игантины  бестолково
металась водная толчея.  Этот могучий, все сокрушающий вал грохался на
отмель,  выбегал далеко на песчаный пляж и снова откатывался,  образуя
новую  толчею,  которая  и начала разбивать "Принцессу Анну",  глубоко
зарывшуюся носом в подводную отмель.
     На берегу возле густодымящего костра и вдоль кромки пены на песке
суетилось  до  сотни  людей.  Пока  что  они  ничем  не  могли  помочь
погибающему судну.
     Осмотревшись, Гвоздев  понял,  что  одолеть  это   ничтожное,   в
сущности,  пространство  в пятьдесят - шестьдесят сажен между судном и
твердою землею может только редкий смельчак и силач.
     Единственным средством  спасти команду было протянуть канат между
берегом  и  "Принцессой  Анной",  подвязать   к   нему   "беседку"   и
переправлять в ней людей на берег над клокочущими бурунами.
     Но чтобы передать на берег линь - тонкую веревку,  которой  потом
притянут канат, - кто-то должен был проплыть через буруны. Нечего было
и думать,  что это можно сделать на шлюпке,  даже если бы все они и не
были разбиты.
     Гвоздев вызвал боцмана и приказал собрать матросов.  Вся  команда
столпилась под полуютом.  Мичман сделал перекличку,  и оказалось,  что
трех человек нет.  Это были те,  кого снесло за  борт  первой  волной.
Пятьдесят  три  матроса,  четыре  канонира,  трубач,  парусный мастер,
боцман,  капитан (который лежал на полуюте под  охраною  Маметкула  и,
видно, был очень болен) - вот кого должен был спасти мичман.
     Между тем бригантину жесточайшим образом било  кормою  о  дно.  В
проносящихся  волнах и водоворотах то и дело мелькали изломанные доски
обшивки.
     - Братцы!  -  сказал  Гвоздев молчаливо стоящим матросам.  - Надо
передать канат на берег.  Надо плыть через буруны.  Кто может  сделать
это, чтобы спасти остальных?
     Матросы зашевелились,  но некоторое время  никто  не  двигался  с
места. Но вот вышел вперед Петров.
     - Я,  - сказал он,  встряхивая мокрыми кудрями,  но  тут  же  его
отодвинул плечом Ермаков.
     - Я могу, - мрачно проворчал он.
     - Я могу! - прокричал щуплый трубач, пролезая между ними.
     - Я проплыву, дозвольте мне!..
     Более десятка смельчаков пожелали плыть сквозь буруны. Они стояли
впереди других тесною кучкой.  Мускулистые тела  их  облепляла  мокрая
холщовая  одежда,  они  цепко  держались  на  наклонной палубе и - кто
сумрачно,  кто весело - смотрели на Гвоздева,  ожидая,  на ком из  них
остановится его выбор.
     Неожиданно сквозь эту кучку  храбрецов  протиснулся  тяжеловесный
боцман.
     - Нишкни!  - сказал он,  услышав чье-то недовольное  ворчание.  -
Сударь,  - обратился он к Гвоздеву,  - дозвольте мне сказать:  с линем
мне надо плыть.  Почему?  А потому,  что я всех лучше плаваю и, окромя
всего, к волне приучен. Бурунов не боюсь. Да и покрепше других буду...
А на судне мне,  сударь, делать нечего. Судно, сударь, уже не судно, и
боцман тут ни к чему,  помочь тут вам могут и Ермаков,  и Маметкул,  и
Петров... Вот как я, сударь, располагаю.
     Посмотрев на могучего Капитона, Гвоздев подумал, что если уж кому
плыть, то ему. И он назначил боцмана.
     Тот глубоко вздохнул,  огляделся и,  приказав,  чтобы приготовили
линь подлиннее, побежал в кубрик.
     Он вернулся  в  чистой  одежде,  неся  в руке маленький узелочек.
Подойдя к Гвоздеву, он сказал
     - Сударь, не откажите... Все в божьей воле...
     - Говори,  говори,  Капитон Иваныч, все сделаю что надо, - сказал
Гвоздев, почувствовав, как ему стеснило сердце.
     - У  меня   в   Кронштадте   жена,   тут   деньжонок   малость...
заслуженные...  Передайте ей,  в случае чего, - боцман протянул узелок
мичману, и тот спрятал его в карман.
     - Ну, прощайте, Аникита Тимофеич, - сказал боцман и поклонился.
     - Прощай,  Капитон Иваныч...  Да ты что прощаешься?  - с тревогою
спросил Гвоздев. - Доплывешь ведь?
     - Доплыть должон, - отвечал Иванов. - А в случае чего, после меня
посылайте Ермакова,  а после Ермакова - Маметкула, а после Маметкула -
Петрова...  А если уж и Петров не доплывет...  Ну,  бог  даст...  -  и
боцман бегом побежал на бак.
     Гвоздев бросился за ним. Он сам хотел проследить, как его обвяжут
и как он будет бороться с бурунами.
     Здесь, на баке, было спокойнее, чем на полуюте, - не так обдавало
волной, да и нос легче бился о дно, чем корма.
     Ермаков и Петров быстро помогли Иванову обвязаться.
     - Ну,  братцы,  не поминайте лихом, - сказал боцман, поклонившись
матросам. - А ты, Петров, на меня за вчерашние кошки не серчай.
     - Чего уж...  служба... - проворчал Петров, хмурясь, и добавил: -
Дай тебе бог удачи, боцман.
     Капитон Иванов стал на борт, придерживаясь за какую-то снасть, и,
выждав,  когда пронеслась только что рухнувшая  волна,  бросился  вниз
головою в несущуюся к берегу пенистую воду.
     Ермаков, напряженно глядя по тому направлению,  где исчез пловец,
потравливал привязанный к нему линь.
     Боцман вынырнул далеко от бригантины.  Лежа  на  боку,  он  резал
плечом воду и быстро плыл к берегу,  но волна уже откатывалась,  и его
заметно стало сносить  обратно.  Новый  вал  рассыпался  за  кормою  и
помчался мимо борта к берегу,  сталкиваясь с отступающим.  Иванов,  то
ныряя,  чтобы избежать накрывающих его гребней и отбойного течения, то
быстро  плывя  вместе  с  прибойною  волною,  боролся  за каждый дюйм,
медленно, но неуклонно приближаясь к берегу.
     Его сильно сносило вправо от мыса Люзе,  к бурунам. Петров указал
на это Гвоздеву и сказал:
     - Вот тут течение куда идет. Это от мыса волна отшибает.
     Вся команда сгрудилась на баке,  цепляясь  за  обрывки  вант,  за
борта,  за снасти, люди томились, молча и напряженно следя за отважной
борьбой Капитона Иванова
     На берегу люди тоже толпились у кромки прибоя,  многие даже вошли
по пояс в воду,  как бы желая помочь.  Гвоздев заметил,  что одного из
них, на берегу, тоже обвязывают веревкою.
     "Хочет плыть на помощь Капитону - подумал Гвоздев. - Молодец!"
     Вдруг раздался общий стон на баке.
     - Капитон Иваныч, берегись! - пронзительно закричал трубач, будто
боцман мог его услышать.
     В набегающей на боцмана волне  Гвоздев  увидал  какой-то  длинный
черный  предмет.  Это  было большое бревно - может быть,  обломок реи.
Бурлящая вода крутила его,  нанося прямо на боцмана,  который плыл, не
оборачиваясь, спеша воспользоваться накатом.
     - Капитон Иваныч! - отчаянно закричал Гвоздев.
     Но и боцман и налетевшее на него бревно уже скрылись в клокочущем
буруне.
     Гвоздев бросился к Ермакову, указывая на линь, который тот держал
в руках, но рулевой только покачал головою, напряженно глядя в волны и
ожидая  появления боцмана.  Пока его не было видно,  он не смел тянуть
обратно, опасаясь только помешать.
     Вдруг он испуганно поднял брови,  подергал линь и стал быстро его
выбирать.  Но  линь  нисколько  не  натягивался,  никакой  тяжести  не
чувствовалось на его конце. В бурунах мелькало что-то темное, и каждый
раз все с надеждою всматривались,  но узнавали все тот же обломок реи.
Боцман не появлялся.
     Ермаков, вытащил из воды линь,  показал Гвоздеву оборванный конец
и  молча перекрестился.  Не было сомнения,  что Капитон погиб.  Видно,
бревно ударило его с такою силою, что даже оборвался линь.
     Все молчали.  Те,  на  ком  были  еще вязаные матросские колпаки,
сняли их.
     Ермаков обернул   вокруг  тела  тот  же  линь,  молча  поклонился
товарищам и стал на борт, выжидая удобной минуты, чтобы прыгнуть.
     - Забирай  сразу  левее,  Ермаков,  -  сказал ему Петров,  - а то
снесет в буруны на отмели, там не вылезешь,
     Ермаков кивнул   головою  и  бросился  в  воду.  Неравная  борьба
человека со слепой и враждебной стихией началась снова.
     И опять  моряки  стали  напряженно следить за чернокудрою головою
Ермакова, то скрывающейся в белой пене, то плывущей среди водоворотов.
Наученный  опытом  боцмана,  Ермаков действовал осмотрительнее:  он то
уклонялся  от  множества  деревянных  обломков  угрожавших  ему,   то,
наоборот,  хватался  за  них для передышки.  Когда он осилил уже более
половины пути,  с  берега  кто-то  бросился  в  буруны  и  поплыл  ему
навстречу.
     Всем казалось,  что они уже долгие часы следят за  усилиями  двух
пловцов.  Но  вот  наконец  те  встретились,  тут  же  оба исчезли под
пенистым гребнем,  вынырнули и начали двигаться быстрее - с берега  их
подтягивали  на  другом  лине,  -  и через несколько минут оба были на
береговом песке.
     Моряки видели,  как  жители  сперва  сгрудились вокруг обоих,  но
сразу  же  расступились  и  стали  суетиться,  подтаскивая  бревна   и
устраивая  нечто  вроде вышки для канатной дороги.  Ермаков,  которого
можно было отличить по его росту,  трудился вместе со всеми, как будто
не он только что провел два часа в смертельной борьбе с волнами.

5. ПЛОДЫ УПРЯМСТВА ПЕППЕРГОРНА

     Вскоре с бригантины при помощи линя, которым был обвязан Ермаков,
передали на берег канат и закрепили его одним  концом  за  бревенчатую
вышку,  а  другим - за высокий обломок фок-мачты.  Устроили "беседку",
которая могла двигаться по канату, подтягиваемая то со стороны берега,
то  со  стороны  судна.  Первым  делом  в  этой  "беседке" переправили
нескольких человек,  получивших при крушении ушибы.  С обратным рейсом
на бригантину вернулся Ермаков.
     На бак,  где было гораздо спокойнее,  чем на корме,  притащился и
капитан,  которого  под  руки вели Маметкул и рулевой Пупков.  Тяжелое
содержимое его карманов не давало ему свободно двигаться,  и он шел  с
трудом,  дрожа  в  мокрой одежде.  Отекшее лицо его посинело.  Гвоздев
приказал было матросу принести сухую одежду из каюты и помочь капитану
переодеться,  но Борода-Капустин приосанился и закричал,  что никто не
смеет ему указывать. Люди его корабля в мокрой одежде, значит и ему не
след надевать сухую.
     Отправив на   берег   раненых,   Гвоздев    предложил    капитану
переправиться туда же,  потому что он едва держится на ногах. Но князь
отказался,  заявив,  что покинет судно последним или в крайнем  случае
вместе  с  Гвоздевым.  Мичман  с искренним уважением поклонился и,  не
обращая  на  него  больше  внимания,  погрузился  в  хлопоты.  Доверив
переправу  людей Ермакову,  Гвоздев взял с собою Маметкула и Петрова и
через всю палубу пошел с ними в каюту застрелившегося лейтенанта.
     В первый  раз  он  смог  спокойно обдумать поступок Пеппергорна и
возмутился.  Действительно - вовлечь в тяжкое бедствие людей, погубить
красавицу  бригантину,  а  потом,  не  заботясь  о  их  судьбе,  таким
несложным способом выйти из игры!
     Тут мичман вспомнил и собственную обиду.
     "Еще шпагу отобрал... Навигатор!" - сердито подумал Гвоздев.
     Гвоздев и его спутники с трудом, почти по пояс в воде, пробрались
через коридорчик,  разделяющий офицерские помещения,  и вошли в  каюту
Пеппергорна.  Здесь  плещущей  и  колыхающейся  темной  воды тоже было
больше чем по  колено,  но  покойник,  укрытый  до  подбородка  черным
плащом,  лежал  на высокой койке,  выше этого уровня.  Гвоздев откинул
плащ и увидал всю длинную фигуру Пеппергорна со  сложенными  на  груди
большими костлявыми бледными руками. Он всмотрелся в его желтое, будто
костяное лицо с  длинным  печальным  носом,  горестными  складками  от
ноздрей  к  губам.  Запавшие  глаза  были закрыты как бы от непомерной
усталости. Какое же это было несчастное, измученное лицо! Гнев мичмана
сменился  презрительной жалостью.  "Сколько же горя хватил ты в жизни,
бедняга,  сколько претерпел  неудач",  -  подумал  Гвоздев,  глядя  на
большие  костлявые  руки  Пеппергорна.  Но  некогда  было  предаваться
размышлениям.  Собрав небогатое имущество самоубийцы в  узел,  Гвоздев
приказал покрепче обернуть плащом тело Пеппергорна и нести его на бак.
Здесь он погрузил Пеппергорна в "беседку",  поручил трубачу  и  самого
покойника  и  узел  с  его пожитками и отправил этот печальный груз на
берег.
     В течение  нескольких  часов удалось переправить всю команду,  за
исключением  Ермакова  и  шести  добровольцев,   которые   согласились
остаться  на  бригантине  до последней возможности,  чтобы спасти хоть
какую-нибудь часть груза и имущества.
     Между тем  непрерывные  удары волн почти совершенно разрушили всю
кормовую часть,  а все остальное едва держалось.  Можно было полагать,
что если волнение и ветер не утихнут,  то к ночи бригантины не станет,
лишь на берегу бухты Люзе будут валяться изломанные ее части.
     Около пяти часов дня корпус судна получил такие повреждения,  что
обломок фок-мачты,  к которому была пристроена канатная  дорога,  стал
шататься.
     Оставаться было  рискованно,  да  и  бесполезно.  Все   имущество
матросов  и  офицеров,  провизия,  личное  оружие  и  та часть судовых
принадлежностей - запасных парусов,  канатов,  инструментов и прочего,
что  могло быть спасено,  - уже находились на берегу.  Спасти тридцать
фрегатских пушек,  лежавших в трюме,  и собственные  пушки  бригантины
нечего было и думать.
     В два  рейса  Гвоздев  отправил  матросов  ("беседка"  брала  4-5
человек)  и  стал  готовиться  с  Ермаковым и князем покинуть разбитый
корабль.
     Князь, дрожа,  сидел на палубе у борта. Подняв колени и опустив в
них  лицо,  он  напоминал  большую  сгорбившуюся  крысу.  Шпага,   как
вытянутый голый хвост, торчала из-под плаща. Он, видимо, действительно
был очень болен.  Ермаков и Гвоздев  в  последний  раз  обошли  судно,
перелезая через обломки, по грудь в воде пробираясь под палубою.
     Грустно было  видеть  жалкое  состояние  щеголеватой   "Принцессы
Анны".  Особенно  тяжело  было  мичману.  Бригантина  стала его родным
домом.  За три года он свыкся с ней, стал гордиться ею. На бригантине,
учась  у  Пазухина,  он  научился  искренне любить морское дело и стал
настоящим моряком...  И вот Пазухин умер, а "Принцесса Анна" изувечена
вдребезги и скоро совсем перестанет существовать.
     - Ну что же, пошли, Ермаков, - сказал Гвоздев сопровождавшему его
матросу. - Прощай, "Принцесса Анна".
     Мичман и матрос усадили  в  "беседку"  и  привязали  дрожащего  и
стонущего капитана,  сели рядом, и хрупкое сооружение, раскачиваясь на
ветру и порой окуная своих пассажиров в клокочущие волны,  двинулось к
берегу. Мичман не отрываясь смотрел назад, на заливаемый волнами остов
бригантины с торчащим обломком мачты.  На душе его  было  так  тяжело,
будто бы он оставлял погибать в волнах своего беспомощного друга.
     Но вот  волны  в  последний  раз  окатили  пассажиров  "беседки".
Гвоздев  и Ермаков спрыгнули на песок и освободили князя,  который тут
же и улегся, продолжая стонать и охать.
     Береговые жители  и  матросы  бригантины  окружили прибывших.  Те
улыбались устало и неуверенно, как бы сомневаясь, что всякая опасность
уже миновала.
     Вокруг "беседки" толпилось вместе с моряками человек  тридцать  -
сорок  местных  жителей.  Все  это  были  мужчины,  крепкие,  рослые и
медлительные. Они были в толстых куртках и высоких, по бедра, рыбачьих
сапогах.
     Женщины и дети разноцветными пятнами маячили на кромке невысокого
обрыва над пляжем.
     За обрывом виднелись дюны,  поросшие  зеленым  дроком  и  чахлыми
соснами.
     Высокий голубоглазый человек,  без шапки,  босой и  весь  мокрый,
выделялся  среди  жителей  и  был среди них как бы главным.  Он сказал
Гвоздеву, улыбаясь дружелюбно, но очень солидно:
     - Ну, слафа поку. Все на переку. Мокло пыть куже!..
     Это означало: "Ну, слава богу. Все на берегу. Могло быть хуже."
     - Это он и помог мне из бурунов выбраться, - сказал Ермаков. - Он
тут вроде старосты у них, что ли. Его Густ зовут.
     - Нет, нет... не есть староста, староста там. - И высокий человек
махнул рукою в сторону дюн, за которыми, вероятно, находилась деревня.
     Удивительно ясные голубые глаза и энергичное лицо Густа,  красное
от холода, очень понравились Гвоздеву.
     Ветер трепал длинные мокрые волосы Густа, и он, отводя их от лица
рукою, сказал:
     - Шапка потерял море. О! Море шутки плоки.
     - Молодец, Густ, спасибо тебе, - хрипло сказал мичман.
     Он только  сейчас  почувствовал,  как страшно устал - и душевно и
физически.  Плечи его ныли,  будто  на  них  лежала  бог  знает  какая
тяжесть.  Глаза  слезились,  лицо  и руки,  исхлестанные и разъеденные
соленой морской водой, распухли и болели.
     Но до  отдыха  было еще далеко.  Надо было прежде всего поудобнее
устроить раненых,  из которых трое не могли двигаться сами.  Надо было
найти приют больному капиталу.  Надо было до темноты собрать и сложить
все,  что можно было  спасти  из  имущества  бригантины,  и  назначить
надежных  часовых.  Надо  было  просушить и привести в порядок судовые
документы, надо было устроить ночлег и найти пищу для матросов...
     Матросы с "Принцессы Анны" в мокрой и изорванной одежде,  озябшие
на ветру, толпились вокруг Гвоздева.
     Он снова,  как  тогда  на  полуюте,  всмотрелся в их лица и вдруг
понял,  что теперь на них не было того недоверчивого ожидания, которое
он  заметил  тогда,  перед  последним  рейсом бригантины.  Сейчас люди
смотрели на него с ласковым уважением.  Мичман понял,  что он оправдал
их доверие и что теперь они признают его своим командиром не только по
чину, но и по заслугам и по праву.
     "Какие ребята!  Какие отличные ребята!" - подумал мичман, глядя в
знакомые,  но как бы по-новому озаренные лица матросов и чувствуя, что
горячая  волна  любви  и воодушевления уносит его усталость.  Он легко
расправил поникшие было плечи,  потуже связал в пучок на затылке  свои
длинные волосы и сказал:
     - Братцы! Вы устали, голодны и озябли. Вы заслужили отдых. Только
дело наше еще не кончено.  Надо спасать все,  что можно еще спасти,  с
нашей бригантины.
     - Что  же,  Аникита  Тимофеевич,  дело  такое,  - за всех отвечал
пожилой,  сутулый матрос в рубахе с оторванным рукавом.  - Дело такое:
правильно, отдыхать рано. Приказывай!
     - Вот что, братцы, - сказал мичман. - Судно наше погибло, но флаг
и  гюйс  спасены.  Служба наша не кончилась,  и присягу с нас никто не
снимал.  Говорить мне много нечего. За честь российского флага я готов
отдать свою жизнь и от вас того же требую. Ермаков и Маметиул, ставьте
вот здесь флагшток.  Тут будет поднят наш судовой флаг - и  отныне  на
этом берегу наше судно и, пока болен капитан, я ваш командир. Ермакова
и Маметкула назначаю боцманами. Трубач, где твоя труба?
     - Здесь, господин мичман! - звонко отвечал трубач.
     - Действуйте,  ребята,  - сказал мичман Ермакову и его  товарищу,
передавая им судовой флаг.
     Флагшток тотчас был установлен.  Мичман  отдал  команду,  громкие
звуки  трубы  перекрыли  шум  бури,  и  андреевский флаг развернулся в
воздухе над головами матросов.
     - Вольно!  - по окончании церемонии скомандовал мичман. - Ну вот,
братцы, а теперь за мной, на работу!
     Узнав от  Густа,  что  всех  моряков  можно  будет  разместить  в
деревне,  до которой  было  немного  более  версты,  Гвоздев  отправил
квартирьерами расторопных Маметкула,  Петрова и трубача. Они же должны
были  прислать  лошадей,  чтобы  перевезти  князя   и   раненых.   Для
Борода-Капустина быстро была устроена палатка из паруса.  Островитяне,
помогавшие матросам,  предложили свои толстые суконные  куртки,  чтобы
устроить из них постель и переодеть князя.
     Первое было исполнено,  но когда Гвоздев хотел снять с князя  его
тяжелый  и  напитанный  водою,  как  губка,  кафтан,  Борода-Капустин,
находившийся  до  того  в   забытьи,   очнулся   и   оказал   яростное
сопротивление.
     - Прочь от меня!  - бушевал князь. - Невежи! Чтобы я, российского
флота офицер, вместо государева мундира чухонскую робу на себя надел?!
Лучше мне помереть... Прочь от меня!
     Гвоздев подчинился  капитану,  приказав  лишь  развести для князя
костер,  чтобы он мог сушиться отдельно от матросов.  Какое