ромко проговорил:
   - Я не трус и не  варвар,  и  я  буду  сражаться,  чтобы  доставить  тебе
удовольствие, о Луций Сулла, но клянусь тебе всеми твоими богами, что  если,
к несчастью, мне придется ранить Арторикса...
   Пронзительный женский крик внезапно  прервал  безумную  речь  гладиатора.
Внимание всех присутствующих обратилось  к  тому  месту,  откуда  этот  крик
раздался.
   В глубине залы, в стене позади обеденных лож, к которой  Сулла  и  многие
гости сидели спиной, на пороге двери, белая  как  мел,  прямо  и  неподвижно
стояла Валерия.
   Спартак был у нее, когда раб явился за ним от имени Суллы. Этот вызов и в
такой час удивил рудиария и сильно испугал Валерию. Она решила, что Спартаку
угрожает опасность более  серьезная,  чем  та,  которой  он  подвергался.  И
Валерия, побуждаемая любовью  к  фракийцу,  откинув  в  сторону  все  доводы
приличия,  все  правила  осторожности  и   предусмотрительности,   пошла   в
триклиний, где в этот вечер шел кутеж.
   Стоя в дверях за портьерой, матрона  присутствовала  при  диком  сражении
гладиаторов и при всей последующей сцене, разыгравшейся  между  Спартаком  и
Суллой.
   Когда она  увидела,  что  Сулла  стал  принуждать  Спартака  сразиться  с
Арториксом, которого, как ей было известно, Спартак сильно любил, когда  она
услышала начало его возбужденной речи, которая не  могла  окончиться  иначе,
как угрозой и проклятиями по  адресу  Суллы,  ей  стало  ясно,  что  без  ее
немедленного вмешательства Спартак неминуемо погибнет.
   И испустив крик, исходивший  из  самого  сердца,  она  привлекла  к  себе
внимание всех гостей и Суллы.
   - Валерия!.. - воскликнул тот в изумлении, пытаясь подняться  с  ложа,  к
которому, казалось, пригвоздили его тело пары яств  и  фалернского  вина,  -
Валерия!.. Ты!!. Здесь.., в этот час?..
   Все встали или пытались встать, так как не могли сохранить равновесие,  и
более или менее почтительно, но молча приветствовали матрону.
   Ювентина, отпущенница, сперва покраснев, как пурпуровая  ткань"  а  затем
страшно побледнев, как-то потихоньку, незаметно соскользнув  с  ложа,  через
несколько мгновений оказалась под столом, совершенно укрытая скатертью.
   - Привет всем, и пусть боги покровительствуют  Сулле  и  его  друзьям,  -
сказала Валерия спустя минуту, в течение которой она обвела быстрым взглядом
огромную  залу  и  постаралась  успокоиться.  Тем  временем  она  обменялась
взглядом взаимного понимания со Спартаком. Рудиарий, не начиная боя,  стоял,
устремив на нее взор;  ее  появление  в  этот  момент  казалось  ему  чем-то
небесным, сверхъестественным.
   Сулла с недоумением остановил свой взгляд на матроне,  а  она,  улыбаясь,
обратилась к нему:
   - Ты столько раз приглашал меня на пирушку, о Сулла, что сегодня  вечером
я, не будучи в состоянии заснуть на своей постели  и  слыша  отдаленный  шум
вашего пира, решила надеть застольное платье, зайти  выпить  чашу  дружбы  и
уговорить тебя ради твоего здоровья уйти  в  свои  комнаты,  не  позже  часа
первой зари. Но придя сюда, я увидела сверкание  мечей  и  лежащие  на  полу
трупы. Что же это наконец? - воскликнула с  жаром  и  с  чувством  глубокого
негодования матрона. -  Вам  недостаточно  бесчисленных  жертв  в  цирках  и
амфитеатрах, и вы с диким наслаждением  воскрешаете  запрещенные  варварские
обычаи,  вышедшие   из   употребления?   Веселясь,   вы   хотите   упиваться
предсмертными муками, повторять губами, сведенными от  вина,  судороги  губ,
сведенных огнем агонии и отчаянием?
   Все молчали с опущенными головами, и сам Сулла,  который  сперва  пытался
связать несколько слов,  кончил  тем,  что  замолчал,  подобно  обвиняемому,
уличенному своим обвинителем.
   Только гладиаторы, и в особенности Спартак и  Арторикс,  ласкали  Валерию
взглядами, полными любви и благодарности.
   - Ну-ка, вы, - сказала после минутного молчания жена Суллы,  обращаясь  к
рабам, - уберите немедленно отсюда эти трупы, похороните  их;  вымойте  пол,
обрызгайте его маслами и благовониями, да налейте в  мурринскую  чашу  Суллы
фалернского и передайте ее в круговую гостям ч знак дружбы.
   Рабы спешно повиновались Валерии, а гладиаторы удалились.
   И среди гробового молчания чаша дружбы, в которую лишь очень немногие  из
гостей кидали лепестки роз, обошла пирующих; затем молча и пошатываясь,  все
постепенно вышли из триклиния; одни разошлись  по  комнатам,  назначенным  в
этом огромном дворце для гостей, другие отправились в соседние Кумы.
   Сулла успел вновь свалиться на ложе и молча лежал, как будто  погруженный
в глубокое размышление,  хотя  в  действительности  он  находился  в  пьяном
отупении. Валерия, встряхнув его, сказала:
   - Уже час первых петухов; решишься ли ты, наконец, удалиться в спальню?
   При этих словах Сулла медленно, с усилием поднял  лицо  и  забормотал,  с
трудом выталкивая слова, клокотавшие в его горле:
   - Ты..,  произвела  разгром..,  в  триклинии..,  и  лишила  меня  моих..,
развлечений. О, клянусь Юпитером Статором.., это  ни  на  что  не  похоже..,
умаление всемогущества... Суллы  Счастливого...  Эпафродита..,  диктатора...
Клянусь всевышними богами.., я властвую в Риме.., и над всем миром..,  и  не
желаю, чтобы надо мной были хозяева.., не желаю...
   Валерия смотрела на  него  с  жалостью,  смешанной  с  презрением.  Сулла
продолжал:
   - Метробий... Где ты, мой дорогой Метробий? Приди ко мне на  помощь..,  я
хочу выгнать вон.., хочу отказаться от этой.., и пусть она заберет  с  собой
ребенка, которым она беременна.., которого я не хочу признавать своим...
   Искра гнева сверкнула в черных глазах  Валерии.  Она  сделала  угрожающий
жест, но затем с выражением тошноты и отвращения закричала:
   - Эй, Хризогон, позови рабов и вели перенести в спальню твоего господина,
он пьян, и объелся, как грязный могильщик!
   Сулла, уложенный в постель, проспал весь остаток  ночи  и  большую  часть
следующего дня. Валерия не сомкнула глаз.
   Сулла проснулся около полудня. В эти дни он  страдал  от  кожной  болезни
сильнее, чем обычно. Она вызвала у него нестерпимый зуд. Едва  поднявшись  с
постели, он накинул поверх рубашки широкую тогу  и  в  сопровождении  рабов,
специально приставленных заботиться о его особе, опираясь на своего  любимца
Хризогона, прошел в баню  через  обширный  атриум,  украшенный  великолепной
колоннадой в дорическом стиле.
   Минуя термы  и  залу  ожидания,  Сулла  вошел  в  раздевальню  -  изящный
небольшой зал, с мраморными стенами и мозаичным полом.  Из  этого  зала  три
разные двери вели: одна - в помещение с холодным душем, другая -  в  залу  с
бассейном теплой воды и третья - в парильню.
   Сулла сел на мраморную скамью, покрытую подушками  и  пурпуровой  тканью,
разделся с помощью рабов и вошел в парильню Она была тоже мраморная; в  полу
имелось  несколько  отверстий,  через  которые   шел   раскаленный   воздух,
нагревавший ее.
   Полукруглый мраморный альков с  мраморной  скамьей  находился  справа,  а
напротив него - небольшой бассейн с горячей водой.
   Сулла зашел в альков и, усевшись, стал  подымать  железные  гири  разного
веса, припасенные для того, чтобы купающийся мог проделывать  гимнастические
упражнения и тем вызвать пот. Выйдя из алькова, он  опустился  в  бассейн  с
горячей водой Усевшись на мраморную  скамейку,  он  весь  отдался  приятному
ощущению теплоты, приносившей ему  большое  облегчение,  судя  по  выражению
довольства, появившемуся на его лице.
   - Ax! . Я испытываю чувство блаженства, которого я уже давно  не  знал...
Скорее,  скорее,  Диодор,  -  сказал  он,  обращаясь  к  одному  из   рабов,
исполнявшему обязанности умастителя, - скорее возьми скребницу и  потри  мне
воспаленные места.
   Затем Сулла обратился к Хризогону с вопросом:
   -  Переплел  ли  ты  в  пурпурный  пергамент  двадцать  второй  том  моих
"Комментариев", который я кончил диктовать третьего  дня,  а  вчера  передал
тебе?
   - Да, мой добрый господин, и не только  твой  экземпляр,  но  еще  десять
копий, сделанных рабами-переписчиками.
   - Молодец, мой Хризогон... Ты, значит, позаботился о том,  чтобы  сделали
десять копий? - спросил с явным выражением удовольствия Сулла.
   - Да, конечно, и не только с последнего тома, но и  со  всех  предыдущих,
для того, чтобы один экземпляр положить в библиотеке этой  виллы,  другой  в
библиотеке твоего дома в Риме, третий  -  в  моей  библиотеке,  а  остальные
экземпляры каждого тома я подарил Лукуллу и Гортензию.  Распределяя  столько
экземпляров по разным местам, я намеревался этим сохранить твое произведение
от пожара или утери.
   - Посмотри скорее, что там. Мне кажется,  что  я  слышу  какой-то  шум  в
раздевальной, - сказал Хризогону Сулла.
   Отпущенник тотчас же вышел из ванной комнаты.
   Сулла, лицо которого, быть может вследствие кутежа прошлой ночи, казалось
более постаревшим и мертвенным, чем в  предыдущие  дни,  вдруг  застонал  от
жестоких болей; он жаловался на необычную тяжесть в груди.  Поэтому  Диодор,
закончив растирание, пошел звать Сирмиона из Родоса -  отпущенника  и  врача
Суллы, жившего вместе с Суллой и повсюду сопровождавшего его.
   Сулла же, под влиянием охватившей его дремоты,  опустил  голову  на  край
бассейна и, казалось, заснул.
   Через несколько мгновений вернулся Хризогон, и Сулла,  вздрогнув,  поднял
голову.
   - Что с тобой? - спросил его отпущенник, с тревогой подбежав к бассейну.
   - Ничего.., какая-то дремота... Знаешь, я видел сон.
   - Что же тебе приснилось?
   - Я видел мою любимую жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году, и она
звала меня к себе.
   - Не обращай внимания на эти суеверия...
   - Суеверие? Зачем так думать о снах, Хризогон? Я всегда относился с очень
большим доверием к снам и поступал всегда так, кик мне через них приказывали
боги. И мне не приходилось раскаиваться.
   - Если ты говоришь о походах, то победами ты обязан своему  уму  и  своей
доблести, а не внушениям снов.
   - Больше, чем мой ум и  моя  храбрость,  Хризогон,  мне  всегда  помогала
благосклонная ко мне судьба, поэтому именно ей я только и доверялся.  Поверь
мне,  -  наиболее  успешными  были  те  мои  походы,  которые   я   проводил
стремительно и без размышления.
   Воспоминания о деяниях, из которых многие были гнусными, но многие  были,
действительно, великими и славными, казалось,  вернули  немного  спокойствия
душе Суллы и несколько прояснили его чело.  Поэтому  Хризогон  счел  удобным
доложить ему о том, что, согласно его повелению, Граний прибыл из Кум и ждет
его приказаний.
   При этом имени лицо экс-диктатора внезапно передернулось от  гнева;  дико
сверкнув глазами, он закричал хриплым, яростным голосом:
   - Введи его.., сейчас же.., сюда.., ко мне.., этого наглеца, который один
во всем мире осмелился издеваться  над  моими  решениями..,  а  желает  моей
смерти!
   И худыми, костлявыми руками он судорожно сжал края бассейна.
   - Но не можешь ли ты подождать, пока выйдешь из ванны?..
   - Нет.., нет..,  немедленно..,  сюда..,  передо  мной..,  я  его  хочу...
Хризогон вышел и тотчас же вернулся с эдилом Гранием. Это был человек сорока
лет, богатырского телосложения; на его лице, заурядном и грубом,  отражались
хитрость и злоба. Но входя в ванную комнату к Сулле, он был очень  бледен  и
плохо скрывал свой страх. Рассыпаясь в поклонах и целуя руки, он обратился к
Сулле дрожащим от волнения голосом:
   - Да покровительствуют надолго боги великодушному Сулле Счастливому!
   - Ты не так говорил третьего дня, подлый негодяй!  Ты  смеялся  над  моим
приговором,  которым  ты  справедливо  был  присужден  к  уплате  штрафа   в
государственную казну, и кричал,  что  не  хочешь  платить,  так  как  через
день-другой я умру и с тебя сложат штраф.
   - Нет, никогда, никогда, не верь этой клевете... - пробормотал испуганный
Граний.
   - Трус, теперь ты дрожишь? Ты должен был дрожать, когда оскорблял  самого
могущественного и счастливого из всех людей.. Трус!..
   И с этими словами  Сулла,  пылая  гневом,  ударил  по  лицу  несчастного,
который упал у бассейна, плача и умоляя о прощении.
   - Жалости.., прошу тебя  о  жалости..,  умоляю  о  прощении!..  -  кричал
бедняк.
   - Жалости? !. - кричал Сулла  гневно.  -  Жалости  к  тебе,  оскорбившему
меня.., в то время, как я страдаю от ужасных  болей?..  Ты  должен  умереть,
трус, здесь и сейчас, перед моими глазами... Я горю желанием упиться  твоими
последними судорогами, твоим предсмертным хрипением.
   Сулла  бесновался  и  корчился,  как  безумный,  и  в  бешенстве   кричал
придушенным голосом рабам:
   - Эй вы.., лентяи.., чего  зеваете...  Хватайте  его,  бейте  до  смерти,
здесь, при мне.., задушите его.., убейте!..
   И так как рабы, казалось, не решались, он закричал, из последних сил,  но
страшным голосом:
   - Задушите его или я прикажу всех вас распять, клянусь факелами и  змеями
Эринний!
   Рабы бросились на несчастного, повалили на пол, стали бить его и топтать,
а Сулла, продолжая метаться и беситься,  подобно  дикому  зверю,  почуявшему
кровь, все кричал.
   - Вот так! Сильней!.. Бейте!.. Топчите!.. Душите этого негодяя!..  Душите
его, душите!.. Ради всех богов ада, душите его!..
   Граний, избиваемый четырьмя рабами, которые  были  сильнее  его,  пытался
защищаться, нанося нападающим сильные удары.
   Рабы, сперва пассивно повинуясь, били свою жертву почти  без  усилий,  но
когда Граний стал бить их, рассвирепели и стиснули его так, что  он  не  мог
уже пошевельнуться; тогда один из них сдавил  ему  горло  обеими  руками  и,
упершись изо всех сил коленями в его грудь, задушил в несколько секунд.
   А Сулла, с глазами, почти вылезшими из орбит,  с  пеной  на  губах,  весь
отдавшийся зрелищу избиения, упивался им с  жестоким  сладострастием  дикого
зверя, восклицая слабевшим голосом:
   - Так.., так!.. Сильнее.., дави.., души!
   Но в тот  момент,  когда  Граний  испускал  дух,  Сулла  сам,  истощенный
усилиями, криками и приступом  своей  бешеной  лихорадки,  упал  навзничь  в
бассейн и прохрипел голосом таким слабым, какого никогда у него не слыхали:
   - На помощь.., умираю!., на помощь!..
   Лицо  бывшего  диктатора  помертвело,  веки  закрылись,  стиснутые   зубы
скрипели, губы судорожно искривились.
   В то время как Хризогон и остальные рабы хлопотали возле Суллы,  стараясь
привести его в чувство, внезапная судорога потрясла его тело, на чего  напал
приступ сильнейшего кашля, и, немного спустя, извергая  огромное  количество
крови, издавая глухие стоны и не открывая глаз, он умер.
   Так закончил жизнь в шестьдесят лет этот человек, столь же великий, сколь
и  коварный;  его  огромный  талант  и  величие  души  были  подавлены   его
жестокостью и сладострастием. Он совершал великие дела, но  навлек  на  свое
отечество много несчастий, и прославленный, как великий вождь, он оставил  в
истории  по  себе  память  как  о  худшем  гражданине;  поэтому  изучая  все
совершенное им в жизни, трудно решить, чего в нем было больше -  мужества  и
энергии или коварства и притворства.
   Потому-то консул Кней Папирий Карбон,  из  партии  Мария,  долгое  время,
сражавшийся против Суллы, обыкновенно, говорил, что когда он боролся  против
льва  и  лисицы,  живших  в  душе  Суллы,  лисица  доставляла   ему   больше
затруднений.
   Едва Сулла умер, как в ванную комнату вошел раб Диодор с врачом Сирмионом
и еще в дверях закричал:
   - Прибыл гонец из Рима.., с очень  важным  письмом  от...  Но  тут  слова
замерли в  горле  раба:  он  увидел  смятенье  присутствовавших,  пораженных
смертью Суллы.
   Сирмион бросился в комнату, велел сейчас же вынуть тело умершего из ванны
и положить на ложе из подушек, приготовленное тут же  на  полу;  затем  стал
исследовать его, послушал пульс, выслушал сердце и, грустно  качая  головой,
сказал:
   - Кончено... Он умер!
   Раб Эвтибиды, привезший ее письмо, вошел вслед за Диодором в  ванную;  он
долго  стоял  в  углу,   пораженный   и   испуганный   случившимся;   затем,
приблизившись к  Хризогону,  который  показался  ему  самой  важной  особой,
передал ему письмо, говоря:
   - Прекрасная Эвтибида, моя госпожа, поручила мне передать письмо  в  руки
Суллы, но так как боги пожелали наказать меня,  заставив  явиться  сюда  для
того, чтобы увидеть мертвым величайшего из всех людей, я  передам  тебе  это
письмо, адресованное ему.
   Хризогон, бывший вне себя от горя, машинально взял письмо и,  не  обратив
на него никакого внимания, положил его между туникой и  рубашкой,  продолжая
хлопотать около тела своего господина и благодетеля.
   В доме уже распространилась весть о  смерти  Суллы.  Поднялся  переполох.
Рабы отовсюду сбежались в ванную со стонами и  рыданиями.  Спустя  несколько
мгновений подоспел, тяжело дыша, комедиант Метробий. Он только  что  прибыл,
из Рима после бешеной скачки.
   Он вошел в ванную в растерзанной одежде,  смертельно  бледный,  обливаясь
слезами.
   - Но нет.., это не может быть!.. -  кричал  он.  -  Нет,  нет..,  это  не
правда!..
   Увидев окоченевший труп Суллы, Метробий разразился еще  более  горестными
рыданиями и, опустившись на  пол  близ  бездыханного  тела,  стал  покрывать
поцелуями лицо Суллы, восклицая:
   - Без меня ты умер, несравненный Друг..,  любимейший  друг..,  я  не  мог
выслушать твои последние слова.., не мог принять последний твой  поцелуй,  о
Сулла мой любимый, о мой дорогой Сулла!

Глава 8

ПОСЛЕДСТВИЯ СМЕРТИ СУЛЛЫ

   Слух о смерти Суллы распространился по Италии с быстротой молнии и вызвал
волнение повсюду, особенно в Риме.
   Общее изумление сменили толки, расспросы  и  рассуждения;  всем  хотелось
знать, почему, как и когда произошла эта неожиданная смерть.
   Партия олигархов, патриции и богачи оплакивали смерть великого  человека,
как народное бедствие, как незаменимую утрату: они испускали громкие вопли и
требовали, чтобы герою были оказаны  императорские  почести  при  похоронах,
чтобы ему были воздвигнуты  статуи  и  храмы,  как  спасителю  республики  и
полубогу.
   Им вторили десять тысяч рабов, получивших от Суллы свободу; он роздал  им
часть имущества тех, кто стали жертвами проскрипций.
   Эти десять тысяч человек были всем обязаны Сулле и привязаны  к  нему  не
только из благодарности, но и из боязни, что с его  смертью  у  них  отнимут
все, чем он их так щедро одарил.
   В Италии было еще сто двадцать тысяч легионеров, сражавшихся  на  стороне
Суллы в войнах против Митридата и в гражданской войне против Мария. Жили эти
легионеры главным образом в городах, их  прежних  жителей  Сулла,  борясь  с
Марием,  или  выгонял  или  истреблял.  Диктатор  наделял  своих  легионеров
имуществом побежденных, и эти сто двадцать тысяч обожали  его.  Поэтому  они
тоже были готовы отстаивать все, сделанное Суллой.
   Сожалениям  этой  сильной  партии  противостояло  ликование  сотен  тысяч
высланных, сотен тысяч жертв ярости Суллы,  всех  многочисленных  и  сильных
остатков партии Мария. Все  враги  Суллы  открыто  проклинали  убийцу  своих
родных и друзей, проклинали того, кто лишил их  состояния  и  жизни,  желали
перемен, волновались, надеялись и призывали к мщению.
   К ним присоединялись плебеи, у которых Сулла отнял очень многие  права  и
узурпировал много важных привилегий; естественно, что они желали возвращения
отнятого.
   Ввиду  всего  этого  известие  о  смерти  экс-диктатора  вызвало  в  Риме
брожение, волнение, толки и оживленное движение, равного  которому  не  было
уже много лет.
   На Форуме, в базиликах, под портиками, в храмах, на улицах, в лавках,  на
рынках, - всюду толпились люди всякого возраста и положения, все узнавали  и
передавали новости, громко оплакивали несчастье, но еще громче благословляли
богов, пославших смерть тирану и избавивших наконец республику  от  рабского
состояния; затевались ссоры, раздавались взаимные угрозы,  вспыхивали  искры
затаенных обид и скрытой ненависти.
   Это волнение становилось все более  сил