рона, на стороне гладиатора...
   - Это верно.., я тебе сказал... Это ее слабость...
   - А, понимаю! Но если ты, раб, не желаешь считать эту слабость  достойной
порицания, то надеюсь, что я, свободный, могу находить ее такой.
   - Но ведь виноват во всем Спартак!
   - Да, конечно, клянусь скипетром Плутона!.. Я это тоже говорил - во  всем
вина Спартака. Позволить внушить к себе симпатию добродетельной магроны...
   - Он - гнуснейший гладиатор!
   - А что тебе худого сделал Спартак? За что ты его так ненавидишь?
   - Что он сделал мне худого? Ты спрашиваешь, что он сделал мне худого?
   - Я тебя спрашиваю об этом, потому что этот мошенник, насколько я слышал,
объявляет свободу рабам, а ты ведь  тоже  раб  и,  казалось  бы,  должен  по
справедливости сочувствовать ему.
   И, не дав времени домоуправителю ответить, он тут же прибавил:
   - Если только ты не притворяешься...
   - Я притворяюсь... Я притворяюсь!.. О, пусть Минос будет милосерд к  тебе
в день суда!.. И с чего ты взял, что я притворяюсь?.. Своей безумной  затеей
этот грязный Спартак сделал меня самым несчастным человеком. Хотя я раб, но,
имея при себе своих двух сыновей, я был самым счастливым  из  людей...  Двух
прекраснейших юношей! Если бы ты их видел! Если бы  ты  их  знал!  Они  были
близнецы, с изволения богов, красавцы и похожи друг на друга, как  Кастор  и
Поллукс...
   - Ну хорошо Что же случилось с ними?..
   - Они ушли в лагерь гладиатора, и уже  три  месяца  у  меня  нет  от  них
вестей... И кто знает, живы ли они?.. Да, кто знает,  .  О  великий  Сатурн,
покровитель Самниума, не допусти, чтобы они были  убиты,  мои  дорогие,  мои
ненаглядные, мои любимые сынки!
   И старик разразился безудержными рыданиями, поразившими  и  растрогавшими
Спартака.
   После минутного молчания фракиец сказал домоуправителю:
   - Значит, ты думаешь, что  Спартак  поступил  дурно,  желая  свободы  для
рабов? Ты думаешь, что плохо сделали твои сыновья, уйдя к нему?
   - Клянусь всеми богами, покровителями Самниума! Конечно,  плохое  дело  -
восстать против Рима. И о какой свободе говорит  этот  глупый  гладиатор?  Я
родился свободным в горах Самниума. Пришла гражданская война...  Наши  вожди
кричали: "Желаем приобрести, права гражданства для нас и  для  всех  жителей
Италии". И мы восстали, мы  сражались,  рисковали  жизнью...  А  потом...  А
потом, я, свободный пастух Самниума, стал рабом семейства Мессалы. И  хорошо
для меня, что я попал к этому благородному и великодушному семейству. И жена
свободного самнита стала тоже рабой и родила сыновей в рабстве и...
   Здесь старик  остановился  на  мгновение;  затем,  продолжая  свою  речь,
прибавил:
   - Безумие.., мечты.., фантазия... Мир был  и  будет  всегда  разделен  на
господ и рабов, на богатых и бедных, на знатных и  плебеев...  и  всегда  он
будет так  разделен...  Фантазия...  Мечты...Ив  погоне  за  ними  бесплодно
проливается драгоценная кровь - кровь наших сыновей! Ради чего?  Что  мне  в
том, что рабы станут свободными? если ради этого будут убиты мои сыновья? На
что мне эта свобода? Чтобы проливать слезы? А если мои сыновья  останутся  в
живых... Допустим, что все идет великолепно, и что  завтра  я  и  они  будем
свободны. А дальше? Что мы сделаем с нашей свободой, раз у нас  нет  ничего?
Теперь мы у нашей добрейшей госпожи имеем все необходимое и  даже  больше  -
имеем лишнее, завтра мы, свободные, пойдем работать на чужих полях за  такую
ничтожную плату, что не на что будет жить...  О,  как  мы  будем  счастливы,
когда  мы  получим  свободу..,  умирать  от  голода!..  О,  как   мы   будем
счастливы!..
   Старый домоуправитель на этом закончил свою  речь.  Грубая  и  бессвязная
вначале, она, по мере того как он говорил, становилась все  выразительнее  и
произвела глубокое впечатление на Спартака. Склонив голову, он долго  стоял,
погруженный в тяжелые и грустные думы.
   Наконец он очнулся и спросил домоуправителя:
   - Итак, здесь в вилле нет никого, кто понимал бы по-гречески?
   - Никого.
   - Принеси мне стилос и дощечку.
   Когда домоуправитель подал требуемое солдату,  тот  на  воске,  покрывав"
таем дощечку, написал по-гречески два стиха из Гомера:

   Я издалека пришел, о женщина милая сердцу,
   С тем, чтобы пылко обнять твои, о царица, колени.

   Протягивая домоуправителю дощечку, он сказал ему:
   - Распорядись, чтобы служанка немедленно разбудила госпожу и передала  ей
дощечку, иначе вам обоим будет худо.
   Домоуправитель посмотрел раз-другой сначала на эти ему непонятные  знаки,
затем на Спартака, который задумчиво прохаживался по аллее. Наконец  старик,
невидимому, решился исполнить полученное приказание и направился  в  главный
дом виллы.
   Спартак продолжал ходить по аллее.  Шагая  то  медленно,  то  быстро"  то
останавливаясь, то снова принимаясь ходить, он боролся с бурей, бушевавшей в
его душе. В ушах  у  него  звучали  слова  старого  домоуправителя,  которые
произвели на него потрясающее впечатление, Он думал:
   "Клянусь всеми богами Олимпа!.. Он прав... Если его  сыновья  умрут,  что
даст ему свобода в его сиротливой старости?  Что  ему  в  свободе,  если  он
увидит ее лишь в костлявом и грозном образе голода?.. Конечно, он прав!.. Но
тогда.., чего я ищу? Чего домогаюсь?.. Кто  я?..  Кого  представляю?..  Чего
хочу?.."
   И здесь он на мгновение остановился, будто испугавшись своих  собственных
вопросов; затем возобновил свою прогулку, медленно шагая,  с  склоненной  на
грудь головой. И продолжал думать:
   "Итак, я преследую какую-то околдовавшую  меня  химеру,  представлявшуюся
мне истиной. Я гоняюсь за миражем,  которого  никогда  не  поймаю.  Разве  я
брежу.. Или фантазирую?.. И ради своих фантазий проливаю потоки человеческой
крови?.."
   Но спустя мгновение он поднял голову и стал ходить уверенными шагами.
   "Клянусь всемогущей молнией Юпитера Олимпийского,  -  думал  он,  -  ведь
нигде не сказано, что свободе должен сопутствовать голод, и что человеческое
достоинство должно одеваться в  грязные  лохмотья  жалкой  нищеты!  Кто  это
сказал? В каком божеском декрете это написано?"
   Походка Спартака стала более быстрой и  возбужденной,  подавленность  его
проходила.
   "Явись теперь передо мною, божественная  истина,  явись  во  всем  блеске
твоей непорочной наготы, влей  бодрость  в  мою  душу,  сохрани  мне  чистую
совесть и укрепи меня в моих святых  намерениях!..  Кто  же,  кто  установил
неравенство среди людей?.. Разве не родимся мы равными?.. Разве не одни и те
же у всех нас члены, не одни и те же потребности, не одни и те же желания?..
Разве не одинаковые у нас чувства, ощущения, разум и  самосознание?..  Разве
жизненные блага не одни и те же для всех?.. Не дышим мы все одним и  тем  же
воздухом, не питаемся мы все одним и тем же  хлебом,  не  утоляем  жажду  из
одних, и тех  же  источников?..  Разве  природа  установила  различие  между
обитателями земли?.. Разве она одних освещает  и  согревает  жаркими  лучами
солнца, а других осуждает на вечную тьму?.. Разве роса  спускается,  принося
одним  благо,  а  другим  гибель?..  Разве  не  рождаются,  одинаково  после
девятимесячной беременности, сын царя и  сын  раба?..  Разве  боги  избавили
царицу от  родовых  мук,  испытываемых  женой  бедняка-крестьянина?..  Разве
патриции живут вечно или умирают иначе, чем плебеи?.. Или  трупы  господ  не
гниют так же, как и трупы слуг?.. И разве  кости  и  прах  богатых  чем-либо
отличаются от  праха  и  костей  бедных?  Кто  же,  пользуясь  своей  силой,
установил различие между одним человеком и другим, кто первый сказал: "Это -
твое, а это мое" и захватил права своего собственного брата?..  Если  грубая
сила была основой первой несправедливости, почему мы не  можем  восстановить
равенство, справедливость и свободу? И если мы проливаем свой пот  на  чужой
земле для того, чтобы вырастить и кормить наших  детей,  то  почему  нам  не
пролить нашу кровь, чтобы сделать их свободными и вернуть им все права?"
   Здесь Спартак остановился,  задерживая  бег  своих  мыслей,  и,  испустив
глубокий вздох удовлетворения, закончил свои рассуждения:
   "Ну хорошо... Что же говорил тот?.. Ослабевший, упавший духом, огрубевший
от рабства, он уже не сознает себя человеком, и влачит  свое  "существование
как животное, утратив чувства человеческого достоинства и справедливости!"
   В этот момент вернулся домоуправитель и  сообщил  Спартаку,  что  Валерия
поднялась с постели и ожидает его в своих комнатах.
   Спартак поспешил туда с трепетом в сердце. Его ввели в  комнату,  где  на
небольшом диване сидела матрона. Он поднял забрало и упал к ее ногам.
   Валерия обвила руками его шею, и уста двух любящих, без слов, без  звука,
слились в долгом и пламенном  поцелуе.  Погруженные  в  экстаз  невыразимого
счастья, во власти ни с чем не сравнимого сладостного опьянения, они  долгое
время молчали, прижавшись друг к другу.
   Наконец, словно по какому-то  знаку,  они  оторвались  друг  от  друга  "
откинулись назад, чтобы рассмотреть  лица.  Они  были  бледны,  взволнованы,
потрясены.  Валерия,  одетая  в  белоснежную  столу,  с  густыми,   черными,
распущенными по спине волосами, с сияющими от  радости  черными  глазами,  в
которых все-таки  дрожали  крупные  слезы,  первая  нарушила  молчание.  Она
прошептала придушенным голосом:
   - О Спартак... Спартак мой... Как я счастлива снова видеть тебя! И, вновь
обняв его, порывисто лаская и целуя, говорила задыхающимся голосом:
   - Как я дрожала... Сколько вытерпела.., сколько  плакала...  Все  думала,
каким ты подвергаешься опасностям.., за тебя я.., дрожала... "Мое  сердце..,
поверь мне.., мое сердце бьется..,  только  для  тебя...  Ты  -  моя  первая
любовь, ты будешь последней  и  единственной...  настоящей  любовью  в  моей
жизни!
   Продолжая беспрерывно ласкать его, она засыпала его вопросами:
   - Скажи мне, мой Аполлон, скажи мне, как ты пришел сюда? Может  быть,  ты
идешь на Рим со своим войском?  Ты  не  подвергаешься  опасности,  оставаясь
здесь, не правда ли? Ты расскажешь мне подробности  последнего  сражения?  Я
слышала, что ты под Аквинумом разбил восемнадцать тысяч легионеров...  Когда
окончится эта война, заставляющая меня  дрожать  каждый  час?  Ты  добьешься
свободы, не правда  ли?  И  ты  сможешь  вернуться  в  свою  Фракию,  в  эту
счастливую страну, где некогда жили боги.
   Умолкнув на миг, она добавила более слабым и вкрадчивым голосом:
   - И туда.., я тоже смогу последовать за тобой.., и жить, неведомая  миру,
рядом с тобой.., любя тебя вечно, тебя, смелого, как Марс, прекрасного,  как
Аполлон, любя тебя, насколько я способна, всеми силами моей души, о  дорогой
Спартак.
   Гладиатор грустно усмехнулся над этими нежными и  обманчивыми  иллюзиями,
которыми его возлюбленная хотела  украсить  будущее,  и,  лаская  ее  черные
волосы, целуя ее в лоб, он прошептал:
   - Продолжительная и жестокая будет война.., и я буду очень счастлив, если
мне удастся вывести рабов, ставших свободными, в их родные страны. Но  чтобы
установить справедливость и равенство в  мире,  понадобится  война  народов,
которые восстанут не только  против  Рима,  но  против  прожорливых  волков,
против ненасытных патрициев, против привилегированной  касты  в  собственной
стране каждого!
   Последние  слова  гладиатор  произнес  удрученным  и  подавленным  тоном,
грустно качая головой: было видно, что он мало надеялся  увидеть  при  жизни
результат  этого  великого  дела.  Валерия  стала  утешать  Спартака  своими
поцелуями;  ласки  ее  рассеяли  облако  грусти,  покрывшее  морщинами   лоб
гладиатора.
   Принесли маленькую Постумию; ее детские проказы, смех  и  щебетание  были
бесконечно милы,  а  личико,  на  котором  блестели  большие  черные  глаза,
составлявшие  чудесный  контраст  с  массой  белокурых   густых   волос,   -
очаровательно.
   Когда  сумерки  начали  спускаться  на  землю,  печаль  стала  постепенно
заволакивать радость, кратковременно оживившую отшельнический покой Валерии;
вместе с дневным светом будто улетела из этого дома также и радость.
   Спартак рассказал Валерии, каким образом он попал к ней, и  сообщил,  что
его долг, долг непременный и святой, обязывал его вернуться этой же ночью  в
Лабик, где его ожидал отряд конницы. Естественно, что это сообщение  глубоко
огорчило влюбленную женщину. Удалив маленькую Постумию, она  со  слезами  на
глазах бросилась в объятия любовника.
   И так провели Спартак и Валерия шесть часов - от часа первого  факела  до
тихого часа ночи  -  в  тесных  беспрерывных  объятиях  и  в  поцелуях.  Она
беспрестанно повторяла среди рыданий, что мрачное  предчувствие  сжимает  ей
сердце, что если он уйдет, то ей уже не обнимать его никогда, что  последний
раз она  видит  и  ласкает  человека,  так  сильно  заставившего  ее  сердце
трепетать настоящей, глубокой любовью.
   Спартак старался рассеять страх и осушить слезы Валерии.  Среди  поцелуев
шептал он ей самые нежные слова надежды и утешения, ободряя ее,  смеясь  над
ее предчувствиями и опасениями; но было видно, что страх Валерии проник и  в
сердце Спартака. Его улыбка стала напряженной,  почти  мрачной,  а  слова  с
трудом выходили из уст. Он  тоже  чувствовал,  что  им  овладевают  грустные
мысли, скорбные предчувствия, и как ни старался, не мог избавиться  от  этих
ощущений.
   В этом состоянии они оставались вплоть до момента, когда вода, капавшая в
стеклянном шаре клепсидры, стоявшей на шкафу у стены, дошла до шестой черты,
обозначавшей шестой час ночи. Тогда Спартак,  незаметно  для  Валерии  часто
бросавший взгляд на клепсидру, встал с дивана и, вырвавшись из  ее  объятий,
стал надевать латы, шлем и меч.
   Валерия страстно обвила руками шею Спартака и, прижавшись к нему  бледным
лицом, на  котором  сверкали  черные  глаза,  задыхаясь  от  рыданий,  стала
говорить.
   - Нет, Спартак, нет.., не уходи..,  не  уезжай,  из  сострадания..,  ради
твоих  богов..,  в  память  о  дорогих  тебе..,  я  тебя  умоляю..,  я  тебя
заклинаю.., дело гладиаторов идет  хорошо..,  у  них  храбрые  начальники...
Крикс... Граник... Эномай..,  они  поведут  гладиаторов..,  а  ты..,  нет..,
нет...  Спартак..,   ты   останешься   здесь..,   здесь,   где   нежность..,
беспредельная  преданность..,  безграничная  любовь..,  окружат  ласками   ,
радостями.., твое существование...
   - О, Валерия, моя Валерия... Неужели ты хочешь, чтобы я стал  бесчестным?
- говорил Спартак, стараясь освободиться из объятий своей подруги.  -  Я  не
могу, не могу... Неужели я изменю тем, кого я сам  призвал  к  оружию,  тем,
которые надеются на меня, которые меня  ждут  и  зовут?..  О,  Валерия,  моя
обожаемая, я не могу.., я не должен изменять моим  товарищам  по  несчастью!
Иначе я буду недостойным тебя. Не принуждай меня стать презренным  в  глазах
всех людей, в моих собственных глазах!.. Пусть твои чары и твоя власть  надо
мною не лишают меня мужества, а поднимают  его  еще  больше!  Пусти  меня..,
пусти.., моя Валерия.., моя обожаемая Валерия!
   Во время этой отчаянной борьбы Валерия все теснее прижималась к Спартаку,
а он легким усилием стремился отстранить ее от себя.
   Лицо Спартака страшно побледнело, и слезы застилали его глаза. Он призвал
на помощь все свое мужество и, вырвавшись  из  рук  Валерии,  уложил  ее  на
диван, где она осталась лежать без сил, разразившись безутешными рыданиями.
   Когда фракиец, произнося бессвязные слова надежды и утешения, надел  латы
и шлем, прикрепил к поясу оружие и приготовился поцеловать в  последний  раз
любимую женщину. Валерия, вскочив с ложа, в отчаянии упала  перед  дверью  и
совсем слабым от рыдании голосом стала умолять:
   - Спартак... О мой Спартак.., я это чувствую.., я это чувствую здесь, - и
она показала на сердце, - если ты уедешь, я больше тебя не увижу.., ты  меня
больше не увидишь... Я  знаю  это..,  чувствую...  Не  уезжай..,  нет..,  не
сегодня, не  сегодня..,  я  тебя  заклинаю  моей  безграничной,  беззаветной
любовью.., не сегодня.., не сегодня, заклинаю тебя - Я не могу, не могу... Я
должен ехать...
   - Спартак... Спартак, - сказала едва слышным голосом, с мольбой простирая
к нему руки, несчастная женщина, - я тебя  умоляю..,  ради  нашей  дочери..,
ради нашей до...
   Но она не смогла кончить, так как фракиец, подняв ее с пола  и  судорожно
прижав к груди, прервал ее рыдания и слова, закрыв своими дрожавшими  губами
ее похолодевши? губы.
   Любовники застыли в этом объятии. В комнате слышались только  их  тяжелые
вздохи, сливавшиеся в одно дыхание.
   Но Спартак, постепенно сдерживая порыв своей  нежности,  немного  откинул
назад голову и нежным страстным голосом сказал Валерии:
   - О, моя обожаемая жена, неужели ты, которой я  воздвиг  в  своем  сердце
алтарь, как единственной богине, которой я поклоняюсь и  которую  я  обожаю,
неужели ты, у кого я черпал мужество и  стойкость  в  минуты  самой  тяжелой
опасности, неужели ты, одна мысль о  ком  вдохновляет  меня  на  благородные
замыслы и великие дела, неужели ты, Валерия, хочешь сделать меня бесчестным,
низким, проклинаемым современниками и потомками?
   - Нет.. Я не хочу тебя видеть  бесчестным...  Великим,  славным  я  желаю
видеть твое имя, - возразила она едва слышным  голосом.  -  Но  я..,  бедная
женщина.., пожалей меня.., поезжай завтра.., не сегодня.., не  сейчас..,  не
так быстро...
   Она склонила бледное и покрытое  слезами  лицо  на  плечо  Спартака  и  с
грустной и нежной улыбкой прошептала:
   - Не отнимай у меня этой подушки.., мне так хорошо.., так здесь удобно...
   И она закрыла глаза, как бы для того, чтобы упиться  своим  наслаждением;
ее лицо, на котором еще блуждала улыбка, более походило на лицо  только  что
умершей, чем на лицо живой женщины.
   Спартак  наклонился  и  смотрел  на  нее,  преисполненный   состраданием,
нежностью и любовью; его голубые сверкающие глаза, смотревшие  с  презрением
на опасность и смерть, наполнились крупными слезами, хлынувшими на лицо и на
латы.
   А Валерия в это время, не открывая глаз,  стала  шептать  слабым,  слабым
голосом:
   - Смотри на меня.., смотри на меня, Спартак., таким любовным взором...  Я
его вижу, не раскрывая глаз.., я тебя вижу... Какой ясный лоб.., какой ясный
лоб... Твои глаза так сверкают, и в то же время они так нежны!  О,  Спартак,
как ты прекрасен!
   И так прошло еще несколько минут.
   Но едва Спартак сделал легкое движение, чтобы поднять Валерию  и  уложить
ее на диван, как она, все еще не открывая глаз,  сказала,  порывисто  сжимая
руками шею гладиатора:
   - Нет.., нет.., не двигайся!..
   - Я должен ехать.., моя Валерия!.. - прошептал  ей  на  ухо  дрожащим  от
волнения голосом несчастный рудиарий.
   - Нет!.. Не уезжай!.. -  возразила  она  с  испугом.  Спартак  ничего  не
сказал, но, схватив руками голову Валерии, стал покрывать жаркими  поцелуями
ее лоб, в то время как она по-детски нежно говорила:
   - Не правда ли, ты не уедешь этой ночью?.. Ты поедешь завтра...  Ночью..,
знаешь, в  глухой  дороге..,  в  темноте..,  среди  печального  безмолвия..,
нехорошо ехать... Подумать только.., меня дрожь берет... Я боюсь!
   Несчастная женщина в  самом  деле  задрожала  всем  телом  и  еще  крепче
прижалась к своему возлюбленному.
   - Завтра..,  на  заре..,  когда  солнце  встанет,  оживит  своими  лучами
природу..,  среди  благоухания  полей..,  среди  веселого  щебетания   сотен
пташек.., после того как ты обнимешь меня..,  после  того  как  ты  еще  раз
покроешь поцелуями лобик Постумии.., после того как я тебе повешу на шею под
тунику эту цепочку с медальоном...
   И она показала золотой медальон, украшенный драгоценными камням", который
на изящной золотой цепочке висел на ее белоснежной шее.
   - Ты знаешь,  Спартак,  что  внутри  этого  медальона  скрыт  драгоценный
талисман, который спасет тебя от всякой опасности?.. Угадай.., угадай.., что
это за талисман?..
   И так как гладиатор не отвечал и то