Кинбурнской косы под покровом ночи.
Ослабевший ночью ветер нарушил его планы,  и в предрассветном  сумраке
Кафар-Али  увидел  вдруг  скампавею  Гвоздева.  Кочерма была захвачена
после короткого боя.  Роли переменились. С невольников сняли цепи, а в
темный   трюм   были   посажены  закованные  Кафар-Али,  тридцать  его
головорезов-матросов и пятнадцать турецких аскеров, которые находились
на судне в качестве охраны и конвоя.  (Ясырь - добыча (главным образом
пленники). Аскер - солдат.)
     Оказалось, русские моряки освободили более ста пятидесяти человек
самых разных национальностей.  В двух крошечных  каютах,  запертых  на
замок,   нашли   нескольких   женщин,   которые   предназначались  для
константинопольских сералей и,  как товар более ценный,  содержались в
лучших  условиях.  Здесь-то  и  познакомился  Гвоздев со своей будущей
женой.  Среди этих пленниц оказалась панна  Марыся  Завадовская,  а  в
переполненном  трюме сидел ее брат-погодок.  Они захвачены были шайкой
конных татар,  разгромивших имение их родителей на Волыни  около  года
тому назад.
     По возвращении  в  Очаков  Гвоздев  сдал   пленных   турок   куда
следовало,  а освобожденные невольники были заново экипированы за счет
добычи,  взятой в Очакове.  Часть из них поступила в армию (брат панны
Марыси,  восемнадцатилетний Ендрусь, пошел в гусарский полк), а прочие
на той же скампавее  были  отправлены  вверх  по  Днепру,  на  родину.
Гвоздев и панна Марыся полюбили друг друга,  и вскоре, когда флот стал
на зимнюю стоянку, состоялась свадьба. Брак был на редкость счастливым
и  удачным.  Молодые  супруги  горячо  любили  друг друга,  и время не
ослабляло силы их чувства.
     Весною 1740  года Гвоздев вернулся в Балтийский флот.  Теперь это
был не юный мичман,  впервые столкнувшийся со всей суровостью  морской
службы, а боевой и заслуженный лейтенант.
     Прибыв в Петербург, Аникита Тимофеевич вместе со своей миловидною
женою  осматривал  столицу,  удивляясь переменам,  которые произошли в
городе за  время  его  отсутствия.  Панна  Марыся  восхищалась  новыми
дворцами  вельмож,  высившимися  на берегах каналов,  и с подобающей в
таком важном деле серьезностью изучала туалеты  придворных  модниц  на
прогулках в Летнем саду.
     Но отнюдь не с меньшим интересом рассматривала она военные  суда,
стоящие на Неве.  Она торопила Гвоздева, упрашивая отвезти ее скорее в
Кронштадт.  Ей не терпелось увидеть настоящие боевые корабли,  военную
гавань,  порт  - места,  где протекала юность ее обожаемого мужа,  где
обучался он морскому  делу  и  приобрел  опыт  и  познания,  благодаря
которым  панна  Марыся,  ее брат и десятки других несчастных пленников
спасены были от страшной участи.
     Гвоздев не   один   раз  подробно  рассказывал  жене  о  крушении
"Принцессы Анны".  Несмотря на  множество  приключений  и  опасностей,
испытанных  им  в  последующие  годы,  это  первое  суровое  испытание
оставило глубокий след в его душе.  С уважением и любовью вспоминал он
Капитона Иванова,  Ермакова,  Петрова и других товарищей по несчастью,
которые научили его понимать и высоко ценить русского матроса.
     У панны  Марыси  было живое воображение,  и она ярко представляла
себе все пережитое мичманом. Но отношение Гвоздева к своим матросам ее
удивляло.  Всем воспитанием своим она приучена была свысока относиться
к подлому народу,* и ей казалось, что матросы с "Принцессы Анны" были,
наверное, какими-то особенными людьми. Ей очень хотелось посмотреть на
них,  и она просила Гвоздева разыскать Ермакова и  других,  когда  они
будут  в Кронштадте.  (* Наименование людей,  принадлежавших к низшему
податному сословию,  в то время  не  имело  оскорбительного,  бранного
смысла.)
     - А что же,  Машенька,  - улыбаясь,  спросил Гвоздев (он  называл
свою  жену  русским  именем),  - может,  и князя Борода-Капустина тебе
сыскать? Может, сия персона тебе тоже любопытна?
     - Нет,  -  сердито  отвечала  панна  Марыся,  - ни за что не хочу
видеть этого вора и труса!
     Панна Марыся,  обычно признававшая авторитет мужа,  в этом случае
упорно стояла на том, что нельзя было отпускать князя безнаказанным. И
Гвоздев иногда нарочно поддразнивал жену.  Ее непреклонность забавляла
его.
     Гвоздев и  сам хотел повидаться со своими товарищами по несчастью
и   узнать,   как   провели   они   зиму   на   острове.    Придя    в
адмиралтейств-коллегию справиться,  не состоялось ли его назначение на
какое-нибудь судно,  лейтенант попросил знакомого повытчика помочь ему
отыскать   матросов,   служивших  на  "Принцессе  Анне".  (Повытчик  -
старинное название должностного лица, ведающего делопроизводством).
     - Полагать  должно,  -  сказал  Гвоздев,  -  что  это легче всего
сделать,  если сыскать,  когда доставлено было в Кронштадт или  Ревель
имущество бригантины, которое оставалось на острове Гоольс.
     Повытчик, тучный,  краснолицый человек,  посмотрел  на  Гвоздева,
сдвинул  набок  парик,  осыпанный  мукою  вместо  пудры,  и недоуменно
почесал себе висок.
     - Чего, чего? - сказал он. - Это какое же такое имущество?
     Повытчик был в своем деле большой дока,  и  возвращение  в  казну
спасенного  груза  не  могло  бы  остаться  ему  неизвестным.  Гвоздев
пояснил,  когда и при каких обстоятельствах были оставлены на  острове
Гоольс  несколько  десятков  пушек  и  другой ценный и важный груз,  и
добавил,  что все это,  вероятно,  должно  было  вернуться  обратно  в
магазины Кронштадта лет пять-шесть тому назад
     - Чего-то ты,  сударь мой,  не то говоришь,  -  покачав  головою,
сказал повытчик. - О крушении бригантины знаю, о суде над вами знаю, а
об имуществе,  ей-ей,  ничего не знаю.  Сие  меня  немало  удивляет...
Поведай, сударь, подробнее.
     Повытчик чрезвычайно заинтересовался всеми обстоятельствами дела:
он  быстро  смекнул,  что если груз,  и вправду,  позабыт на далеком и
уединенном острове,  то, разыскав концы и напомнив об этом начальству,
можно получить поощрение и выдвинуться по службе.
     Ничего не сообщив  Гвоздеву  о  возникших  у  него  соображениях,
повытчик  сказал,  что  его просьбу он выполнит и матросов разыщет,  а
также соберет все сведения о спасенном имуществе  и  сообщит  ему  дня
через три-четыре.
     Когда в назначенное время Гвоздев явился, повытчик встретил его с
необычайной приветливостью.
     - Ну вот,  сударь мой,  -  сказал  он  улыбаясь,  -  вот  тебе  и
назначение!  Будешь доволен. Получай под свою команду гукор "Кроншлот"
и отправляйся на нем на остров Гоольс за своими матросишками.
     - Шутить изволите, Иван Кузьмич, - недоверчиво улыбнулся Гвоздев.
- Как это так на остров Гоольс?
     - А  вот  так-с!  -  весело  отвечал  повытчик и сдвинул парик на
затылок,  как шапку.  - Так вот,  голубчик:  позабыли  твоих  матросов
вместе с пушками,  да и не вспоминали поболе семи лет.  Вот и плыви за
ними, коли они еще не разбежались и пушек не продали.
     - Да  как  могло это статься,  - продолжал удивляться Гвоздев,  -
чтобы семь человек да имущество на несколько тысяч рублей позабыть?..
     - А война?  Война была,  батюшка,  с туркою. Война, то да се... А
может,  еще какая причина...  Только вот тебе истинный крест: все дела
перерыл,  и  нигде  никакого  упоминания.  Получай,  сударь,  ордер да
выставляй мне угощение!

11. СНОВА ОСТРОВ ГООЛЬС

     Гукор "Кроншлот", командиром которого назначен был Гвоздев, стоял
в Кронштадте.  Это было хорошее, довольно большое судно о двух мачтах,
с двадцатью двумя шестифунтовыми пушками.
     Как только  формальности  приема  и  сдачи  гукора были окончены,
Гвоздев приготовил его к выходу в море.  Перед тем на  судне  побывала
панна  Марыся,  которую Гвоздев познакомил с двумя своими помощниками,
унтер-лейтенантами Бахметьевым и Петровым.
     На мачте управления порта поднялся сигнал на выход,  и,  поставив
паруса, "Кроншлот" покинул гавань.
     Гвоздев рассчитал  плавание  так,  чтобы прибыть на остров Гоольс
примерно к утреннему подъему флага.  Погода  благоприятствовала  этому
его  намерению и действительно в десятом часу утра,  обогнув мыс Люзе,
бросавший сумрачно-зеленую тень  на  бледно-голубые  воды,  "Кроншлот"
бросил  якорь  приблизительно  в  том  месте,  где семь лет тому назад
Капитон  Иванов  с  кормы  погибающей  бригантины  обрушил   в   волны
стоп-анкер. Солнце начало пригревать. Голубое море и белый песок зыбко
струились в легком мареве.  Расплывчато зеленели  над  белою  подковой
пляжа поросшие дроком дюны.
     Весь экипаж гукора  был  на  палубе.  Гвоздев  приказал  спускать
шлюпку,   а  сам  с  бьющимся  сердцем  оглядывал  в  подзорную  трубу
окрестности.  Вон аккуратно сложенные деревянные обломки судна.  Вон в
тени  искореженных  ветром  сосен  четыре  креста  и  на  них венки...
Гвоздеву показалось, что они из свежей весенней хвои и полевых цветов.
"Значит,  тут... Значит, живы мои ребята, раз украшены заново могилы и
крестов под соснами не прибавилось..."
     Боцман доложил,  что шлюпки готовы, и Гвоздев торопливо спустился
в свою капитанскую восьмерку.  Унтер-лейтенант Бахметьев сел за  руль
второй шлюпки. (Восьмерка - шлюпка с восемью гребцами.)
     Гвоздев с  нетерпением  оглядывал  разворачивающуюся  перед   ним
картину.  Небольшая долина между внутренним склоном мыса Люзе и дюнами
была обработана - частью вспахана,  частью разбита на гряды, и кое-где
уже зеленели всходы.
     - Молодцы! - похвалил Гвоздев. - Не сидели сложа руки... Вишь ты,
десятин  пять  обработали!  Когда я отсюда уезжал,  здесь только трава
росла по пояс... Да где же сами наши земледельцы?
     - Небось дрыхнут,  сударь,  - насмешливо сказал загребной. - Чего
им? Начальства при них нету.
     Гвоздев промолчал.  В  следующее  мгновение  ему  открылся вид на
"редут".  Вал был покрыт зеленым дерном.  Русский флаг  развевался  на
сигнальной мачте,  мосток через ров был поднят,  и за плетеными турами
бруствера виднелись пушки.
     - Смотри  ты,  какую  фортецию  соорудили!  -  восхищенно  сказал
Гвоздев,  а гребцы от удивления сбились с такта.  -  Нажимай  веселей,
ребята!  -  нетерпеливо  добавил  лейтенант  и с тревожным недоумением
приставил к глазу зрительную трубу.
     - Да куда же девались люди? - пробормотал он.
     В трубу Гвоздев заметил,  что за бруствером  кто-то,  несомненно,
есть,  он  мог различить то шапку,  то руку с фитилем.  Судя по всему,
люди притаились за бруствером у заряженных пушек.
     Высадившись на  берег,  Гвоздев,  Бахметев  и  человек пятнадцать
матросов направились вверх по зеленому склону к "редуту".
     Звонкий собачий  лай  приветствовал  их приближение.  По зеленому
валу,  перепрыгивая  через  амбразуры,   носилась   небольшая   черная
собачонка,  яростно лаявшая на приближающихся людей.  Но за бруствером
по-прежнему не было никакого движения. Гвоздеву стало не по себе.
     "Черт его знает,  что там такое? - подумал он. - Вот как шарахнут
по нас картечью - и царствие нам небесное..."
     Но тут в амбразуре, над дулом пушки, появился человек и прокричал
в рупор:
     - Стань  все на месте,  а то картечью!  Что за люди и зачем к нам
идете?
     Гвоздев узнал  Ермакова,  но  на  всякий  случай  приказал  своим
остановиться.
     - Иваныч,  здравствуй!  -  крикнул он.  - Хорошо же ты встречаешь
своего командира, нечего сказать!
     Ермаков некоторое время молчал оторопело.
     - Батюшка,  Аникита Тимофеевич! Вы ли это, сударь? - закричал он,
бросая рупор в сторону.
     - Я,  как видишь,  -  отвечал  Гвоздев.  -  Может,  ради  старого
знакомства не станешь в меня палить?
     Все семь моряков показались  над  бруствером  и  на  разные  лады
приветствовали Гвоздева.  Ермаков провалился за вал, мостик опустился,
бывший рулевой перебежал ров  и  кинулся  навстречу  Гвоздеву.  Однако
мостик  тотчас  поднялся,  и  все шесть остальных матросов не покинули
своих боевых постов:  видимо,  Ермакова не оставляла подозрительность.
Черная  собачка,  бегавшая  до  того  по  брустверу,  не  отставала от
Ермакова, следуя за ним по пятам.
     Гвоздев и  все остальные бегом бросились навстречу Ермакову.  Ему
не удалось  рапортовать  Гвоздеву,  как  князю  несколько  лет  назад.
Матросы  обступили  его  со  всех  сторон,  а  лейтенант  крепко обнял
Ермакова.
     - Сударь...  сударь...  -  проговорил до слез растроганный бывший
рулевой и  наклонился,  стараясь  поймать  и  поцеловать  руку  своего
командира.
     Черная собачка,  видимо опасаясь за Ермакова,  негодующе лаяла на
Гвоздева и его спутников.
     - Что же вы,  идолы,  чертовы дети,  по своим хотели стрелять?  -
сердито спросил у Ермакова загребной.  - С жиру,  что ли,  побесились?
Вот всыплет вам сегодня наш боцман горячих на баке, сразу мозги станут
на свое место.
     - Ну,  по разговору окончательно видать: свои, - улыбаясь, сказал
Ермаков, по лицу которого все еще текли слезы.
     - Да уж,  само собой,  не турки, - не унимался загребной. - Пошла
ты прочь,  клятая! -крикнул он на черную собачонку, норовившую куснуть
его за ноги.
     - Помолчи-ка,  братец!  - строго сказал ему Гвоздев.  - А все же,
Иваныч, в честь чего хотел ты нас угостить картечью?
     - Ох,  сударь,  -  отвечал Ермаков,  - мы уж раз своим рассейским
доверились,  да обожглись...  И второй раз нас хотели  врасплох  ночью
взять,  той же осенью.  Вот, сударь, - он показал Гвоздеву изувеченную
кисть правой руки со скрюченными пальцами  и  добавил:  -  Я-то  легко
отделался,  а Петрову глаз пулей напрочь выворотили.  Не знаю, как жив
остался.  Ежели бы не Жучка,  - кивнул он на собаку,  - всем бы нам не
быть  живыми.  И  ты  на  нее,  почтенный,  не махай,  - строго сказал
загребному Ермаков. - Она, брат, свое дело сполняет.
     - Ну-ну,  - удивился Гвоздев,  - видно,  вы тут, ребята, не как у
родной мамки жили. Занятные у вас дела...
     Окончательно убедившись,   что   на   этот   раз   его   окружают
действительно свои и никакой измены нет,  Ермаков крикнул на  "редут",
чтобы  опустили  мостик.  Через минуту "островитяне" и вновь прибывшие
моряки обнимались,  хлопали друг друга по спинам и угощались  табачком
из  дружелюбно раскрытых кисетов.  Даже сердитый загребной сменил гнев
на милость.
     Как только   миновал   первый   восторг   встречи   с  земляками,
"островитяне" столпились  около  своего  бывшего  мичмана.  Один  лишь
Петров   держался   в   сторонке,   стыдясь   показаться  с  повязкою,
прикрывающей выбитый глаз.
     Лейтенант объяснил,  что он много лет прослужил на юге и,  только
вернувшись на Балтику,  узнал,  что матросы все  еще  на  острове.  Он
расспрашивал  "островитян" и шутил с ними,  радуясь,  что встретился с
близкими и дорогими ему людьми.
     Подозвав угрюмого   Петрова,   Гвоздев  сказал,  что  нечего  ему
прятаться и стыдиться раны, полученной в бою за отечество.
     - А  как  твое  мастерство,  Петров?  -  спросил он повеселевшего
марсового.  - Я ведь помню,  какую ты  преискусную  резьбу  делал  для
покойной нашей бригантины.
     Этот вопрос снова смутил Петрова, и за него ответил Маметкул:
     - Он с одним глазом ничего, не хуже делает свое дело. Вот смотри,
пожалуйста.  Раздайсь,  братцы!  -  и  татарин  отодвинул  в   сторону
сутуловатого,  постаревшего Нефедова,  чтобы Гвоздев мог посмотреть на
изукрашенное их жилище.
     Лейтенант, еще  не успевший толком осмотреться,  тем не менее уже
заметил порядок и разумное устройство "редута". Сейчас Гвоздев оглядел
все более подробно.
     "Редут" устроен был так: на склоне перед площадкой, где находился
склад,  выкопан  был  ров.  Земля,  вынутая  из него,  образовала вал,
верхняя плоскость  которого  сходилась  с  уровнем  площадки,  образуя
небольшую  эспланаду.  Над  откосом  вала  был  устроен из хворостяных
туров,  наполненных землею,  бруствер с тремя  пушечными  амбразурами.
Грунт на эспланаде был плотно убит щебнем и посыпан песком.
     Построенный еще  при  Гвоздеве  обширный  двускатный  навес,  где
хранились фрегатские пушки и все остальное имущество,  был превращен в
закрытое здание  с  мазанковыми  стенами.  "Кубрик",  жилище  караула,
находился  в  центре  этой  постройки.  Фасад  "кубрика"  с фронтоном,
выступающим из ската кровли склада,  выдавался  вперед  из  мазанковых
стен.  На  этот фасад и обращал внимание Гвоздева Маметкул.  Наличники
окон и дверей,  карнизы и тимпан фронтона - все  это  было  изукрашено
причудливою деревянною резьбою, необыкновенно богатой и разнообразной.
Это сочное пятно на фоне  гладкой  плоскости  белой  мазанковой  стены
создавало необычайное впечатление.
     Все, даже загребной,  скептически относящийся ко всему на  свете,
молча любовались этим замечательным произведением искусства.
     - Да,  - сказал наконец Гвоздев,  - мастер  ты,  Петров.  Большой
мастер. И не марсовым бы тебе быть.
     - Я,  сударь,  ни от какого дела  не  бегаю,  -  сумрачно  сказал
Петров.  - А это баловство. У нас под Нижним многие так-то балуются. -
И Петров отошел к сторонке.
     Матросы, ничего за эти годы не знавшие о родине,  хотели услышать
от Гвоздева, как там сейчас, нет ли войны, стоят ли на месте Кронштадт
и  Петербург и почему столько лет про них никто не вспомнил.  Гвоздев,
как умел,  разъяснил им последнее обстоятельство и  прекратил  беседу:
как  ни  хотелось ему послушать о жизни и приключениях своих матросов,
прежде всего следовало озаботиться скорейшей  погрузкой  имущества  на
гукор.
     Вместе с Ермаковым и  Бахметьевым  лейтенант  обошел  склад.  Все
оставленное имущество было цело и в наилучшей сохранности.
     Для перевозки его к берегу Ермаков посоветовал обратиться к Густу
и его землякам.  Они могут дать подводы и лошадей. Финогеша был сейчас
же откомандирован в деревню.
     Погрузка началась в тот же день. Когда все было налажено, Гвоздев
позвал Ермакова и,  поднявшись с ним на вершину холма, сел на нагретый
солнцем  валун  и  усадил  подле себя бывшего рулевого.  Верная Жучка,
всюду следовавшая за Ермаковым, улеглась подле него.
     Как и  семь  лет  назад,  внизу  на  редуте  муравьями копошились
матросы. Объятый голубизною неба и моря, струился в мареве жаркого дня
зеленый остров Гоольс.
     - Ну, старина, - сказал Гвоздев, угощая Ермакова своим табаком, -
теперь  расскажи  мне,  как  же  вы тут столько лет прожили без всякой
поддержки и помощи?

12. ЖИЛИ СЕМЬ МАТРОСОВ В ЧУЖОЙ СТОРОНЕ

     Ермаков молчал, сосредоточенно раскуривая свою трубочку.
     - С чего ж начать-то? - сказал он задумчиво. - Ну, начну с самого
с начала.  Как отъехали вы с командою,  то до вечера все мы находились
вон там, - указал Ермаков на окончание мыса.
     - А потом костер зажгли. Долго я на его огонек смотрел...
     - Видали,  значит?  - обрадовался Ермаков. - Ну, эту ночь спал я,
прямо скажу,  неважно.  Все думал,  как жить будем... Как ребята, - не
начнут ли на свободе озорничать, не отобьются ли от рук?.. Ну, однако,
все обошлось.  Как с утра начался распорядок,  так я шкот и румпель из
рук  уж  не  выпускал.  Признали меня ребята за командира.  Помня ваши
слова,  решил я первым делом,  от всяких  недобрых  людей  оберегаясь,
устроить  себе  острожек.  Обмозговали мы это дело с Маметкулом и вот,
значит,  как изволили видеть,  все в этом роде и  устроили  до  снега.
Правда,  уже  в  заморозки  пришлось  кончать.  Зиму мы прожили,  и не
заметили как.  И вот пришла весна,  и стали мы поджидать,  что за нами
судно придет.  Ждем-пождем,  а судна все нет.  Тут от этого ожидания и
работы все остановились и порядок упал.  Чего,  мол,  стараться,  коли
вот-вот нас вовсе отсюда вызволят? Но, между прочим, судна все нет как
нет,  а мы уж и провиант весь приели. Ребята ходят, затянув пояса, и с
лица  спали.  А  уж и май прошел,  июнь на дворе.  Неладно дело,  хоть
пропадай. Которые еще бродят кой-как, а Маметкул, Нефедов, Пупков уж и
с коек перестали вставать.  Вижу я, что надо ребят выручать, и пошел я
к старосте здешн