ва дня сам вез нарты с
грузом и есаулом.  Теперь Мартынову было тепло и  покойно,  измученные
мышцы гудели и ныли, отходя от деревеневшей их усталости.
     - Васька, надень шубу, идол, ознобишься! - слабым голосом говорил
есаул.
     Но Васька оборачивал обмотанное до самых глаз лицо и  отвечал  со
смехом:
     - Ничего,  быстрее доедем!  Мороз - он жмет,  да и  я  не  зеваю:
нажимаю, ходу даю. Аж взопрел!
     На третий день есаул  шел  уже  сам.  К  вечеру  четвертого  дня,
поднявшись  на увал,  путники увидели внизу,  под скалистым мысом,  на
белом снегу несколько юрт и черные точки собак  возле  них.  Это  было
становище,  где  жила  семья  второго проводника,  безмолвного Макара.
Тунгусы гикнули,  собаки понеслись вниз по пологому  склону  так,  что
снег  завился  из-под  полозьев.  Скоро  неистовый  лай  и  визг собак
известили население о прибытии  путешественников.  Из  юрты  показался
человек и что-то прокричал. Афанасий и Макар стали как вкопанные.
     - Что такое? - встревожился есаул.
     - Горячка пришла,  весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер,
- сказал Афанасий,  показывая на Макара,  который с еще более каменным
лицом,  чем  всегда,  и еще более сузив глаза,  молча привязывал своих
собак.
     "Вот и  отдохнули  в  тепле...  Оспа  у  них,  что ли?" - подумал
Мартынов и сказал:
     - Васька,  Афанасий,  чтобы  не  смели  в  юрты входить!  Горячка
прилипчива. Ночевать будем под скалой. Собирайте костер.
     После ночевки,  когда  стали собираться в дорогу,  Афанасий вдруг
подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:
     - Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.
     - Чего еще?
     - Не  серчай,  бачка,  Макарка  дальше  ехать не может - его баба
больной лежит, мальчишка помирал.
     Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?
     - Ну ладно... Только наших собак обменять надо на свежих.
     - Сделаем!  Все сделаем, ваше благородие. Садись к огню, отдыхай,
а мы с Васькой все сделаем - и нарты перегрузим,  и  собачка  сменяем,
все сделаем,  - твердил Афанасий,  обрадованный, что есаул не сердится
на него.
     - Только смотри, в юрты не ходить! Замечу - убью! - сказал есаул,
поплотнее укутываясь и ложась к огню.
     К полудню  все  было  готово,  и  караван,  уменьшившись  на одну
запряжку, тронулся дальше.
     Свежие собаки  были  готовы  бежать  во  весь опор,  но дорога не
позволяла  этого.  Постоянно  приходилось  то  вязнуть  в  снегу,  идя
берегом,  то всем телом,  всеми силами сдерживать нарты на спусках. По
пути попадались им заливы верст в двадцать пять  -  тридцать  шириною;
через  них  переходили  по льду,  перебираясь через торосы,  борясь со
свирепым ветром, беспрестанно дувшим с моря мощной струей.
     И Васька, и Мартынов, и даже Афанасий были измучены. У всех троих
лица были обожжены морозом,  несмотря на то,  что  они  закрывали  их,
оставляя только глаза,  и красная кожа была воспалена и зудела.  Глаза
слезились.  Руки распухли  и  онемели.  Все  тело  ныло  и  мучительно
чесалось от холода,  грязи и усталости. А пройдено было еще меньше чем
полдороги.  До Гижиги оставалось еще  дней  двенадцать  -  шестнадцать
пути.  А  тут еще,  как на грех,  новые собаки на каждой ночевке выли,
стараясь освободиться и убежать обратно. Одной, самой крупной и умной,
это  и  удалось  сделать;  она  перегрызла  поводок  вместе с палкой и
удрала. Приходилось привязывать собак особенно старательно.
     Дня через  два  после  остановки  у  зараженного  становища есаул
заметил на Василии новые унты.
     - Васька! Это что за унты на тебе?
     - Унты?  Известно,  что за унты - меховые унты,  инородческие,  -
уклончиво  отвечал Васька и поспешно встал - осмотреть,  как привязаны
собаки.
     - Ты мне дурака не строй! - закричал Платон Иванович. - А ну, иди
сюда! Говори, где взял унты?
     - Ну...  где  взял!  Известно,  где  взял...  сменял,  - смущенно
пробормотал Васька, возвращаясь к костру.
     - Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?
     - Ну да,  у бабы тунгусской,  мужик у ней  помер,  а  унты  почти
новые... А мои уж сносились совсем.
     Васька, понурясь,  ожидал,  что есаул разозлится, накричит. Но, к
удивлению  Васьки,  "поучения" не последовало.  Есаул,  бросив на снег
кружку,  из  которой  пил  чай,  мрачно  уставился  в  огонь.   Васька
подавленно молчал.
     - Вот заболеешь,  что я с  тобой  здесь  буду  делать?  -  сказал
наконец  Мартынов,  показывая рукой на снег и тьму,  тесно обступившую
неверно прыгающий свет костра.
     - Не заболею,  Платон Иванович, унты ведь новые, их, поди, может,
неделю только носили.
     - Эх,  и  дурень  же  ты,  Васька!  - грустно сказал есаул и стал
укладываться на ночь.
     Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался
в  Ваську,  но  его  неизменно  бодрая  улыбка   успокаивала   Платона
Ивановича.
     - Ну вот,  ваше благородие,  не заболел  я,  -  напомнил  однажды
Васька.
     - Счастье твое,  дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы,
-  отвечал  есаул,  улыбаясь  в  черную  жидкую  бородку,  отросшую за
путешествие.
     По-видимому, благополучно сошла Ваське его опасная обновка.
     Большая часть пути  была  пройдена.  Свыше  трех  недель  шел  от
Охотска  караван,  и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней.  И пора -
все устали до предела.  Даже никогда не унывающий  Васька,  поднимаясь
однажды утром, сказал:
     - Что,  Афоня,  скоро ли Гижига?  Что-то я подбился,  как  старый
мерин, ноги не идут.
     - Не робей, Вася, в Гижиге дневку сделаем дня на три, обогреемся,
отоспимся,  отъедимся! - крикнул есаул, все веселее чувствовавший себя
по мере приближения к Гижиге,  несмотря на то,  что измотан был больше
всех.
     Весь этот день Василий что-то отставал, а вечером был молчалив и,
привязав  собак,  лег  спать,  почти  не притронувшись к ужину.  Этого
никогда еще не бывало.
     - Что с тобой,  Васька?  Не занемог ли? - тревожно спросил есаул,
опускаясь на корточки около его изголовья.
     - Ништо, ваше благородие. Притомился я, - упавшим голосом отвечал
Васька, пряча в мех свое пылающее лицо.
     Ночью есаул  спал  тревожно.  Собаки  лаяли и выли необыкновенно.
Наконец они утихли,  и есаул заснул.  Но  скоро  его  разбудили  крики
Афанасия.
     - Ай,  бачка!  Ай, беда, ваше благородие! - кричал тунгус, хлопая
себя  по  бедрам,  и  в отблесках потухающего костра тень его металась
фантастически.
     Такое поведение   Афанасия,   всегда  величественно-спокойного  и
молчаливого, было настолько необыкновенно, что есаул вскочил.
     - Ваше благородие! Собачка убежал!
     - Какая собачка?- немного успокаиваясь, спросил Мартынов.
     - Вся новая собачка убежал! - кричал Афанасий.
     - Врешь! - крикнул Платон Иванович, чувствуя, как покатилось вниз
сердце и слабеют ноги.
     Он кинулся к собакам и увидал только трех лаек, сидевших на снегу
с тревожно наставленными ушами. Это были те собаки, которых он получил
в Охотске.  Все взятые на становище Макара каким-то чудом отвязались и
убежали.
     - Кто привязывал  собак?  -  со  зловещей  сдержанностью  спросил
есаул,  подходя к костру,  у которого, взяв уже себя в руки, с обычной
флегмой уселся тунгус.
     - Васька привязал, - буркнул он.
     Есаул ногой стал расталкивать Василия,  но тот  только  охал,  не
просыпаясь.  Мартынов открыл его лицо, и холодный воздух привел Ваську
в чувство.  Васька глянул на есаула мутно,  от света костра  лицо  его
казалось багровым.
     - Сейчас подам-с, не извольте беспокоиться-с, - бормотал он.
     - Ты пьян, каналья? - спросил есаул, с недоумением оглядываясь на
тунгуса.
     Тот покачал головой, пристально глядя на Василия.
     - Горячка ему. Потому и собачка плохо привязал. Больной она.
     - Не может быть!  - упавшим голосом сказал есаул и, сняв варежку,
дотронулся до лба Василия. Лоб был горяч необычайно.
     - Вася, друг... Очнись, Вася... - тихо говорил есаул.
     Василий пришел в себя окончательно.  Он хотел подняться, но есаул
удержал его.
     - Оплошал, ваше благородие, виноват-с, - хриплым и слабым голосом
сказал он, валясь обратно. И снова закрыл глаза. - Испить бы...
     Мартынов был совершенно ошеломлен свалившимся на него несчастьем.
Он всей душой ощутил,  что теряет лучшего,  может быть,  друга,  какой
только был у него в жизни.  Напоив Василия,  Мартынов  сел  к  костру.
Афанасий мрачно глядел на огонь. Молчание длилось долго.
     - Ну, что будем делать, Афанасий? - проговорил наконец есаул.
     - Два нарта тут бросать надо. До Гижиги надо идти.
     - Сколько нам до Гижиги?
     - Четыре-пять дня.
     - А становища не будет по пути?
     - Нет. До самой Гижиги не будет люди.
     Тунгус замолчал. Молчал и есаул.
     - Что с Васькой делать? - спросил тунгус через некоторое время.
     - Повезем с собой, вестимо.
     - Все равно помрет. Собачка убежал, как будем везти?
     - Ну ты, смотри мне! - пригрозил есаул.
     - Не сердись, бачка, тебе сила нету, мине сила кету, собачка сила
нету.  Гижига далеко.  Васька повезем,  две недели  идти  будем.  Сами
помрем.
     - Чтоб и разговору не было об этом! - мрачно приказал есаул.
     На одну  нарту  положили  необходимые  вещи  и еду для себя и для
собак на шесть дней.  На другой нарте устроили Василия, который что-то
бормотал в забытьи.  Чтобы он не упал, привязали его ремнями. Афанасий
подчинялся есаулу молча,  и на скуластом лице его нельзя было заметить
неудовольствия.  Медленно тронулись путники. Впереди двигались нарты с
провизией,  которые  везли  оставшиеся  собаки.   Афанасий   и   есаул
поочередно тащили вторые нарты, на которых лежал Василий.
     Так брели они целый день.  Попробовали идти  в  темноте,  но  это
оказалось выше их сил.  Пока Афанасий кормил и привязывал собак, есаул
нарубил можжевельнику и устроил костер.
     Когда ужин был готов, есаул подошел к Василию с едой. Тот, видно,
очнулся и смотрел на него сознательным взглядом.
     - Платон  Иванович,  простите меня!  - срывающимся голосом сказал
денщик.
     - Что ты, Вася! На вот, поешь.
     - Не принимает душа.
     Ночь он  провел  спокойно,  но  наутро  сознание  его снова стало
мутиться.
     Днем он пришел в себя и с усилием повернулся,  чтобы осмотреться.
Он увидел бесконечную  снежную  равнину,  передние  нарты,  которые  с
усилием  тянули  три собаки,  Афанасия,  Мартынова,  который тащил его
нарты.
     - Ваше  благородие!  Ваше благородие!  - закричал он с неизвестно
откуда взявшейся силой.
     Есаул испуганно обернулся.
     - Что вы делаете,  батюшка?  - снова  закричал  Василий,  пытаясь
слезть с нарт, к которым он был привязан.
     - Что ты, Вася? - спросил есаул, наклоняясь к нему.
     - Платон   Иванович,   бросьте   меня.  Все  равно  я  не  жилец.
Надорветесь,  батюшка...  Не дойдете до Камчатки... Не погубите, отец,
дайте помереть спокойно...
     - Лежи,  Вася.  Скоро  Гижига,  там  тебя  оставлю.  Выздоровеешь
небось, ты парень молодой, крепкий... Лежи, голубчик.
     Караван тронулся дальше,  и Васька затих. Вечером Василий немного
поел и лежал,  что-то шепча про себя.  Когда есаул уже укладывался, он
вдруг позвал его.
     - Что,  Вася?  -  спросил  Платон Иванович,  садясь около него на
корточки.
     - Проститься, ваше благородие.
     - Что ты...
     - Нет уж,  знаю я...  Простите, коли чем не угодил. А вам спасибо
за доброту вашу и за хлеб-соль...  Старался я всегда.  Теперь вам  без
меня слободнее будет...
     - Что ты, Вася, поддержись! В Гижиге поправишься.
     - Нет, Платон Иванович, я знаю... Без покаяния вот... - голос его
слабел.
     - Не говори, Вася. Спи спокойно. Довезем тебя, не бойся. Встанешь
на ноги.
     Долго сидел есаул около больного. Василий спал или был в забытьи.
Он лежал с закрытыми глазами и трудно  дышал.  Есаул  оправил  на  нем
шубу,  прикрыл  его  лицо  от  мороза  и лег на свое место.  Усталость
сморила, и он заснул тревожным сном.
     Глубокой ночью  есаул  встал посмотреть на Василия и увидел,  что
шуба и парка больного лежат на месте, а его нет.
     - Афонька, Афонька! - закричал Мартынов. - Куда Васька девался?
     Тунгус испуганно вскочил.
     - Ай, ай, куда ушла? - качай головой, говорил он. - Вон, вон куда
след!  Туда пошла!  - закричал Афанасий и, взяв горящую головню, пошел
по следам.
     Есаул, захватив шубу Василия,  устремился за ним.  Следы  вели  в
сторону от лагеря.  В нескольких местах видно было, что Василий падал,
но потом вставал и шел дальше. Вот здесь он уже полз. Они прошли шагов
триста от лагеря.
     - Вот она!  Вот она!  Васька, вставай, шайтан! - закричал тунгус,
наклоняясь над темной фигурой, лежащей на снегу.
     Василий лежал ничком, в одной оленьей рубахе и без шапки. Спина и
волосы его заиндевели.
     - Мертвый, - сказал тунгус, дотронувшись до него. - Зачем ушла? -
прибавил он, помолчав.
     Но Мартынов  знал,  "зачем  ушла",  и  скупые   слезы,   медленно
скатываясь, замерзали на его щеках.
     Темнота и равнодушное безмолвие царили вокруг. Головешка трещала,
неровным  светом  озаряя  вспыхивающий  блестками  снег  и неподвижную
фигуру Василия.

     Однажды днем,  часовой,  стоявший у гижигинской  батареи,  увидел
двух людей и собаку, медленно бредущих со стороны юго-восточного мыса.
По всему,  это были "инородцы", ибо шли они налегке, без нарт. Часовой
с любопытством и недоумением следил за приближением странных путников.
Один из них шел впереди,  что-то неся на спине,  сгорбясь и  наклонясь
вперед;  он шагал медленно,  затрудненно,  но настойчиво и размеренно.
Второй отставал, спотыкаясь, покачиваясь, даже изредка останавливаясь.
За ним, мордой уткнувшись в землю, след в след, брела собака.
     Отстающий человек вдруг запнулся,  пошатнулся,  постоял,  пытаясь
восстановить равновесие,  и рухнул ничком. Передовой, не оглядываясь и
не останавливаясь, продолжал путь.
     Изумленный часовой ударил тревогу,  вызывая караул.  Весь военный
гарнизон (шесть казаков) и все население Гижиги (около сорока человек)
выскочили из казарм, домишек и юрт, пораженные необычной среди суровой
полярной зимы тревогой.
     Тучный начальник   порта,   в  расстегнутом  сюртуке  и  с  шубой
внакидку,  вышел на крыльцо своего  дома,  прожевывая  лососину,  весь
разрумянившийся от предобеденной закуски.
     К крыльцу медленно подходил человек в шубе, в унтах, с закутанным
лицом  и  с кожаной сумкой,  привязанной к спине.  Его окружила группа
гижигских жителей,  другая часть населения  теснилась  около  казаков,
которые шагах в двадцати позади несли второго пришельца.  В нескольких
шагах от крыльца незнакомец зашатался,  падая,  но  урядник  Пашков  и
приказчик  Русско-Американской  компании  подхватили  его  под  руки и
внесли в дом начальника Гижиги; второго принесли туда же.
     Это были   Мартынов  и  совершенно  обессилевший  и  обмороженный
Афанасий. Уже третий день они брели без еды, и Афанасий, человек очень
пожилой и к тому же одетый легче Мартынова, пострадал сильнее. Из всех
вещей Мартынов сохранил только генерал-губернаторский пакет и сумку  с
форменной   одеждой.  Он  не  считал  возможным  для  себя  явиться  к
губернатору  Камчатки  в  якутской  шубе  и  малахае.  Спасая  мундир,
пришлось пожертвовать частью провизии.
     В тепле, подкрепившись водкой и едой, Мартынов немного отошел. Он
сидел за столом, страшный, лохматый, заросший густой черной бородой, с
обмороженными щекой и носом и  глубоко  запавшими  глазами.  Тучный  и
радушный   капитан,   начальник   Гижиги,   потчевавший   гостя,   был
разочарован.  Он ожидал новостей  от  свежего  человека  и  думал  сам
отвести душу, поболтать, но ничего не получалось. Мартынов был мрачен,
сосредоточен и скуп на слова.  Он кратко объяснил,  кто  он  такой,  и
потребовал, чтобы ему немедля помогли двинуться дальше.
     - Батюшка мой,  рад бы душевно,  да как же могу я вас  пустить  в
таком  виде?  Ведь  до  Тигиля  не  дойдете,  батюшка,  не  то  что до
Петропавловска.  Вот отдохнете,  отлежитесь,  откормитесь,  а  мы  тем
временем надежных людей вам подберем. Так ведь с ветру их не возьмешь,
- убеждал румяный капитан.
     - Невозможно-с.  Не  позднее  завтрашнего  дня я должен следовать
дальше-с. Весна приближается, - отрезал Мартынов.
     Несмотря на резоны и уговоры тучного командира,  Мартынов настоял
на своем,  и вскоре все было готово к тому,  чтобы отправиться в путь.
Урядник  Пашков и Николай,  каюр Русско-Американской компании,  должны
были доставить Мартынова до Тигиля,  где он думал найти свежих  людей,
взять новые запряжки собак.
     Мартынов закостенел душевно и чувствовал только одно  стремление,
одно желание - это двигаться и двигаться вперед, не останавливаясь, не
давая себе возможности оттаять,  обмякнуть.  Он чувствовал,  что стоит
только пожалеть себя, - и нервы сдадут. А тогда он не сможет выдержать
этой непрерывной борьбы с холодом,  усталостью,  одиночеством и горем,
точащим его душу.
     Когда все было готово к отъезду,  Мартынов,  одетый по-походному,
вошел  в  комнату,  где  на  медвежьей шкуре лежал Афанасий.  При виде
есаула он хотел встать, но Мартынов остановил его.
     - Афанасий, ты ведь скоро оправишься?
     - Скоро, бачка, скоро! Такой беда пришел! Я старый люди стал.
     - Слушай,  вот тебе сто рублей, привези сюда... - Платон Иванович
запнулся. - Привези его сюда, когда оправишься. Ты знаешь ведь, где он
остался?
     - Знаем, бачка, все понимаем. Будь спокойна, привезем.
     - Прощай, Афанасий.
     - Прощай, бачка, час добрый тебе.
     Прощаясь перед домом с тучным капитаном, есаул сказал:
     - У меня к вам просьба генеральнейшая.
     - Рад служить, пожалуйста, рад служить, - отвечал толстяк.
     - В пути сюда погиб мой спутник,  Василий Иванов...  Тунгус  мой,
как только оправится,  привезет сюда его тело... Прошу вас, похороните
его и панихиду отслужите.  И памятник каменный. Вот деньги-с. Памятник
хороший  соорудите-с...  Век  благодарить  буду,  - прерывисто говорил
есаул, и суровое его лицо морщилось и дрожало от сдерживаемых слез.
     - Все  сделаю,  голубчик,  все  сделаю,  -  твердил  растроганный
толстяк, обеими руками пожимая руку есаулу.
     - Вот-с...  эпитафия...  -  пробормотал Мартынов и,  сунув в руки
капитана бумажку, бросился в нарты, махнул рукой, и собаки понеслись.
     На бумажке четким почерком было написано:

                 Здесь лежит солдат Василий Иванович
                               Иванов,
                           жизнь положивший
                            за други своя.
                               1855 г.

     Снова снег,  горы,  чахлые, низкие перелески. Бесконечная ледяная
дорога.  Снова ночевки в снегу, у костра. Ночной вой собак, жалующихся
на стужу,  и ощущение холода и усталости, никогда не покидающее тело и
давящее мозг.  Вперед и вперед!  Мартынов гнал и гнал,  дорожа  каждой
минутой.  Свирепые  морозы  жгли  немилосердно,  но это были последние
усилия суровой зимы. Весна приближалась неотвратимо, и Мартынов спешил
обогнать ее.
     Он был все время как в полусне.  Это странное состояние уже давно
овладело им.  Он говорил и двигался,  как лунатик,  и действительность
казалась ему нереальной,  смутной.  Шел третий месяц непрерывной гонки
по  застывшим  суровым  северным  пустыням,  и  движение,  непрерывное
движение, стало сутью всего душевного строя Мартынова. Вперед! Вперед!
Все яснее облик приближающейся весны! Вперед! Скрипят полозья, несутся
собаки.  Еда наскоро, короткий свинцовый сон и снова вперед. Казалось,
ничего нет на свете, кроме бесконечного пути, снегов и дымного костра.
И никогда не будет этому конца - это и есть жизнь.
     Тяжел был переход через гористый полуостров Тайгонос,  после него
трудно было идти  прямиком  через  торосы  и  ледяные  поля  замерзшей
Пенжинской губы.  Ночевки сред