руди,  она  остановилась  против
Эномая.
   - Значит? - спросила Эвтибида. - Значит Спартак снова поведет  тебя  куда
ему вздумается, как он ведет свою лошадь, и будет впредь пользоваться  твоей
силой и храбростью, чтобы возвышаться самому?
   - О! Опять?..  -  сказал  глухим  и  грозным  голосом  германец,  свирепо
взглянув на девушку. - Когда же ты прекратишь свои подлые клеветы? Когда  ты
перестанешь вливать в мою кровь яд твоих  внушений?  -  Ты  злее,  чем  волк
Фенрис, трижды проклятая женщина!
   - Хорошо! Клянусь всеми богами Олимпа... Ты злишься на меня  потому,  что
ты грубый дикарь и глупое животное. И поделом мне, дуре и негоднице, которая
любит тебя, хотя должна была бы презирать. Поделом! Очень хорошо!
   - Неужели для того, чтобы любить меня,  тебе  нужно,  чтобы  я  ненавидел
Спартака, такого благородного, честного, умного?
   - И я,  несчастная  дурочка,  была  введена  в  заблуждение  его  мнимыми
добродетелями и верила, что он не человек, а  полубог.  Но  я  должна  была,
против воли, убедиться, что Спартак - лгун, что он  -  подлый  притворщик  в
каждом своем поступке, в каждом слове и что один только  огонь  воспламеняет
его грудь - огонь честолюбия. Вот тогда-то я убедилась в том, что ты  глупее
барана...
   -  Эвтибида!  -  сказал,  дрожа  от  ярости,  голосом,  похожим  на   рев
полузадушенного льва, Эномай.
   - Я не боюсь твоих угроз! - презрительно сказала гречанка. - Лучше  бы  я
не поверила твоим словам любви - я могла бы тебя ненавидеть так  же  сильно,
как теперь презираю.
   - Эвтибида! - закричал глухим, могучим голосом,  похожим  на  удар  грома
Эномай, в бешенстве поднимаясь с места с грозно поднятыми кулаками.
   - Ну! Смелей! - сказала она  надменным,  вызывающим  тоном,  подступая  к
гладиатору.  -  Ну,  вперед,  храбрец,  ударь,  задуши  своими   чудовищными
звериными лапами бедную девушку!... Это  принесет  тебе  больше  славы,  чем
убийство твоих соперников в цирке!.. Ну, смелей!..
   При  этих  словах  Эвтибиды  Эномай  бросился  к  ней  в  порыве  ярости.
Опомнившись, он поднял вверх руки, которыми готов был уже схватить  девушку,
и, задыхаясь от гнева, сказал:
   - Уходи отсюда.., уходи, ради  твоих  богов..,  пока  я  не  потерял  еще
оставшуюся во мне каплю рассудка.
   - И это все, что ты можешь сказать?... И это все, что ты можешь  ответить
женщине, которая любит тебя,  единственному  человеку  на  земле,  кто  тебя
любит?.. Этим ты платишь за мою любовь к  тебе?  Это  благодарность  мне  за
ласку и заботы, какими я тебя окружаю? Это награда за то, что я думаю только
о тебе, о твоей славе, о твоей репутации? Хорошо!... Пусть  будет  так...  Я
должна была ожидать этого... Делай после этого  добро!  Заботься  о  счастье
другого! Дура я несчастная!.. Но должна была я думать о тебе?.. Должна  была
я навлечь на себя твой дикий гнев, чтобы спасти от гнусных  интриг,  которые
замышляются против тебя?!
   И после очень короткой паузы, она добавила  голосом,  который  постепенно
становился все более дрожащим:
   - Я должна была позволить растоптать тебя.., дать тебе  погибнуть...  Ах,
если бы я могла!.. По крайней мере мне не пришлось бы сегодня  пережить  это
торг, гораздо более тяжелое, чем смерть...
   Терпеть от тебя оскорбления  и  брань..,  от  человека,  которого  я  так
любила... Ах, это слишком!..
   С этими словами она разразилась безутешными рыданиями. Этого было  вполне
достаточно, чтобы сбить с толку бедного Эномая, ярость которого  мало-помалу
уступала место сомнению и неуверенности, а потом жалости,  нежности,  любви.
Когда Эвтибида, закрыв лицо руками, направилась к  выходу,  он,  подбежав  к
дверям, сказал заискивающим голосом:
   - Прости меня... Эвтибида... Я  не  знаю,  что  мне  сказать..,  что  мне
делать... Не покидай меня так, прошу тебя!
   - Отойди, ради  богов-покровителей  Афин!  -  сказала  куртизанка,  гордо
поднимая лицо и устремляя на Эномая глаза, полные негодования.  -  Отойди...
Оставь меня в покое и дай мне в другом месте пережить мой позор, мое горе  и
нежные воспоминания о разбитой любви...
   - О, никогда.., никогда!... Я не допущу, чтобы ты ушла...  Я  не  позволю
тебе так уйти... - сказал германец, схватив  девушку  за  руку  и  с  мягким
насилием увлекая ее в глубь палатки. - Выслушай  меня...  Прости,  Эвтибида!
Выслушай меня, прошу тебя.
   - Слушать еще ругань, еще оскорбления? Оставь меня, дай мне уйти, Эномай,
чтобы я могла избежать самого тяжкого горя - увидеть, как ты снова бросишься
на меня.
   - Нет.., нет... Эвтибида.., не думай, что я на  это  способен.  Не  своди
меня с ума! Выслушай меня,  или  я  перережу  себе  глотку  здесь,  в  твоем
присутствии.
   И с этими словами он вытащил кинжал, висевший у него на поясе.
   -  Ах,  нет!...  Нет!!.  Клянусь   молниями   Юпитера!   -   воскликнула,
притворившись испуганной, куртизанка, с мольбой  протягивая  свои  маленькие
ручки к гиганту.
   И еще более слабым и печальным голосом добавила:
   - Твоя жизнь мне слишком дорога.., слишком драгоценна... О, мой обожаемый
Эномай.., о любовь моя!
   - О, моя Эвтибида, - сказал нежным и полным любви  голосом  гладиатор,  -
прости мне мой глупый гнев.., прости.., прости...
   - О, золотое сердце, о, благороднейшая душа,  -  произнесла  растроганным
голосом девушка; все лицо ее осветилось улыбкой, и  она  обвила  руками  шею
гиганта, находившегося у ее ног. - Я тоже должна просить прощенья за гнев, с
которым я накинулась на тебя и который довел тебя до бешенства.
   Спустя мгновение, она прибавила томным голосом:
   - Я слишком люблю тебя... Я бы не могла жить  без  тебя!..  Простим  друг
друга и забудем...
   - О, добрая моя.., о, великодушная Эвтибида!..
   Вдруг девушка выскользнула из рук Эномая и вкрадчиво спросила его:
   - Веришь ли ты, что я тебя люблю?
   - О, я верю этому, как верю во всемогущую силу Одина.
   - В таком случае, клянусь золотыми стрелами Дианы, неужели  ты  Мог  хоть
один миг думать, что я не желаю тебе добра?
   - Но я никогда в этом не сомневался!
   - А если ты не сомневаешься, то почему ты отклоняешь мои  советы,  почему
веришь вероломному другу, который тебе изменяет, а не женщине, которая любит
тебя больше себя самой и желает видеть тебя великим и счастливым?
   Эномай вздохнул, ничего не ответил, поднялся и начал ходить по палатке.
   Так прошло минуты две, и ни он, ни она не произнесли  ни  слова.  Наконец
Эвтибида заговорила тихо, как бы обращаясь к себе самой:
   -  Может  быть,  я  предупреждаю  его  из-за  какой-либо  личной  выгоды?
Предостерегая его против слепой  доверчивости,  свойственной  его  открытому
характеру, показывая ему сети, в которые самое черное предательство намерено
запутать его и несчастных гладиаторов, я руковожусь своей выгодой?
   - Но кто тебе это хоть раз сказал, кто подумал об этом? - спросил Эномай,
останавливаясь перед девушкой.
   - Ты! - воскликнула строгим голосом куртизанка. - Ты!
   - Я? - спросил изумленно Эномай.
   - Да, ты! Ведь, в сущности, одно из двух - или  ты  веришь,  что  я  тебя
люблю и желаю добра, - в таком случае ты  должен  верить,  что  Спартак  вас
предает и изменяет  вам.  Если  же  ты  веришь,  что  Спартак  -  честный  и
добродетельный человек, тогда ты  должен  думать,  что  я  -  притворщица  и
изменяю тебе.
   - Да нет же, нет! - воскликнул почти плачущим  голосом  бедный  германец,
который  не  был  силен  в  логике  и  никак  не  мог  уйти  от   неумолимой
убедительности этих доводов.
   - Прости меня, Эвтибида, мое божество, я вовсе не думаю, чтобы  ты  могла
или хотела предать меня. Ты давала мне столько доказательств твоей  любви..,
но.., извини меня , я не могу понять, зачем Спартак стал бы изменять.
   - Зачем?.. Зачем?.. - оказала Эвтибида. - Скажи мне, легковерный человек,
после сражения при Фунди, не сам ли Спартак сказал, что консул Варрон Лукулл
явился к нему с предложением высоких постов в испанской армии или префектуры
в Африке, если он согласится покинуть вас?
   - Да, но ты ведь знаешь, как Спартак ответил консулу...
   - А ты, несчастный глупец, знаешь, почему он так ответил?  -  Потому  что
сделанные ему предложения не соответствовали важности той услуги, которую от
него требовали.
   Эномай, поникнув головой, снова стал молча ходить по палатке.
   - Теперь предложения были возобновлены, удвоены, утроены,  и  он  вам  об
этом ничего не сказал.
   - Откуда ты это знаешь? - спросил Эномай, останавливаясь перед Эвтибидой.
   - Да ведь Рутилий, отправившийся в Рим предложить  Катилине  командование
гладиаторским войском... Неужели ты веришь, что он поехал только для этого?
   - Но если...
   - Это вы можете верить  хитрому  и  коварнейшему  человеку...  Но  не  я,
которая отлично поняла, что посланец отправился  в  Рим,  чтобы  возобновить
переговоры, начатые лично с самим консулом.
   Эномай опять заходил по палатке.
   - И если бы это было не так, то почему посылать Рутилия, именно  Рутилия,
латинянина и свободнорожденного? Эномай ничего не ответил.
   - И почему после таинственной смерти Рутилия, не  сказав  ни  слова  вам,
таким же вождям  как  он  сам,  Спартак  послал  своего  верного  Арторикса,
переодетого скоморохом? Почему  именно  Арторикса,  любовника  своей  сестры
Мирцы? Почему не другого?.. И почему, когда Арторикс вернулся  из  Рима,  он
пожелал, чтобы вы решили во что бы то ни стало покинуть Италию.
   Эномай остановился.
   - Разве все это  было  естественно,  логично,  правильно  и  честно?..  -
сказала после некоторой паузы Эвтибида. - Как?.. Рим, исчерпавший все  силы,
не может более найти легионов для  того,  чтобы  сопротивляться  Серторию  в
Испании, Митридату в Азии, а мы  в  этот  страшный  для  Рима  момент,  имея
семьдесят тысяч хорошо обученных,  превосходно  вооруженных  воинов,  вместо
того, чтобы идти на  неприятельский  город,  бежим  от  него?...  Разве  это
логично?
   Эномай стоял неподвижно и только время от времени медленно качал головой.
   - Лентул, Геллий, две армии... Это выдуманные Спартаком басни  для  того,
чтобы оправдать это позорное и непонятное  бегство,  чтобы  скрыть  от  глаз
обманутых людей страшное и  слишком  очевидное  предательство...  Геллий  ..
Лентул.., и их армии! - продолжала как бы сама с собой рассуждать девушка. -
Почему на разведку  о  движении  предполагаемого  войска  Лентула  он  лично
отправился с тысячей всадников  и  почему  для  наблюдения  за  воображаемым
войском Геллия он послал опять Арторикса? Почему всегда этот его Арторикс?..
Почему он не послал кого-либо из вас?..
   - Ты права.., к сожалению... ты права... - прошептал едва внятно Эномай.
   - О, клянусь всеми богами небесных сфер! - вскричала с страшной  энергией
Эвтибида. - Проснись же, наконец, от рокового сна, в котором тебя убаюкивает
предатель! И если ты желаешь еще других доказательств предательства, которые
могли толкнуть на измену этого  человека,  вспомни,  что  он  безумно  любит
римскую патрицианку, Валерию Мессалу, вдову  Суллы.  Ради  нее,  ради  своей
любви он предаст вас всех римскому Сенату, который в благодарность даст  ему
в жены любимую им женщину, а вместе с нею  -  виллы,  богатство,  почести  и
величие...
   - Правда!.. Правда!.. - закричал Эномай, теперь  окончательно  убежденный
этим роковым скоплением улик, явно доказывавших  предательство  фракийца.  -
Измена Спартака очевидна!..
   Эвтибида, глаза которой засверкали жестокой радостью, подошла еще ближе к
германцу и быстро, настойчиво, задыхающимся голосом воскликнула:
   - Скорей же! Чего ты еще ждешь?... Разве ты хочешь, чтобы тебя  с  твоими
верными германцами завлекли в какое-нибудь горное ущелье,  где  вы  поневоле
должны будете позорно сложить оружие, не имея возможности  сражаться?  Разве
ты хочешь, чтобы вас распяли или отдали на съедение диким  зверям  на  арене
цирка?
   - Нет!... Нет!... Клянусь  всеми  молниями  Тора!  -  вскричал  в  ярости
германец, схватив сложенные в одном углу палатки гигантские латы и надев их.
Прилаживая шлем, пристегивая к поясу меч, он кричал:
   - Нет! Я не позволю ему предать меня!... С моими  легионами..,  сейчас..,
немедленно.., я ухожу из лагеря измены...
   - И завтра все остальные  последуют  за  тобой.  С  тобой  пойдут  таллы,
иллирийцы и самниты, а с ним останутся только фракийцы и греки.  Ты  станешь
верховным вождем, и ты, ты один покроешь  себя  славой  за  атаку  и  взятие
Рима... Иди.., иди.., устрой, чтобы твои бесшумно поднялись.., мы отправимся
сегодня же ночью.., слушайся советов той, которая тебя любит.., той, которая
желала бы видеть тебя величайшим и знаменитейшим из всех людей!
   Спустя несколько минут букцины  германских  легионов  затрубили  зорю,  и
меньше чем в час десять тысяч солдат Эномая собрали палатки и выстроились  в
боевой порядок для выступления из лагеря.
   Часть лагеря, занятая этими легионами, была  расположена  около  главных,
правых ворот. Эномай  сказал  пароль  декану,  командовавшему  охраной  этих
ворот, и без шума вывел свои легионы. Сигнал германцев разбудил и галлов, их
соседей: некоторые из них думали, что все войско должно  выступить,  другие,
что неприятель подошел  к  гладиаторскому  лагерю.  Все  поспешно  вскочили,
вооружились, вышли из  палаток  и,  не  дожидаясь  ничьего  приказа,  велели
трубачам взять букцины и протрубить зорю. Вскоре весь лагерь гладиаторов был
на ногах, и все легионы схватились за  оружие.  Началась  суматоха,  которая
всегда возникает даже в  самом  дисциплинированном  войске  при  неожиданном
появлении неприятеля.
   В числе первых вскочил с ложа Спартак и,  бросившись  к  выходу  палатки,
спросил у солдат, несших охрану на претории, что случилось.
   - По-видимому, подходит неприятель, - ответили ему.
   - Но как?..  Откуда?..  Какой  неприятель?  -  спрашивал  он,  еще  более
изумленный этим ответом.
   Спешно вооружившись, Спартак вышел и направился к центру лагеря.  Там  он
узнал, что Эномай со своими легионами уходит из лагеря через главные, правые
ворога и что остальные легионы готовились идти вслед за Эномаем, думая,  что
приказ выступать исходил от Спартака.
   - Ax!.. Что же это?.. Неужели он?.. - воскликнул фракиец, ударив себя  по
лбу рукой. - Но нет! Это невозможно! -  И  при  свете  пылавших  там  и  сям
факелов он направился быстрыми шагами к воротам.
   Когда он подошел, уже второй германский легион выходил из лагеря Спартак,
прокладывая дорогу локтями, успел перегнать последние ряды Выйдя за ворота и
быстро пробежав пространство  в  четыреста-пятьсот  шагов,  он  достиг  того
места, где Эномай  верхом  на  лошади,  окруженный  своими  контуберналиями,
ожидал, пока прейдет его второй легион.
   Какой-то человек, тоже в полном вооружении,  обогнал  Спартака.  Этo  был
Крикс. Подбежав к Эномаю, он закричал задыхающимся от бега голосом:
   - Эномай, что ты делаешь?.. Что случилось? Почему ты поднял  весь  лагерь
на ноги?.. Куда ты направляешься?
   - Подальше от лагеря изменника, - невозмутимо ответил  германец  громовым
голосом. - И ты, если не хочешь быть жертвою обмана, если не хочешь вместе с
твоими легионами быть подло преданным в руки врагов, иди тоже  со  мной.  Мы
вместе двинемся на Рим.
   В этот момент, тяжело дыша, к ним подошел Спартак и спросил:
   - О каком изменнике говоришь ты, Эномай? На кого ты намекаешь?
   - О тебе я говорю и тебя имею в виду. Я воюю претив Рима и пойду на  Рим,
я не желаю идти к Альпам, чтобы  попасться,  -  по  несчастной  случайности,
конечно! - среди горных ущелий, в когти неприятелю!
   - Клянусь всеблагим, всесильным Юпитером! - воскликнул вне себя от  гнева
Спартак. - Если ты шутишь, то я должен тебе сказать, что это самая  скверная
шутка, какую только можно себе представить...
   - Я не шучу, клянусь Фреей.., я  не  шучу,  я  говорю  как  нельзя  более
серьезно и в полном рассудке!
   -  Ты  считаешь  меня  изменником?  -  сказал   Спартак,   задыхаясь   от
негодования.
   - Не только считаю, но и уверен в этом и объявляю это во всеуслышание.
   - Ты лжешь, подлый пьяница! - закричал Спартак и,  вынув  из  ножен  меч,
бросился на Эномая.
   Тот, обнажив свой меч, погнал лошадь на Спартака.
   Но Крикс схватил за узду его лошадь и осадил ее назад с криком:
   - Эномай!.. Если ты не сошел с ума, как это доказывают твои поступки,  то
я утверждаю, что ты - предатель, подкупленный золотом и  наущениями  римлян,
и...
   - Что ты говоришь, Крикс? - сказал, дрожа от ярости, германец.
   -  Клянусь  могуществом  лучей  Белена,  -  воскликнул  галл  в   сильном
раздражении, - только один из римских консулов, если  бы  он  был  на  твоем
месте, мог бы поступить как ты поступаешь!
   Между тем Спартака окружили  Арторикс,  Борторикс,  Фессалоний  и  другие
двадцать высших начальников,  но  Спартак,  преодолев  свой  порыв  гнева  и
спокойно вложив меч в ножны сказал:
   - Что твоими устами говорит одна из Эринний, я не сомневаюсь: ты, Эномай,
мой товарищ в опасном переходе из Рима в Капую, во всех страшных тревогах  и
радостных событиях с самого начала нашего восстания, ты не мог  бы  говорить
так, как говорил сейчас. Я не знаю.., не понимаю.., но,  вероятно,  ты  и  я
являемся жертвами  гнусной,  ужасной  интриги,  идущей  из  Рима,  проникшей
непонятным для меня путем в наш лагерь. Но дело теперь не в  этом:  если  бы
кто-нибудь другой, а не ты, которого я  всегда  любил  как  брата,  произнес
слова, сказанные тобой только что, он был бы мертв теперь... Уходи... Бросай
дело своих братьев и свои знамена... Я клянусь здесь перед твоими  легионами
и твоими братьями прахом  моего  отца,  памятью  моей  матери,  жизнью  моей
сестры, всеми богами неба и ада, что я не запятнал себя никакими подлостями,
о которых ты говоришь. И если я  хоть  на  одно  мгновение  нарушил  клятвы,
данные мной товарищам по несчастью, пусть меня поразит молнией  и  испепелит
Юпитер и пусть мое имя перейдет к самым отдаленным потомкам  с  неизгладимым
позорным клеймом предателя.
   Эта клятва, произнесенная  Спартаком  твердым  и  торжественным  голосом,
произвела сильнейшее впечатление на слышавших ее. Повидимому, она поколебала
даже дикое упрямство Эномая, но вдруг звук букцин третьего легиона  (первого
галльского) послышался вблизи главных, правых ворот и привлек внимание  всех
присутствующих.
   - Клянусь богами ада! - воскликнул Спартак, бледное лицо  которого  стало
мертвенным. - Значит уходят и галлы?
   Все побежали к воротам вала.
   Тогда Эвтибида, которая до сих пор находилась на своей маленькой  изящной
лошади рядом с Эномаем, схватила удила его лошади и потянула ее за собою  на
дорогу, по которой уже удалились оба  германских  легиона.  За  германцем  и
гречанкой последовали и остальные ординарцы Эномая.
   В то время как  Крикс  и  Спартак  спешили  обратно,  к  воротам  лагеря,
тридцать конных германских стрелков из лука, задержавшихся в лагере, выехали
оттуда. Увидев Спартака и  Крикса,  идущих  навстречу  им,  они  разразились
криками:
   - Вот Спартак!
   - Вот изменник!
   - Смерть ему!
   Схватив луки, они прицелились в обоих вождей, в то время,  как  их  декан
закричал:
   - В тебя, Спартак, в тебя, Крикс, изменники!
   И тридцать стрел со свистом вылетели из луков в Спартака и Крикса.
   Оба едва успели прикрыть лица щитами, в  которые  впилось  немало  стрел.
Крикс стал впереди Спартака, чтобы прикрыть его своим телом, и закричал ему:
   - Ради любви к нашему делу, прыгай через ров!
   Одним прыжком Спартак перескочил через  тянувшийся  вдоль  дороги  ров  и
очутился на прилегающем лугу, за ним последовал Крикс. Только таким  образом
они избежали нападения со стороны дезертиров,  которые,  не  обращая  больше
внимания на Спартака и Крикса, продолжали путь к германским легионам:
   - Проклятые дезертиры! - воскликнул Крикс.
   - Пусть консул Геллий изрубит вас в куски! - прибавил Спартак в  припадке
гнева.
   Добравшись до ворот лагеря, они  увидели,  что  Аргорикс  и