ьным.  Консулы,  принадлежавшие  к
разным враждующим партиям, до того времени вели между собой скрытую  борьбу.
Теперь страсти разгорелись, противники построились в ряды, и обе парши имели
вождей, равных по значению  и  авторитету;  гражданская  война  была  совсем
близка, несомненна и неизбежна.
   Многие сенаторы, граждане и отпущенники  отрастили  себе  бороды  в  знак
траура, оделись в темные тоги и ходили по  городу  с  унылым  видом;  многие
женщины, тоже в трауре, бегали с распущенными  волосами  из  храма  в  храм,
призывая покровительство богов, как будто Рим  со  смертью  Суллы  подвергся
величайшей опасности.
   Их осыпали упреками, насмешками и издевательствами враги  Суллы,  которые
весело прохаживались по Форуму и по улицам, радуясь его смерти.
   В центральных частях города, где вывешивались законы, можно было прочесть
спустя три дня после смерти Суллы на особых табличках следующую эпиграмму:

   Хозяином Рима диктатор счастливый
   Сулла себя называл горделиво;
   Но за такое дурное желанье
   Боги послали ему наказанье:
   Безумца, который надежду питал
   Рим пред собою склонить в унижении,
   Для мук, каких никто не знавал,
   Отдали боги вшам на съедение.

   В других местах появились надписи: "Долой законы о расходах на пиршества!
Требуем неприкосновенности трибунов!" Это были законы,  в  которых  особенно
проявился ненавистный деспотизм Суллы. Кое-где можно было  прочесть:  "Слава
Каю Марию!".
   Эти факты и дерзкие  выходки  неоспоримо  свидетельствовали  о  том,  что
настроение умов изменилось; Марк Эмилий Лепид, который еще при  жизни  Суллы
не скрывал своей неприязни  к  нему,  теперь  стал  действовать  решительно,
будучи уверенным, что за него партия Мария и народ.
   Напротив, Лутаций Катул, другой консул, давал понять, что он будет твердо
стоять на стороне Сената и закона.
   В эту смуту, конечно, впутался и Катилина.  Хотя  он  всегда  поддерживал
хорошие отношения с Суллой, но его чаяния, долги и  страсти  заставляли  его
искать нового, так как он из этого нового мог извлечь много выгод, ничего не
теряя. Поэтому он и его друзья суетились и вели  агитацию,  раздувая  костер
среди недовольных, и без того пылавших ненавистью к олигархии.
   Только Кней Помпей и Марк Красе использовали свою огромную популярность и
авторитет для того, чтобы всеми средствами внести успокоение в умы,  внушить
уважение к законам и вызвать жалость к отечеству и республике, которым новая
гражданская война причинила бы вред.
   Сенат собрался в курии  Гостилия  для  обсуждения  вопроса,  как  почтить
умершего триумфатора, победителя Митридата.
   Галерея курии и прилегавшие к ней помещения были переполнены народом.  На
сенаторских  скамьях   замечалось,   необычайное   волнение   и   оживленное
беспрерывное движение.
   Председателем собрания был Публий Сервилий Ватия Изаурик, бывший консул и
человек, выдающийся по своей доблести  и  мудрости;  он,  открыв  заседание,
предоставил слово Квинту Лутацию Катулу. Последний, напомнив  в  скромной  и
благожелательной речи, ничем  не  оскорбляя  противников  Суллы,  о  славных
деяниях, совершенных умершим, -  о  Югурте,  взятом  в  плен  в  Африке,  об
Архелае, разбитом при Херонее, о Митридате, побежденном и прогнанном в глубь
Азии, о взятии Афин, и о ликвидации гибельного пожара гражданской  войны,  -
отметил мужество и храбрость Суллы и  обратился  с  просьбой,  чтобы  такому
человеку были оказаны погребальные почести, достойные его и римского народа,
полководцем и вождем которого он был.
   В заключение он предложил, чтобы останки Суллы с торжественной  пышностью
были перевезены из Кум в Рим и похоронены на Марсовом Поле.
   Краткая речь Катула вызвала  шумное  одобрение  почти  на  всех  скамьях,
занятых сенаторами, и сильный ропот осуждения на галерее.  Когда  шум  утих,
Лепид и произнес следующее:
   - Я сожалею, горько сожалею, о, отцы-сенаторы, о том, что должен  сегодня
разойтись в мнениях с моим знаменитым коллегой Катулом, в котором  я  первый
признаю и ценю доблесть и благородство души; но мне кажется,  что  лишь  под
влиянием благородного своего сердца, а не в интересах государства и не  ради
чести нашего отечества он внес предложение не только неуместное, но  вредное
и несправедливое. Он привел все доводы  в  пользу  умершего  Луция  Корнелия
Суллы, которые могут побудить это высокое собрание  оказать  телу  покойного
императорские почести и устроить царские похороны на Марсовом  поле.  Но  он
позабыл или, лучше сказать, ему нужно было забыть о тех  бедствиях,  которые
Сулла причинил нашему отечеству, об убийствах, которыми он его омрачил, и, -
скажем открыто, без боязливого притворства и без  стеснения,  -  о  пороках,
которыми он запятнал свое имя.
   На этот раз сильный ропот  поднялся  среди  сенаторов,  и  очень  громкие
рукоплескания раздались на галерее.
   Ватия Изаурик дал знак трубачам, и  они  звуком  труб  призвали  народ  к
тишине.
   - Да, будем откровенны, - продолжал свою речь Эмилий Лепид, -  имя  Суллы
звучит зловеще для Рима. Благодаря преступлениям и порокам, запятнавшим его,
при произнесении этого имени,  живо  вспоминаются  только  попранные  законы
отечества, затоптанное в грязь достоинство консулов,  разрушенный  авторитет
трибунов, деспотизм, введенный в принцип  управления,  беззаконные  убийства
тысяч   и   тысяч   невинных   граждан,   позорные   проскрипции,   грабежи,
изнасилования, хищения и прочие  деяния,  совершенные  его  именем  во  вред
отечеству и для уничтожения республики. И вот такому человеку, имя  которого
всякому честному гражданину напоминает только о несчастьях, такому человеку,
который все свои капризы и все свои  страсти  возводил  в  закон,  мы  хотим
сегодня  воздать  торжественные  почести  и  устроить  царские  похороны   и
общенародный траур.
   Как же это?..  Мы  похороним  Луция  Суллу,  разрушителя  республики,  на
Марсовом Поле, где высится всеми почитаемая могила Публия Валерия Публиколы,
бывшего одним из основателей этой республики! Допустим ли мы,  чтобы  именно
там, где  по  специальным  постановлениям  Сената  были  погребены  смертное
останки наиболее знаменитых и доблестных  граждан  прошлого  времени,  лежал
труп того, кто наиболее благородных  и  выдающихся  граждан  нашего  времени
отправил в ссылку и убил? Предоставим ли мы  пороку  то,  что  наши  отцы  в
прошлом установили как награду за добродетель? И почему, почему мы совершим,
это дело, столь низкое, столь противное нашему достоинству, нашей совести?
   Может быть, из страха перед двадцатью семью  легионами,  сражавшимися  за
него, и расквартированными в наиболее красивых  местностях  Италии,  где  он
больше всего свирепствовал и где сильнее всего проявлялась  его  жестокость?
Или же мы поступим так из боязни перед десятью тысячами самых подлых  рабов,
которых он по своему  произволу,  деспотическому  капризу,  наперекор  нашим
обычаям и законам, сделал свободными и возвел в самое почетное  и  уважаемое
звание римского гражданина?
   Я допускаю, что под влиянием упадка духа и под действием страха,  который
внушало повсюду роковое всемогущество Суллы, никто не  осмеливался  призвать
народ  и  Сенат  к  охране  законов  нашей  родины;  но  ради  всех   богов,
покровителей Рима, я вас спрашиваю, отцы-сенаторы, что теперь принуждает вас
признавать справедливым того, кто был не праведным, чествовать как  человека
великой души, того, кто был порочным и вредным гражданином, и  декретировать
воздание почестей, оказываемых только великим и добродетельным мужам, самому
худшему, гнусному из сыновей Рима?
   О, дайте мне, дайте возможность, отцы-сенаторы, не отчаяться совершенно в
судьбах нашего  отечества,  позвольте  мне  питать  надежду,  что  мужество,
добродетель, чувство собственного достоинства и совесть  присущи  еще  этому
высокому собранию; докажите,  что  не  низкий  страх,  но  глубокое  чувство
собственного величия преобладает в римских сенаторах.
   Отклоните, как факел новых гражданских смут, как недостойный и бесчестный
декрет, внесенное предложение о погребении  тела  Луция  Корнелия  Суллы  на
Марсовом Поле, с почестями, подобающими великому  гражданину  и  знаменитому
императору.
   Шумными  рукоплесканиями  приняты  были  мужественные,  полные  глубокого
чувства слова Марка Эмилия Лепида. Рукоплескал не только народ,  собравшийся
на галерее, но также и многие сенаторы.
   Когда шум затих, поднялся Кней Помпей Великий, один из наиболее  молодых,
наиболее любимых, и во всяком случае наиболее популярных сенаторов  в  Риме;
он в своей речи, если не гладкой и изящной - так как не был  красноречив,  -
то в прочувствованной, идущей прямо из сердца, воздал посмертную хвалу Луцию
Сулле. Он не превозносил его блестящих  подвигов  и  благородных  дел  и  не
защищал его достойных порицания  действий  и  позорных  фактов,  но  он  эти
позорные деяния приписывал не Сулле, а  ненормальным  условиям  пришедшей  в
расстройство  республики,   властной   необходимости,   диктуемой   страшным
временем, когда Сулла стоял во главе всего государства.
   Большое впечатление произвела на всех,  и  в  особенности  на  сенаторов,
откровенная, простая и задушевная речь Помпея.  После  него  Лентул  Сура  и
Квинт Курион  безуспешно  пытались  настроить  собрание  против  предложения
консула Квинта Лутация Катула.
   Это предложение было проголосовано вставанием; в пользу  его  высказались
четыре пятых присутствующих сенаторов.
   Произведенное по требованию некоторых сенаторов тайное  голосование  дало
следующие результаты: триста двадцать семь голосов за предложение  Катула  и
девяносто три против.
   Таким образом победа оказалась на стороне партии Суллы, и  собрание  было
закрыто  при  сильнейшем  возбуждении,  которое,  распространяясь  из  курии
Гостилия в комиции, было причиной бурных манифестаций различного  характера;
одни встречали аплодисментами Лутация Катула, Ватия Изаурика,  Кнея  Помпея,
Марка Красса. -  это  были  сторонники  Суллы;  другие  еще  более  шумно  и
торжественно - встречали Марка Эмилия  Лепида,  Сергия  Катилину  и  Лентула
Суру,  которые,  как  всем  стало  известно,  вели  упорную  борьбу   против
предложения Катула.
   В тот момент, когда Помпей  и  Лепид  вышли  из  курии,  горячо  обсуждая
происходившую на собрании дискуссию,  среди  столпившегося  народа  едва  не
произошло столкновение, которое кончилось бы несомненно кровопролитием, если
бы Помпей и Лепид, проходя  через  толпу  под  руку,  не  призывали  бы  оба
громкими голосами каждый своих  сторонников  к  спокойствию,  к  порядку,  к
тишине, предлагая всем разойтись по домам.
   Однако, эти увещания все же  не  помешали  тому,  чтобы  в  харчевнях,  в
тавернах, на наиболее людных углах  и  перекрестках  города,  на  Форуме,  в
базиликах и под портиками происходили ожесточенные  ссоры  и  кровопролитные
драки, так что этой ночью пришлось оплакивать многих убитых и еще  больше  -
раненых. Наиболее ярые приверженцы народной партии  совершали  даже  попытки
поджечь дома самых видных сторонников Суллы.
   В то время как в Риме происходили эти события, другие,  не  менее  важные
для течения нашего рассказа, произошли в Кумах.
   Спустя несколько часов после внезапной кончины диктатора, на виллу прибыл
со стороны Капуи человек, по одежде и виду казавшийся гладиатором и спросил,
может ли он видеть Спартака.
   Это  был  человек  лет  сорока,  колоссального   роста,   геркулесовского
сложения. С первого взгляда можно было догадаться, что  он  должен  обладать
необыкновенной силой. Лицо у него было смуглое, изрытое  оспой,  черты  лица
грубы, вид мрачен и даже безобразен.
   В его черных, живых, полных огня и смелости глазах было что-то  свирепое,
почти звериное. Густая грива  волос  и  взъерошенная  борода  усиливали  это
впечатление дикости.
   Но несмотря на  свирепый  вид  этот  человек  с  первого  взгляда  внушал
симпатию. Его лицо дышало дикой искренностью, грубой честностью, благородная
гордость сквозила в каждом его взгляде, в каждом жесте и движении.
   Так как школа гладиаторов в вилле Суллы  помещалась  довольно  далеко  от
главного здания, то пока один из рабов побежал звать Спартака, этот огромный
человек  прогуливался  взад  и  вперед  по  аллее  между  дворцом  Суллы   и
гладиаторской школой.
   Не прошло и четверти часа, как раб вернулся. За ним спешил Спартак. Он  с
распростертыми  объятиями  шел  навстречу  своему  гостю.   Оба   гладиатора
расцеловались. Спартак заговорил первый:
   - Ну что нового, Эномай?..
   - Новости все старые, - ответил гладиатор звучным,  глубоким  и  приятным
голосом. - Я говорю, что тот - отчаянный лентяй, кто не бодрствует,  кто  не
действует, кто ничего не делает.  Мне  кажется,  Спартак  мой  любимый,  что
пришло время взять в руки мечи и поднять знамя восстания.
   - Замолчи, Эномай! Клянусь богами,  покровителями  германцев,  ты  хочешь
провалить наше предприятие!
   - Напротив, я хочу, чтобы оно увенчалось блестящими успехами.
   -  Да,  только  не  криками,  горячий  ты  человек,  но  благоразумием  и
осторожностью добьемся мы успеха.
   - Добьемся успеха?.. Но когда же?.. Вот именно это мне и нужно узнать...
   - Когда заговор созреет...
   - Со временем все образуется! Такие плоды, как наше восстание, знаешь как
они созревают?.. Нужны смелость, мужество, дерзость... Идем  вперед,  начнем
немедленно и раз мы уже будем на улице,  ты  увидишь,  -  дело  пойдет  само
собой.
   - Послушай меня... Будь терпелив! Сколько людей примкнуло к нашему  союзу
за три месяца в школе Лентула Батиата.
   - Сто тридцать.
   - Сто тридцать из десяти тысяч... А тебе кажется, что плоды наших  трудов
созрели!
   - Когда начнется восстание гладиаторов, то произойдет то,  что  бывает  с
вишнями: одна тянет за собою другую.
   - Как они могут примкнуть к ним, раз они не знают, в чем дело,  не  знают
кто мы, к какой цели стремимся, какими средствами располагаем для  успешного
осуществления нашего плана?.. Тем вероятнее наша победа,  чем  глубже  будет
доверие, которое мы внушим нашим товарищам по несчастью.
   И спустя мгновение, пока пылкий Эномай молча  обдумывал  слова  Спартака,
тот продолжал:
   - Что ты, Эномай, самый сильный из десяти тысяч гладиаторов школы Лентула
Батиата, сделал до сего дня? Как ты использовал влияние,  завоеванное  среди
них твоей силой и мужеством? Сколько людей ты собрал и привлек в наш  боевой
союз? Сколько таких, которые знают суть задуманного нами дела? А  нет  ли  и
таких, которые не очень доверяют тебе  и  побаиваются  твоего  неистового  и
легкомысленного характера?.. И много ли таких, которые  знают  меня  или  по
крайней мере Крикса?
   - Именно потому, что я не такой образованный, как ты, и не умею  говорить
красно и убедительно, я и старался изо всех сил, чтобы  наш  ланиста  Батиат
пригласил тебя в качестве учителя фехтования в свою школу. Я добился своего:
вот этим письмом он предлагает тебе выехать в Капую.
   Эномай вынул из-за пояса небольшой лист папируса и отдал его Спартаку.
   Спартак схватил дрожащей рукой  папирус,  сорвал  печати  и  с  волнением
прочел письмо. Батиат под влиянием - как он писал -  слуха  об  искусстве  и
доблести Спартака приглашал его, если  он  пожелает,  явиться  в  Капую  для
занятий  с  его  учениками  и  обещал  в  вознаграждение  роскошный  стол  и
значительное жалование.
   - Почему же, - заговорил Спартак, спрятав письмо за пазуху, - почему  ты,
безумец, не отдал мне сразу этого письма, как только  пришел,  вместо  того,
чтобы заниматься пустыми разглагольствованиями? Ведь именно  этого  я  ждал,
хотя и боялся надеяться. Там, там среди десяти тысяч товарищей по  несчастью
мое место! - воскликнул с просветлевшим и радостным лицом  рудиарий.  Там  я
поговорю с каждым и внушу всем веру, пылающую  у  меня  в  груди.  Оттуда  в
определенный день, по условному сигналу выйдет войско в десять тысяч бойцов,
десять тысяч рабов, разбивших свои цепи и кидающих кольца этих цепей в  лицо
угнетателям; десять тысяч рабов, которые  из  железа  своих  позорных  цепей
выкуют лезвия своих непобедимых мечей... О, наконец.., наконец,., я заберусь
в гнездо, где отточу зубы змеенышам,  которые  будут  жалить  крылья  гордых
римских орлов!
   И рудиарий, вне себя от радости, то уходил от Эномая быстрыми шагами,  то
возвращался к нему, словно помешанный, произнося бессвязные слова.
   Эномай с восторгом наблюдал за ним, и когда Спартак несколько успокоился,
сказал:
   - Я счастлив твоей радостью, и еще больше будут  счастливы  сто  тридцать
наших товарищей по Союзу; они ждут тебя с нетерпением и рассчитывают, что ты
свершишь великие дела...
   - Они напрасно надеются на многое...
   - Будет очень полезно, чтобы ты явился туда, водворить спокойствие  среди
этих смутьянов...
   - Да, так как это самые близкие твои друзья, то они, вероятно,  такие  же
необузданные, как и ты... Да, понимаю!.. И вот поэтому-то будет полезным для
нашего  дела  мое  пребывание  в  Капуе.  Я  сумею  помешать  неожиданным  и
опрометчивым вспышкам, которые могут стать гибельными...
   - А я заверяю  тебя,  Спартак,  что  буду  всегда  рядом  с  тобой,  буду
терпеливо слушать тебя, и исполнять все, что ты прикажешь.
   Оба замолчали.
   Эномай смотрел на Спартака с такой нежностью и любовью, на  какие  только
был способен его свирепый взор. Потом вдруг воскликнул:
   - А знаешь, Спартак, что с того дня  как  я  тебя  впервые  увидел  более
месяца тому назад, ты стал словно нежнее и красивее?.. Извини меня, пожалуй,
можно даже сказать, женственнее.., но только это слово к тебе не подходит...
   Тут Эномай замолчал, так как Спартак, заметно  побледнев,  прошептал  так
тихо, что великан услышал неясный звук, но не разобрал слов:
   - Но боги!.. А как же она?..
   И несчастный рудиарий, которого любовь к свободе, братская  привязанность
к угнетенным и надежда на победу заставили на время забыть обо  всем,  стоял
теперь, подавленный тяжестью неожиданного воспоминания.
   Молчание длилось долго.  Спартак  не  говорил  ни  слова,  погруженный  в
мучительные мысли. Эномай грустно глядел на страдания рудиария.
   Наконец германец сказал голосом, который  он  всячески  старался  сделать
мягким и сердечным:
   - Итак, ты нас покидаешь, Спартак?..
   - О, никогда!., никогда!.. - воскликнул  фракиец,  дрожа  и  поднимая  на
Эномая ясные голубые глаза, которые наполнились слезами. - Я скорее  оставлю
мою сестру, оставлю скорее...
   Он на миг остановился, а затем продолжал:
   - Я оставлю все.., все.., но не дело угнетенных,  дело  рабов,  покинутых
всеми... Никогда!.. Никогда!..
   И после новой короткой паузы, прибавил:
   - Не надо мешкать, Эномай, иди за мной. Хотя  сегодня  день  глубочайшего
траура для этого дома, мы найдем в  кухне  Суллы  чем  подкрепить  тебя;  но
никому ни одного слова о нашем Союзе, ни  одной  вспышки  гнева,  ни  одного
проклятия!..
   И с этими словами Спартак повел гладиатора к дворцу.

***

   Двенадцать дней спустя после опубликования сенатского декрета об оказании
за счет государства торжественных царских  почестей  Луцию  Корнелию  Сулле,
похоронное шествие двинулось из виллы диктатора по направлению к Риму.
   Со  всех  концов  Италии  съехались   люди   почтить   покойного.   Когда
погребальная колесница двинулась  из  Кум,  ее  сопровождали  кроме  консула
Лутация Катула, двухсот сенаторов у такого же числа римских  всадников,  все
патриции из  Кум,  Капуи,  Байев,  Геркуланума,  Неаполя,  Помпей,  Путеслы,
Летернума и из остальных городов и  деревень  Кампаньи,  представители  всех
муниципий и городов Италии, двадцать четыре  ликтора,  консульские  знамена,
орлы всех легионов, сражавшихся за Суллу, около пятидесяти тысяч легионеров,
прибывших при оружии, чтобы отдать  последние  почести  своему  непобедимому
вождю, и много  тысяч  отпущенников  из  Рима,  одетых  в  траурную  одежду,
многочисл