рнешься сюда... И  смотри,  не  проговорись  никому  о  нашей
любви. Никому, .ив особенности Спартаку.
   Эномай послушно опустил ее на  землю,  горячо  поцеловал  на  прощанье  и
вышел, направляясь к своей палатке.
   Через несколько минут вышла и она. По дороге в палатку, где находились ее
двое слуг, преданных ей на всю жизнь, она рассуждала про себя:
   - О-о!.. Неплохо придумано!., поставить  Катилину  во  главе  шестидесяти
тысяч  рабов..,  это  значит  тем  самым  облагородить  и  войско   и   само
восстание... С ним пришли бы самые знатные и смелые патриции Рима.., с  ним,
вероятно, восстала бы вся чернь  на  берегах  Тибра...  И  восстание  рабов,
неминуемо обреченное на неудачу, превратилось бы  в  опаснейшую  гражданскую
войну, которая, вероятно,  имела  бы  своим  последствием  полное  изменение
конституции  государства...  И  нечего  думать,  что  при  Катилине  Спартак
потеряет авторитет, так как Катилина слишком умен, чтобы  не  понимать,  что
без Спартака он не мог бы и единого  дня  руководить  этими  дикими  толпами
гладиаторов... Нет.., нет!.. Это не входит в мои планы., и Спартак  на  этот
раз ничего не добьется!
   Размышляя так, она подошла к палатке своих  слуг,  позвала  Ксенократа  в
уединенное место и тихим голосом, по-гречески стала говорить с ним.
   На рассвете следующего дня на  Гнатской  консульской  дороге  можно  было
увидеть всадника, статного, сильного юношу,  в  простой  тунике  из  грубого
сукна, в широком темном плаще на плечах и  в  суконной  шляпе;  юноша  сидел
верхом на резвом гнедом коне апулийской породы и быстрой рысью  двигался  от
Гнатии по направлению к Бариуму. И если бы кто-нибудь его  встретил,  то  по
одежде и внешности принял бы его за  зажиточного  земледельца  из  окрестных
мест, выехавшего по своим делам на рынок в Бариум.
   Проехав три часа, путешественник остановился, чтобы подкрепиться  и  дать
отдых коню.
   - Здравствуй, друг, - сказал он слуге хозяина станции, явившемуся принять
от него лошадь. И прибавил, обращаясь к  огромному,  толстому,  краснолицему
мужчине, появившемуся в эту минуту в дверях дома:
   - Пусть боги покровительствуют тебе и твоему семейству!
   - Да будет тебе Меркурий охраной  в  твоем  путешествии.  Желаешь  ли  ты
отдохнуть и подкрепиться после долгой дороги?.. Видно, что твой  благородный
и прекрасный апулиец пробежался изрядно.
   - Он бежит уже шесть часов, - ответил путешественник. И вдруг прибавил:
   - Тебе нравится мой апулиец? Не правда ли, он красив?
   - Клянусь  крыльями  божественного  Пегаса,  я  не  видел  никогда  более
прекрасного коня!
   - Бедняга!.. Кто знает, до какого состояния  он  дойдет  через  месяц!  -
сказал со вздохом путешественник, входя в дом хозяина станции.
   Хозяин предложил ему  сесть  за  один  из  столов,  стоявших  вдоль  стен
комнаты.
   - Ты будешь что-нибудь есть?.. Почему твой конь  бедный?  Хочешь  старого
формийского вина? Оно поспорит с  нектаром  Юпитера.  А  как  тебе  нравится
жареный бараний окорок?.. Барашек нежный и сладкий, как молоко, которым  его
кормила его мать?
   Болтовня хозяина была прервана прибытием второго гостя. Это  был  высокий
плотный человек лет сорока, с  крепкими  мускулами,  с  смуглым,  безбородым
лицом. По одежде его можно было принять за слугу или отпущенника, служившего
у какой-нибудь благородной и богатой семьи.
   - Да сопутствуют тебе боги, - сказал хозяин станции входившему путнику. -
Издалека ты приехал?.. Желаешь присесть и подкрепиться? Угодно тебе отведать
жареный бараний бок? Барашка нежного, как  трава,  на  которой  паслась  его
мать? Ведь ты ехал долго и быстро?..  Должно  быть,  приехал  издалека?..  Я
смогу тебе дать старого формийского вина которое  не  побоится  сравнения  с
нектаром, подаваемым к столу всевышнего Юпитера... Но  садись  же,  ты  ведь
наверно очень устал.
   Новый путник присел к столу, а хозяин, наконец ушел на кухню.
   - Хвала Юпитеру всеблагому, великому освободителю, - сказал апулиец, - за
то, что он избавил нас от невыносимой болтовни этой префики.
   - Вот уж, действительно, надоедливый болтун, - ответил отпущенник.
   На этом разговор между обоими проезжими прекратился. И в  то  время,  как
отпущенник, по-видимому, был  всецело  погружен  в  свои  мысли,  апулийский
земледелец рассматривал его проницательными глазами, играя  ножом,  лежавшим
на столе.
   Тут вернулся хозяин, неся обещанного жареного барашка; оба принялись есть
с большим аппетитом.
   - Значит, - сказал апулиец после того, как он покончил с барашком, - тебе
нравится моя лошадь, правда?
   - Клянусь  Геркулесом!..  Нравится  ли?..  Конечно,  нравится:  это  конь
настоящей апулийской породы.., стройный.., резвый.., с  приподнятыми  слегка
боками, с тонкими нервными ногами,  с  изящным  изгибом  шеи...  Представьте
себе, что...
   - Ты дал бы мне взамен моего, одного из твоих двадцати?..
   - Из сорока, гражданин, из сорока, так как  моя  станция  лучшего,  а  не
последнего разряда, а ты знаешь...
   - Так не дашь ли  ты  одного  из  сорока,  из  ста,  из  тысячи  лошадей,
имеющихся у тебя в конюшнях? - закричал  в  порыве  раздражения  апулиец.  -
Пусть Эскулап пошлет тебе опухоль на язык!
   - Ax! .  Вот..,  сказать  тебе..,  обменять  знакомую  мне  лошадь..,  на
другую.., которая красива, да.., но которую я не знаю... - возразил с  плохо
скрытым смущением, почесывая за ухом, хозяин почтовой станции, - это меня не
очень устроило бы.., так как ты должен узнать, что однажды,  лет  пять  тому
назад, со мной случилось как раз. -.
   - Но я вовсе не желаю отдать тебе моего  коня,  я  хочу  оставить  его  в
залог... Ты мне дашь одну из твоих  лошадей,  чтобы  доехать  до  первой  же
станции, где я оставлю твою и возьму другую и так буду делать, пока доеду...
Пока не приеду, куда мне нужно. На обратном пути я  заберу  своего  Аякса...
Так называется мой гнедой...
   - О, о нем ничуть не беспокойся!  Ты  найдешь  его  толстым,  лоснящимся,
здоровым. Я знаю, как  надо  содержать  лошадей...  А  ты,  очевидно,  очень
спешишь и должен ехать далеко?.. Вероятно, в Беневентум?
   - Может быть, - сказал, улыбаясь апулиец.
   - Или, может быть, даже в Капую?
   - Может быть!
   - - И кто знает, кто знает, может быть, ты должен доехать до Рима?
   - Может быть! И оба замолчали.
   - Выпей-ка лучше из этой чаши дружбы, - сказал, улыбаясь,  землевладелец,
предлагая добряку свою чашу, наполненную вином.
   - За твое счастливое путешествие и за твое благополучие, - сказал  хозяин
станции, выпил два-три глотка формийского вина,  содержавшегося  в  чаше,  и
затем подал ее апулийцу. Последний не взял чашу и сказал:
   - Теперь предложи ее тому путешественнику, да  выпей  сначала  и  за  его
здоровье.
   И, обращаясь к отпущеннику, добавил:
   - Мне кажется, что ты отпущенник?
   -   Верно!   -   почтительно   ответил   путешественник   геркулесовского
телосложения. - Отпущенник семейства Манлия Империоза.
   - Знаменитый и древний род! - заметил хозяин станции.
   - Я еду в Рим рассказать Титу Манлию об убытках,  причиненных  его  вилле
возле Брундизиума приходом восставших гладиаторов.
   - А!., гладиаторы! -  сказал  вполголоса  хозяин  станции  с  недовольной
дрожью. - Не говорите о них.., ради Юпитера Статора. Я еще не забыл,  какого
они нагнали на меня страху  два  месяца  тому  назад,  когда  прошли  здесь,
направляясь в Брундизиум.
   - Да будут они прокляты  со  своим  подлым  вождем!  -  воскликнул  пылко
апулиец, ударив кулаком по столу. Затем спросил у хозяина:
   - И они причинили тебе много убытку?..
   - По правде говоря, не очень . И, если хочешь знать..,  они  отнеслись  с
уважением ко мне и моей семье...  Они  взяли  у  меня  сорок  лошадей  ,  но
заплатили за них прекрасными золотыми монетами... Надо было видеть, как  они
проходили здесь!.. Какое огромное войско!.. Ему конца  не  было!..  И  какие
стройные легионы!.. Если бы не было позорно сравнивать наших славных  солдат
с этими разбойниками, я бы сказал, что их легионы  ничем  не  отличались  от
наших...
   - Скажи уже прямо, - прервал его отпущенник,  -  что  Спартак  -  великий
полководец и что он сумел шестьдесят тысяч рабов и гладиаторов превратить  в
армию из шестидесяти тысяч храбрых и дисциплинированных солдат.
   - Ax!.. Клянусь римскими богами  Согласия!..  -  сказал  с  изумлением  и
негодованием  апулийский  земледелец,  обращаясь  к  отпущеннику.  -  Как?..
Гнусный гладиатор пришел разграбить виллу твоего господина и благодетеля,  а
ты,  негодяй,  осмеливаешься  защищать  его  поступки   и   восхвалять   его
доблесть?..
   - Во имя всевышнего Юпитера,  не  думай  этого!..  -  сказал  смиренно  и
почтительно отпущенник. - Я вовсе не так сказал!.. А кроме того,  знай,  что
гладиаторы вовсе не грабили виллу моего господина...
   - Почему же тогда ты только что сказал, что едешь  в  Рим  сообщить  Титу
Манлию Империозу о серьезных убытках,  причиненных  его  вилле  гладиаторами
этой области?
   - Но убытки, на которые я намекал, не  причинены  ни  дворцу,  ни  имению
моего господина... Я хотел только передать ему о бегстве пятидесяти  четырех
из шестидесяти рабов, находившихся на вилле. По-твоему, что  же,  это  малый
убыток? Кто теперь  будет  работать,  пахать,  сеять,  кто  будет  подрезать
виноградники, кто соберет урожай в имении моего господина?..
   - В Эреб Спартака и гладиаторов! - сказал свирепым и презрительным  тоном
земледелец. - Выпьем за их уничтожение и за наше процветание!
   Когда апулиец, заплатив по счету, поднялся, чтобы пойти в конюшни выбрать
лошадь, его остановил хозяин.
   - Подожди минутку, дорогой гражданин, -  пусть  никогда  не  скажут,  что
хороший человек побывал на станции Азеллиона,  не  унеся  с  собой  таблички
гостеприимства.
   И он вышел из  комнаты,  в  которой  остались  земледелец  и  отпущенник.
Последний сказал:
   - Как видно, хороший человек.
   - Несомненно.
   Вскоре вернулся Азеллион с деревянной дощечкой, на которой было  написано
его имя, и, разломав ее посередине, дал апулийцу половинку,  на  которой  от
подписи оставалось "...лион", говоря ему:
   - Эта половина дощечки поможет тебе приобрести расположение хозяев других
почтовых станций; показывай ее им и будь уверен, что они  тебе  сразу  дадут
лучшую из своих лошадей, как они всегда поступали со всеми,  получавшими  от
меня половинку дощечки  гостеприимства.  Я  кстати  вспоминаю,  как  однажды
проездом, лет  семь  тому  назад,  Корнелий  Хризогон,  отпущенник  славного
Суллы...
   - От всей души благодарю тебя, - сказал апулиец, прерывая Азеллиона, - за
твою любезность. Знай, что несмотря на твою  несносную  болтливость.  Порций
Мутилий, гражданин Гнатии, будет всегда помнить о твоей доброте и сохранит к
тебе искреннюю дружбу.
   В этот  момент  прибыл  еще  один  проезжий,  который,  судя  по  одежде,
очевидно, был слугой; он повел свою лошадь в  конюшню,  где  Порций  Мутилий
смотрел, как конюх седлает выбранного им коня.
   Поздоровавшись обычным "salvete" с Порцием и Азеллионом, он поставил свою
лошадь в одно из стойл, на которые была разделена конюшня.
   Отпущенник Манлия Империоза также зашел в конюшню посмотреть свою лошадь.
Незаметно для Порция Мугллия и Азеллиона он  обменялся  быстрым  взглядом  с
только что прибывшим слугой.
   Последний, покончив с заботами о своей лошади, направился  к  выходу,  я,
проходя  мимо  отпущенника,  притворился,  что  только  что  его  увидел   и
воскликнул:
   - О!.. Клянусь Кастором!.. Лафрений!..
   - Кто там? - сказал тот, быстро повернувшись. -  Кребрик!..  Ты  здесь?..
Откуда приехал?..
   - А ты куда едешь?.. Я еду из Рима в Брундизиум.
   - А я из Брундиаиума в Рим.
   При  этой  встрече  знакомых  и  обмене  восклицаниями   Порций   Мутилий
повернулся  в  их  сторону  и  стал  исподтишка  наблюдать   за   слугой   и
отпущенником.
   Те сразу заметили, что он тайком за ними подглядывает и прислушивается  к
беседе, которую они после первых восклицаний вели вполголоса. Однако, Порций
мог услышать следующие слова:
   - Возле колодца!
   Затем слуга вышел из конюшни, а отпущенник занялся своей лошадью.
   Выйдя из конюшни. Порций Мутилий сказал Азеллиону:
   - Подожди меня здесь минутку... Я сейчас вернусь. Он подбежал к  колодцу,
находившемуся позади дома, и спрятался за его круглой стеной,  обращенной  к
огороду.
   Он пробыл там около трех минут и услышал шаги человека, шедшего с  правой
стороны дома, в то время как другой тут же подошел с левой стороны.
   - Итак? - сказал Лафрений, голос которого Порций сразу узнал.
   - Я узнал, что мой брат Марбрик, - ответил торопливо вполголоса другой, -
ушел в лагерь к нашим братьям. Я убежал из  виллы  моего  господина  и  тоже
отправляюсь к ним.
   - Я, - сказал тихим голосом Лафрений, - под  предлогом,  что  еду  в  Рим
сообщить Титу Манлию о бегстве с виллы всех его рабов, поехал, чтобы забрать
моего любимого сына Эгнация,  которого  не  хочу  оставлять  в  руках  нашил
угнетателей. Затем  я  с  ним  убегу  и  тоже  направлюсь  в  лагерь  нашего
доблестного вождя.
   - Ну, прощай, не нужно, чтобы нас видели; этот  апулиец  смотрел  на  нас
подозрительными глазами .
   - Я тоже боюсь, что он наблюдал за нами. Прощай. Желаю удачи.
   - Постоянство!..
   - И победа!..
   Порций Мутилий услышал, как слуга и отпущенник быстро удалились в  разные
стороны.
   Тогда он вышел из засады, спрашивая себя с удивлением,  это  ли  была  та
важная тайна, которую он  надумал  открыть,  и  это  ли  враги,  которых  он
надеялся поймать. И, пораздумав немного над этим приключением, качая головой
и улыбаясь, он снова стал прощаться с хозяином. Затем Порций вскочил на коня
и, пришпорив его, помчался по направлению к Бариуму, а Азеллион все бежал за
ним и кричал:
   - Доброго пути, и пусть  боги  покровительствуют  и  сопутствуют  тебе!..
Смотри!..  Смотри!..  Как  он  хорошо  скачет!  Как  он   красив   на   моем
Артаксерксе!.. Протай Порций Мутилий!.
   Порций   Мутилий,   в   котором    читатели,    конечно,    уже    узнали
свободнорожденного Рутилия, направляющегося  в  Рим  послом  от  Спартака  к
Катилине, продолжал свой путь, размышляя о курьезном случае,  происшедшем  с
ним.
   На следующий день к вечеру Рутилий увидел облако пыли,  поднятое  ехавшим
впереди   всадником.   Рутилий,   соблюдавший   в   пути   осторожность    и
предусмотрительность, быстро нагнал ехавшего впереди; это был ни  кто  иной,
как отпущенник Лафрений, с которым он накануне встретился возле  Бариума  на
станции Азеллиона.
   - Здравствуй, - сказал отпущенник,  даже  не  поворачивая  головы,  чтобы
увидеть, кто к нему приближался.
   - Здравствуй, Лафрений Империоз! - ответил Рутилий.
   - Кто это? - сказал в удивлении отпущенник, быстро повернувшись.
   Увидев Рутилия и узнав его, он сказал со вздохом удовлетворения:
   - А, это ты, уважаемый гражданин!.. Да сопутствуют тебе боги! Рутилий был
тронут при виде этого бедного отпущенника, отправлявшегося  в  Рим  похитить
своего сына, чтобы затем вместе с ним убежать в  лагерь  гладиаторов.  Вдруг
ему пришла мысль сыграть шутку с отпущенником, и строгим голосом он сказал:
   - Ты едешь в Рим забрать своего сына из дома твоих  господ,  чтобы  затем
бежать в лагерь отвратительного и гнуснейшего Спартака?!
   - Я?.., что ты сказал?.. - пробормотал Лафрений в смятении,  и  лицо  его
стало страшно бледным.
   - Я вчера все слышал, стоя позади колодца на  станции  Азеллиона,  я  все
знаю, коварный и неблагодарнейший слуга,  .ив  первом  же  городе,  куда  мы
приедем, я прикажу тебя арестовать.
   Лафрений остановил лошадь, Рутилий сделал то же.
   - Я ни в чем не сознаюсь, - сказал глухим и грозным голосом отпущенник, -
так как я не страшусь смерти.
   - И даже распятия на кресте?
   - Да, и этого... Я знаю, как спастись.
   - Ну, как? - спросил будто бы в изумлении Рутилий.
   - Убивши такого доносчика, как ты, - вскричал в ярости  Лафрений,  подняв
короткую, но крепкую железную палицу,  которая  была  у  него  спрятана  под
чепраком лошади. Но когда он, пришпорив  коня,  бросился  на  Рутилия,  тот,
разразившись громким смехом, воскликнул:
   - Стой!.. Эй, брат!.. Постоянство и...  Лафрений  левой  рукой  остановил
коня и, все еще  с  высоко  поднятой  правой,  сжимавшей  палицу,  удивленно
воскликнул:
   - И?.. - спросил Рутилий, требуя от Лафрения ответной части пароля.
   - И.., победа! - пробормотал тот, по-видимому, еще не пришедший полностью
в себя от изумления.
   Тогда Рутилий протянул  ему  руку  и  троекратным  нажимом  указательного
пальца правой  руки  на  ладонь  левой  руки  отпущенника  удостоверил  свою
личность;  сам  же  он  совершенно  успокоился  насчет  своего  товарища  по
путешествию, признав в нем без всяких колебаний члена Союза угнетенных.
   Наступала ночь.
   Оба всадника обнялись и поехали рядом, рассказывая  друг  другу  о  своих
злоключениях.
   - Ты мог бы, -  сказал  Рутилий,  -  удивляться,  как  это  я,  рожденный
свободным, продал себя ланисте в гладиаторы; знай же, что я родился и  вырос
в роскоши. Я предался кутежам и расточительству в то  время,  как  мой  отец
проиграл в кости почти все свое состояние. Мне было двадцать два года, когда
он умер; долги поглотили целиком все, что он оставил мне,  и  мы  с  матерью
были доведены до крайней нищеты. Лично меня нужда не испугала, но  я  боялся
за мать. И тогда, собрав двенадцать-пятнадцать тысяч сестерций  -  последние
остатки былого нашего богатства -  и,  прибавив  к  ним  еще  десять  тысяч,
полученных от продажи  себя  самого,  я  обеспечил  моей  старой  несчастной
родительнице безбедное существование до глубокой старости.., единственно для
этого я продал свою свободу, которую теперь, после восьми  лет  страданий  и
перенесенных опасностей, я решил завоевать обратно.
   Произнеся последние слова, Рутилий взволновался, голос  его  задрожал,  и
слезы потекли по побледневшим от волнения щекам.
   Оба всадника ехали некоторое время в  молчании.  Вдруг  лошадь  Лафрения,
испугавшись,  вероятно,  тени,  отброшенной  на  дорогу  деревом  при  свете
восходящей луны, встала на дыбы и, сделав два-три безумных прыжка,  упала  в
ров, тянувшийся вдоль дороги.
   При крике Лафрения Рутилий сразу остановил своего коня, соскочил  с  него
и, привязав повод к кустарнику, побежал на помощь приятелю, упавшему в ров.
   Но не успел он еще разглядеть, в чем дело, как почувствовал сильный  удар
в спину. Рутилий упал на землю и, пока пытался понять, кто его бьет,  второй
удар обрушился на его плечо.
   Тогда Рутилий понял, что он попал в сети  предателя  и,  выхватив  из-под
туники кинжал, успел подняться и броситься на своего убийцу с криком:
   - Презренный и гнусный предатель!.. Ты  бы  не  посмел  напасть  на  меня
открыто!
   И он ударил Лафрения в грудь. Но под туникой у убийцы был панцирь.
   Тогда  последовала  короткая  отчаянная  борьба  между   раненым,   почти
умирающим Рутилием и Лафрением, который,  хотя  и  был  невредим,  казалось,
дрожал  перед  мужеством  своего   противника;   слышались   крики,   стоны,
ругательства и придушенные проклятия.
   Спустя минуту послышался глухой стук упавшего безжизненного тела.
   И затем настало полное молчание.
   Лафрений встал на колени над упавшим и  приложил  ухо,  чтобы  убедиться,
действительно ли прекратилось дыхание; затем он встал и,  вскарабкавшись  на
дорогу, задыхающимся голосом  стал  что-то  шептать,  направляясь  к  лошади
Рутилия.
   - Клянусь  Геркулесом,  -  воскликнул  он  вдруг,  чувствуя,  что  теряет
сознание, - я чувствую... Что же это такое?.. И зашатался.
   - Мне больно здесь... - пробормотал он слабеющим голосом и поднял  правую
руку к шее, но сейчас же отнял ее, покрытую горячей кровью.
   - О, клянусь богами... Он.., ударил.., меня.., как раз сюда..,  именно..,
в единственное место.., где не было панциря.
   Он снова зашатался и упал  среди  п