слова Катилины, но вовсе не уловив их смысла, стал  тереть
себе глаза.
   Как сильно ни были увлечены речью Сергия заговорщики, ни один из  них  не
мог удержаться от смеха при глупой выходке Куриона.
   - Пусть тебя уберет Минос и судит по твоим  заслугам,  проклятое  чучело,
набитое грязью  и  вином!  -  заревел  Катилина,  сжав  кулаки  и  проклиная
незадачливого пьяницу.
   - Молчи и спи, проклятый! - закричал Бестия и толкнул  Куриона  так,  что
тот растянулся во всю длину на ложе.
   Катилина медленно выпил несколько глотков фалернского и, немного  погодя,
продолжал:
   - И вот теперь, уважаемые граждане, я вас созвал  сюда  для  того,  чтобы
совместно разобрать, выгодно ли нам привлечь в наше предприятие  Спартака  и
его гладиаторов. Если мы одни поднимем восстание против олигархов и  Сената,
которые держат в своих руках высшую власть, государственную казну и  грозные
легионы, то, конечно, ничего не достигнем, и нам придется все  равно  искать
помощи у тех, кого по праву следует считать пригодными для этого дела; война
тех, кто ничего не имеет, против владеющих всем, война рабов против  господ,
война угнетенных против угнетателей должна быть и нашим делом. И  почему  не
привлечь нам к делу также и гладиаторов, не взять их под свое руководство  и
не ввести в римские легионы? Я никак не могу этого понять.  Убедите  меня  в
противном, и мы отложим осуществление нашего плана до лучших времен.
   Нестройный ропот раздался после слов Катилины, которые,  судя  по  всему,
большинству не понравились. Спартак, зорко следивший во время  речи  хозяина
дома за настроением собравшихся, заговорил спокойным голосом, хотя лицо  его
побледнело:
   - Чтобы угодить тебе, Катилина, человеку,  которого  я  очень  уважаю,  я
решился придти сюда, хотя не надеялся что  эти  благородные  патриции  могут
быть убеждены твоими словами. Позволь же  мне  и  пусть  разрешат  мне  твои
доблестные друзья откровенно говорить и открыть перед вами свою  душу.  Вас,
свободных граждан знатного происхождения, держит  в  стороне  от  управления
государственными делами  и  лишает  богатства  каста  олигархов,  враждебная
народу, смелым людям и новаторам. Каста олигархов, власть которой свыше  ста
лет ввергает Рим в пучину раздоров и  мятежей.  Поэтому  для  вас  восстание
сводится к  свержению  нынешнего  Сената  и  к  замене  действующих  законов
другими,  более  справедливыми  для  народа  и  равномерно   распределяющими
богатства и права, к замене сенаторов людьми из вашей среды. Но для вас, как
и для нынешних властителей, народы по ту сторону Альп и по ту  сторону  моря
продолжали бы оставаться варварами, и вы захотите, чтобы все  они  были  под
игом римского господства и платили вам дань, и вы захотите, чтобы ваши  дома
были наполнены рабами и  чтобы  в  амфитеатрах,  как  и  ныне,  устраивались
зрелища кровавых боев  гладиаторов;  это  будет  для  вас  отдохновением  от
тяжелых государственных забот, которым завтра вы, победители, должны  будете
отдаться. Ничего другого вы не можете желать, и все эго для вас  выражается,
коротко говоря, в одном - стать самим на место теперешних властителей.
   Но для нас, несчастных гладиаторов, дело  заключается  совсем  в  другом.
Всеми презираемые, лишенные свободы  и  отечества,  осужденные  сражаться  и
убивать  друг  друга  на  потеху  другим,  мы  ищем  свободы,  но  полной  и
совершенной, мы хотим отвоевать свое отечество и свои дома, ив силу этого мы
должны восстать не только против теперешних властителей, но также  и  против
тех, которые придут  им  на  смену,  будут  ли  они  называться  Суллой  или
Катилиной, Цетегом или Помпеем, Лентулом или Крассом.
   С  другой  стороны,  можно  ли  надеяться  на  победу  нам,  гладиаторам,
предоставленным себе самим, одним восставшим против страшной  и  непобедимой
мощи  Рима?  Нет,  победа  невозможна  и  невозможным  становится   и   само
предприятие. Пока я надеялся, что ты, Катилина, и твои  друзья  могут  стать
честно нашими вождями, пока я мог предполагать, что люди консульского звания
и патриции станут во главе гладиаторских легионов и дадут свое достоинство и
имя войску, я оживлял надежды многих моих товарищей по несчастью пылом  моих
собственных надежд;  но  теперь,  когда  я  вижу,  что  предрассудки  вашего
воспитания никогда не позволят  вам  быть  нашими  вождями,  я  убеждаюсь  в
невозможности нашего предприятия, о  котором  я  мечтал,  которое  лелеял  в
тайниках души и от  которого  с  чувством  беспредельного  сожаления  теперь
отказываюсь окончательно, как т невообразимого безумия. Разве можно было  бы
иначе назвать наше восстание, даже если бы мы  могли  поднять  пять,  десять
тысяч человек? Какой авторитет имел бы, например,  я  или  другие  из  моего
класса, какое значение, какой престиж? В пятнадцать дней  наши  два  легиона
были бы раздавлены, как  это  произошло  двадцать  лет  тому  назад  с  теми
тысячами гладиаторов, которых один  доблестный  римский  всадник,  по  имени
Минуций или Веций, собрал возле Капуи.
   Трудно передать впечатление,  произведенное  речью  Спартака,  этого,  по
мнению гостей, варвара и притом наиболее презренного.  Одни  удивлялись  его
красноречию, другие  -  возвышенности  его  мыслей,  третьи  -  глубине  его
политических идей, а  в  общем  все  остались  чрезвычайно  удовлетворенными
высказанным им уважением к всемогуществу римского имени.  И  удовлетворенное
самолюбие римлян, которое так ловко пощекотал бывший раб, вылилось  в  общих
похвалах, открыто рассыпаемых мужественному фракийцу, которому все, и первый
Луций Бестия, предложили покровительство и дружбу.
   Долго еще продолжалось обсуждение вопроса.  Было  высказано  много  самых
различных мнений, и в конце концов решили  отложить  предприятие  до  лучших
времен: в ожидании от времени доброго совета, а от Фортуны -  случая,  более
благоприятного для смелого плана.
   Спартак предложил свои руки и руки немногих гладиаторов, которые  в  него
верили и его уважали, - он все время напирал мимоходом на слово немногие - в
распоряжение Катилины и его друзей. После того, как он и Крикс  выпили  чашу
дружбы, которая пошла кругом  и  в  которую  гости  бросали  обрываемые  ими
лепестки роз с венков, он попрощался с хозяином дома  и  с  его  друзьями  и
вместе с Криксом ушел из дома патриция.
   Выйдя на улицу, они  направились  к  дому  Суллы.  Крикс  первый  нарушил
молчание.
   - Объяснишь мне, надеюсь...
   - Молчи, ради Геркулеса! - сказал вполголоса, прерывая  его,  Спартак.  -
Позже ты узнаешь все.
   Они продолжали идти молча и  прошли  так  больше  трехсот  шагов.  Первым
заговорил рудиарий. Он повернулся к галлу и оглядевшись, сказал вполголоса:
   - Там было слишком много людей, не все они на  нашей  стороне  и  не  все
владели своим рассудком. Нельзя было доверяться этим юношам. Ты слышал - для
них наш заговор ликвидирован, должен исчезнуть, как бред больного мозга.  Ты
сейчас  вернись  в  школу  гладиаторов  Акциана  и  перемени   наш   пароль,
приветствия и  секретный  знак  при  рукопожатии.  Паролем  вместо  "свет  и
свобода" будет "постоянство и победа". Знаком больше не будут  три  коротких
последовательных сжатия руки,  а  три  легких  нажима  указательным  пальцем
правой руки на ладонь правой руки другого.
   И Спартак, взяв правую руку Крикса, три раза надавил указательным пальцем
на его ладонь, говоря:
   - Вот так. Ты понял?
   - Понял, - ответил Крикс.
   - А теперь иди, не теряй времени,  сделай  так,  чтобы  каждый  начальник
звена предупредил об этом  своих  пять  гладиаторов.  Объясни  им,  что  наш
заговор стоял под угрозой раскрытия и что всякий,  кто  произнесет  преданий
пароль и употребит прежние знаки, рискует погубить наше дело и  вынудит  нас
окончательно отказаться даже от попытки осуществить наш рискованный замысел.
Завтра мы встретимся рано утром в школе Юлия Рабеция.
   Спартак пожал руку  Крикса  и  быстрым  шагом  пошел  к  дому  Суллы.  Он
постучался во  входную  дверь;  его  впустили  и  проводили  из  передней  в
маленькую комнату, которую занимала его сестра Мирца.  Девушка,  завоевавшая
полное расположение своей госпожи,  занимала  уже  очень  важную  должность:
заведывала туалетом Валерии.
   Она в тревоге ожидала брата и, как только увидела  его  входящим  в  свою
комнату, бросилась к нему, обвила его шею  руками  и  стала  покрывать  лицо
поцелуями.
   Когда прошел этот первый взрыв любви к брату,  девушка  с  очень  веселым
лицом рассказала Спартаку, что она не пригласила бы его в этот час, если  бы
не приказание Валерии, ее госпожи, которая часто говорила с нею о  Спартаке,
расспрашивала о нем, проявляла к нему больше интереса, чем это, может  быть,
полагалось такой знатной матроне, по отношению к рудиарию; узнав, что он еще
не связал себя никакой службой, она приказала  позвать  его  в  этот  вечер,
намереваясь предложить ему управление гладиаторской  школой,  которую  Сулла
недавно организовал на своей даче в Кумах.
   Трудно представить, какая  радость  осветила  лицо  Спартака  при  словах
Мирцы. Спартак энергично тряхнул головой, как бы силясь отогнать обуревавшие
его странные мысли.
   -  Если  я  соглашусь  управлять  этой  небольшой  гладиаторской  школой,
потребует ли Валерия, чтобы я вновь запродал  себя,  или  она  оставит  меня
свободным? - опросил он, наконец, сестру.
   - Об этом она ничего мне не сказала, - ответила Мирца,  -  но  она  очень
расположена к тебе, а, наверное, согласится оставить тебя свободным.
   - Значит она очень добра, эта Валерия?
   - Настолько же добра, насколько прекрасна.
   - О, тогда ее доброта не имеет границ!
   - Мне кажется, что ты испытываешь к ней сильную любовь?
   - Я?.. Огромную, но благоговейную и почтительную, какую  может  и  должен
питать к столь знатной матроне в моем печальном положении человек.
   - Ну, так слушай.., поклянись, что ты не проронишь  ни  одного  слова  об
этом ей, так как она запретила мне строго-настрого говорить  тебе  об  этом.
Знай, что чувство нежности и любви, которой ты питаешь к ней,  тебе  внушили
высшие боги как долг благодарности, так как именно Валерия убедила  Суллу  в
цирке дать ему свободу.
   - Как?.. Она?.. Неужели это правда?..  -  воскликнул  Спартак,  вздрогнув
всем телом и сделавшись белым, как мел.
   - Правда.., правда... Но, повторяю тебе, - не показывай ей,  что  ты  эго
знаешь.
   Спартак, склонив голову на грудь, погрузился в раздумье.
   - А теперь я пойду предупредить Валерию о твоем приходе, для того, чтобы,
получив разрешение, я могла ввести тебя к ней.  -  И  легкая,  как  мотылек,
Мирца исчезла через маленькую дверь.
   Спартак даже не заметил этого, всецело погруженный в размышления.
   Рудиарий  в  первый  раз  увидел  Валерию  полтора  месяца  тому   назад.
Отправившись в дом  Суллы,  чтобы  повидать  сестру,  он  встретил  Валерию,
выходившую к носилкам.
   Впечатление,  которое  произвели  на  Спартака   бледное   лицо,   черные
сверкающие глаза и черные, как смоль, волосы  Валерии  было  молниеносным  и
сильным. Он испытывал один из необычайных и необъяснимых  порывов  симпатии,
которому невозможно противиться: в  нем  туг  же  внезапно  зародилась,  как
видение, как самое смелое  желание,  мысль  о  возможности  хотя  бы  только
поцеловать край туники этой женщины, которая ему  казалась  прекрасной,  как
Венера.
   Соприкосновение   каких-то   таинственных   токов,    необъяснимых,    но
существования которых  никак  нельзя  отрицать,  возникло,  очевидно,  между
Спартаком и Валерией. Последняя, хотя ее положение  и  происхождение  должны
были побуждать ее к большей сдержанности, с первого же момента  испытала,  -
как это было заметно, - такое же чувство, какое взволновало душу гладиатора.
   Сначала фракиец хотел изгнать из своего сердца это новое  чувство.  Голос
рассудка говорил ему, что его любовь не только невозможна, но что она - ни с
чем не сравнимое безумие, что его любовь  это  -  любовь  сумасшедшего,  что
страсть его наталкивается на абсолютно непреодолимые препятствия.  Но  мысль
об этой женщине возникала постоянно, упорно и властно  среди  всех  забот  и
планов Спартака и овладела им всецело.
   Иногда, как бы влекомый таинственной силой,  он  оказывался  за  колонной
портика дома Суллы - в ожидании выхода Валерии. Не замечаемый ею,  он  много
раз видел ее и каждый раз находил еще более прекрасной.
   Один только раз Валерия его заметила, и  на  мгновение  бедному  рудиарию
показалось, что она посмотрела на него благосклонно, почти ласково и,  -  он
готов был подумать, - с любовью, но он тотчас же отогнал далеко от себя  эту
мысль, как чудовищную фантазию своих желаний, как мысль, которая  при  таком
состоянии его души - он отлично понимал - довела бы его до сумасшествия.
   Легко  понять,  какое  впечатление  произвели  слова  Мирцы  на   бедного
гладиатора.
   Он был в доме Суллы, в нескольких шагах от этой женщины,  -  нет,  не  от
женщины, а от богини, ради которой он чувствовал себя  готовым  отдать  свою
кровь, славу, жизнь. Он был здесь и сейчас очутится перед ней,  может  быть,
наедине с ней, услышит ее голос  и  увидит  вблизи  черты  ее  лица,  глаза,
улыбку... Никогда еще не  виденную  им  улыбку,  которая  должна  была  быть
улыбкой весеннего неба. Он был здесь, и несколько мгновений отделяли его  от
несравненного счастья, какого не только  желать,  но  о  каком  он  даже  не
осмеливался мечтать... Но  что  же,  однако,  произошло?..  Быть  может,  он
находился во  власти  сладкой  грезы,  среди  призраков  своей  возбужденной
страстью фантазии?.. Или, может быть, он  начинает  сходить  с  у