овольствием,  - отвечал  старший  офицер,  -  возьмите  их,
сделайте одолжение. Я сам не знал, чем их занять на борту, а они народ
ненадежный,  того и гляди сбегут,  предупреждаю вас.  Особенно один  -
Семен, отчаянная голова. Позвать сюда русских! - крикнул он вниз.
     Через несколько  минут  все  четверо  стояли  на   палубе   перед
мостиком.
     - Вот они, - сказал лейтенант.
     - Здоровые ребята, - одобрительно отозвался офицер.
     - Пойдете на берег с господином офицером  и  будете  работать  на
постройке  форта!  - крикнул им вниз лейтенант.  - И чтобы работали на
совесть! Построже с ними, - обернулся он к офицеру.
     Освоившийся с  языком Удалов понял смысл фразы,  а слова "форт" и
"работать" были понятны и остальным.  Удалов нахмурился  и  глянул  на
товарищей.
     - Не годится дело,  - вполголоса сказал он. - Форт строить велят.
Ведь это против наших.
     Старый боцман сдвинул седые брови.
     - Не годится!  - подтвердил он.  - Так и скажи ему,  собаке: мол,
крепость строить не хотим.
     - Так, ребята? - спросил Удалов.
     Бледных молча кивнул головой.
     Удалов шагнул вперед и сказал, подняв голову и глядя на мостик:
     - Форт работать нет! Не хотим!
     - Что?! - изумился лейтенант, оглядываясь на офицера.
     - Не хотим! - повторил Удалов и, обернувшись к товарищам, сказал:
- Садись,  ребята, на палубу, нехай видит, что мы всурьез! - И он сел,
по-турецки скрестив ноги.
     Остальные последовали его примеру.
     - Ах,  канальи!  - рассвирепел  лейтенант.  -  Взять  их  сейчас,
поставить на ноги!
     С десяток матросов кинулись поднимать с палубы пленных. Поднялась
возня,  раздалось  фырканье,  добродушный сдержанный смех.  Смеялись и
французы и наши.  Поднять русских матросов никак не удавалось. Те, как
параличные, подгибали ноги, валились на палубу.
     - Это заговор,  господин лейтенант,  - с  чуть  заметкой  улыбкой
сказал приезжий офицер.
     - Ах,  канальи!  Я их проучу!  - Лейтенант закусил тонкие губы. -
Принести железа - и кузнеца сюда!
     Русские моряки были закованы в цепи и посажены в карцер на хлеб и
воду.
     Пленных продержали в кандалах два дня.
     После этого  случая  пленные  все время оставались на корабле,  и
старший офицер еще суше и неприязненней относился к ним.

5

     Зима в этом благодатном климате прошла быстро,  и в  конце  марта
союзная  эскадра  стала  готовиться  ко  второму  походу  на Камчатку.
Общественное  мнение  союзных  держав  было   оскорблено   поражением,
понесенным   сильною   эскадрой   союзников   при   попытке   овладеть
Петропавловском, гарнизон которого был немногочислен и плохо вооружен.
     На этот  раз  силы  неприятеля  были  значительно  увеличены.  На
Камчатку шло пятнадцать боевых кораблей с общим количеством артиллерии
до четырехсот пушек.  Два вооруженных парохода были отправлены вперед,
чтобы нести дозорную службу у берегов Камчатки.
     Однажды по  всей  эскадре  засвистали боцмана,  люди пошли ходить
вокруг кабестанов,  корабли  оделись  парусами  и,  кренясь,  принимая
крепкой скулой крупную океанскую зыбь,  пошли на север.  (Кабестан или
шпиль - ворот,  которым поднимают из воды якоря.  В парусном флоте  на
этом вороте работали вручную.)
     С этого дня Удалов резко переменился.  Он  не  отвечал  на  шутки
приятелей-моряков,  по старой памяти ожидавших от него острых и метких
ответов.  По вечерам,  вместо того чтобы,  собрав вокруг  себя  кружок
слушателей в уютном уголке, между двумя пушками, восхищать их длинными
сказками  и  историями,  он  сторонился  людей.  Теперь,  прикорнув  у
бушприта, он проводил долгие молчаливые часы, тоскливо глядя на север,
туда,  куда неуклонно шли вражеские корабли.  Это  настроение  Удалова
французские  матросы  быстро заметили и решили,  что причиной его было
опасение - не заставят ли пленных  сражаться  против  своих.  Жозеф  и
другие  матросы  успокаивали его на этот счет,  но он только безмолвно
махал рукой и, не слушая, с тоскливым видом отходил в сторону.
     Однажды, когда  он  стоял  у борта,  глядя вдаль,  к нему подошел
Усов.  Облокотясь рядом,  выколотив трубку, старик помялся, покряхтел,
видно затрудняясь начать разговор, и наконец решился.
     - Ты тово...  парень... - сказал он, - замечаю я, ты малость не в
себе. Матрос ты боевой, а будто заскучал, а?
     Непривычная ласка зазвучала в хриплом голосе старого моряка.
     Удалов молча  указал  рукой  вперед.  Кильватерной  колонной  шли
могучие корабли (бриг шел во второй колонне,  параллельным курсом). То
вздымаясь  на  крупной  волне,  то припадая в разломы,  корабли пенили
океан.  Высились,  вздуваясь,  многоярусные  башни  парусов,   темнели
квадраты  бесчисленных  пушечных портов,  и от корабля к кораблю бежал
белый пенистый след.
     - Нда-а! - крякнув, промычал старый боцман.
     - Чать, мы русские люди. Душа болит... - глухо сказал Удалов.
     Боцман опустил на глаза седые брови и понурил голову.
     Заметил настроение Удалова и старший  офицер.  Однажды  во  время
учебной тревоги он остановил пробегавшего мимо Удалова и крикнул, щуря
глаза в холодной улыбке:
     - Семен!
     - Яу! - по привычке отвечал Удалов, останавливаясь.
     - Во время артиллерийской тревоги ты и твои товарищи назначаетесь
к орудиям подавать снаряды.
     Удалов побледнел  и  молча  смотрел  в  ехидно  улыбающееся  лицо
лейтенанта.
     - Невозможно! - сказал он, тряхнув головой.
     - Но,  но! - прикрикнул старший офицер и, отойдя к другой стороне
мостика, заорал на марсовых, у которых заела снасть.
     Удалов медленно пошел к своим, кучкой стоявшим у орудия.
     - Что он сказал? - мрачно спросил Усов.
     Удалов перевел слова старшего офицера. Ребята переглянулись.
     - Экие дела, господи прости! - тяжело вздохнул Попов.
     - Не будет этого,  хоть шкуру  сдери!  -  сквозь  зубы  пробурчал
Бледных.
     - Что делать, господин боцман? - обернулся к старику Попов.
     Усов задумался,  почесывая затылок.  Удалов молчал. Лицо его было
сурово,  голубые глаза сосредоточенно глядели  в  палубу.  Он  тряхнул
головою и глянул на товарищей.
     - Вот оно как... Вроде на мертвом якоре... Я так считаю - себя не
жалеть,  перед  врагом  не страмиться,  против своих не идти,  лучше в
петлю. Так?
     Ребята молчали,   но   молчание  это  красноречивей  всяких  слов
говорило об их решимости.  Удалов трудно перевел дух,  облизнул губы и
сказал тихо и застенчиво:
     - Ежели помирать надо, я желаю первый пример дать...
     В одно  сумрачное  утро,  как  только  развеялся  туман,  с борта
увидели еще далекие,  чуть отделяющиеся от моря  очертания  камчатских
гор.
     На судне пробили пробную боевую тревогу и тут же дали отбой; люди
были отпущены и столпились на баке, глядя на далекие снежные вершины.
     Удалов, привалившись к борту,  долго  смотрел  на  родную  землю,
тяжело вздохнул,  снял бескозырку, перекрестился и стал проталкиваться
от борта.  Его пропускали,  не обращая на  него  внимания.  Все  жадно
смотрели вперед.  Удалов,  никем не замеченный,  поднялся по вантам на
несколько веревочных ступенек и кинулся за борт.
     - Человек  за бортом!  - закричал вахтенный офицер и,  подбежав к
краю мостика, бросил в море спасательный круг.
     Раздалась команда   к  повороту  и  к  спуску  шлюпки.  Вахтенные
побежали по местам, свободные от вахты - к подветренному борту. Боцман
Усов  первым  очутился  у  борта  и  вцепился в деревянный брус своими
корявыми просмоленными пальцами.  Тревожно глядел он в стальные волны,
отстающие  от  брига.  Вот  саженях  в  двадцати  вынырнула белокурая,
потемневшая от воды голова Удалова с  чубом,  прилипшим  ко  лбу.  Все
видели,  как  он  перекрестился,  поднял  руки  и  ушел под воду,  под
рассыпавшийся гребень набежавшей волны.
     Кто-то толкнул Усова.  Старик обернулся - это был Жозеф.  Сбросив
куртку,  он схватился за ванты,  собираясь прыгнуть за борт, но боцман
положил ему на плечо тяжелую руку и покачал головой.
     - Конец...  не надо,  - тихо сказал он.  - Царство тебе небесное,
праведная  душа!  -  добавил  он и отвернулся,  на самые глаза опустив
седые брови.
     При входе   в   Авачинскую   губу  французская  команда,  заметно
подавленная гибелью Удалова, стала по орудиям, а Усов, Попов и Бледных
ушли  в кубрик.  Старший офицер сделал вид,  что не замечает нарушения
своего приказа.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОРЯКОВ С БРИГАНТИНЫ "ПРИНЦЕССА АННА"
             (Повесть на основе подлинного происшествия)

1. БРИГАНТИНА В МОРЕ

     Двухмачтовая "Принцесса  Анна",  шедшая  из  Данцига в Кронштадт,
целый день бежала в фордевинд под всеми парусами.
     Было пасмурно с утра.  Серые осенние тучи,  обложившие небо,  все
темнели и тяжелели, набухая дождем.
     К вечеру на западе,  за кормою судна, над горизонтом неспокойного
моря вдруг образовалась длинная и  узкая  золотисто-зеленоватая  щель.
Казалось,  что  все  усиливающийся ветер с напряжением оторвал наконец
темный купол туч от края чугунного моря и сдвинул его набок.
     Тучи стали  еще  темнее,  а  море посветлело.  Странно и необычно
освещенное низким скользящим светом,  оно стало  очень  просторным,  и
бригантина,  резво бежавшая по волнам туда,  где,  как бы клубясь, все
сгущался сумрак ненастья,  казалась в этом огромном и зыбком  просторе
до жути одинокой.
     Вахту правил  старший  офицер   лейтенант   Рудольф   Пеппергорн.
Офицеров было всего три, включая командира судна.
     Пеппергорн стоял  у  поручней  на  возвышении  полуюта  тощий   и
высокий,  завернувшись в длинную,  до пят,  черную епанчу и нахлобучив
черную  треуголку  с  серебряным  позументом.  Соленый  упругий  ветер
полоскал  подол  епанчи  и  как  бы  обивал  концы  ее  о  пузатенькие
полированные балясины поручней.
     Вахта кончалась.   Делать   было   нечего.   Давно   уже  надоели
Пеппергорну  и  серые  волны,  и  тучи,  и   высоко   вверх   уходящие
двухъярусные, наполненные ветром паруса.
     Все надоело Пеппергорну - весь осточертевший ему божий  свет,  по
которому судьба вот уже сорок лет гоняла его,  как гонит осенний ветер
сухой лист, оторвавшийся от ветки.
     До того  как  поступить  в российский флот,  Пеппергорн испытывал
свое счастье на других кораблях - и на французских,  и на голландских,
и даже на испанских.  Счастья своего он нигде не нашел,  но постепенно
растерял молодость,  силы и превратился в старого,  раздражительного и
обидчивого морского бродягу без родных, без близких, без отечества.
     Пеппергорн всю жизнь проплавал в подчинении.  Никогда не  испытал
он  власти  самостоятельного  командира корабля,  и она в конце концов
сделалась предметом его самых горячих вожделений.  Ему стало казаться,
что  все  дело  в  том,  чтобы  перешагнуть этот роковой порог,  стать
капитаном,  - и тогда все повернется по-иному и фортуна  сама  откроет
перед ним ларец своих даров.
     В российский флот он поступил в  надежде,  что  здесь  мечта  его
осуществится быстрее,  чем где-либо. Однако вот уже много лет он тянет
ту же лямку.
     На "Принцессе  Анне"  Пеппергорн  служил  третий  год.  Это  была
большая  мореходная  бригантина  о  шестнадцати  пушках  в  батарейной
палубе.  Она  была  красива  и  ничем  не  походила  на  те безыменные
бригантины,  что десятками пеклись на Олонецкой верфи для  плавания  в
шхерах.
     Хорошо бы для начала стать командиром этого отличного  суденышка!
Командовал  им  лейтенант Пазухин,  превосходно вышколивший матросов и
державший судно  в  образцовом  порядке.  Пеппергорн  терпеть  не  мог
Пазухина,  да  и  тот весьма холодно обходился со своим помощником,  а
дружил с третьим офицером, мичманом Аникитою Гвоздевым.
     Три недели  тому  назад  Пазухина  свезли  на берег в жесточайшей
горячке.  А  Пеппергорн  давно  уже  был  на  очереди  к  командирской
вакансии.  Очень  хотелось Пеппергорну,  чтобы Пазухин не выздоровел и
открыл ему путь.  Надежда его сбылась:  Пазухин  умер  на  берегу.  Но
командиром  бригантины  был  назначен  старый,  толстый  лентяй  князь
Борода-Капустин,  который  не  умел  даже  сделать  толком  запись   в
вахтенный  журнал...  Пеппергорн же снова остался помощником.  Вот что
значит не иметь ни денег, ни протекции! От этих неприятных мыслей лицо
Пеппергорна  стало еще длиннее и две горестные складки глубже пролегли
от носа к опущенным углам рта.
     - Шквал с подветра! - закричал часовой на марсе.
     Пэппергорн вздрогнул и  вернулся  к  действительности.  Он  отдал
команду готовиться к шквалу.
     Тяжеловесный боцман, в рубашке, распахнутой на волосатой груди, и
в  коротких  холщовых  штанах подгонял линьком матросов,  стремительно
разбегающихся по местам.
     Лихой и  отчаянный  марсовый Петров первым взбежал по вантам,  но
под самым марсом оступился,  сорвался и полетел вниз.  Рулевые ахнули,
Пеппергорн сжал кулаки.
     Но Петров упал не на палубу,  а на ванты; спружинив, они ослабили
удар.  Он перевернулся в воздухе,  еще раз ударился о ванты, ухватился
сразу обеими руками за выбленку, секунду передохнул, приходя в себя, и
снова ринулся наверх,  на марса-рею.  (Выбленка - веревочная ступенька
вант (снастей, поддерживающих мачту).)
     Шквал прошумел, пронесся, накренив судно, но не причинил никакого
ущерба.
     Боцман Иванов  просвистал  в  свою  дудку  отбой,  и подвахтенные
матросы сбежали вниз.
     Колокол пробил  склянки - восемь часов.  Наступило время вечерней
церемонии - спуска флага.
     Пеппергорн отдал  команду.  Капитон  Иванов  застегнул  на  груди
рубаху,  оправил пояс и засвистал "всех наверх". По палубам затопотали
десятки матросских ног;  придерживая шпагу, взбежал по крутым ступеням
на полуют коренастый молодой офицер  в  мундире  зеленого  бутылочного
цвета с красными обшлагами и отворотами.
     Он поднес два пальца к загибу треуголки и хотел  рапортовать,  но
Пеппергорн, не слушая его рапорта, насупясь, пробормотал:
     - К спуску флага... - и закончил фразу неясным бурчанием.
     Гвоздев бегом бросился на свое место на шканцах,  где под строгим
и бдительным присмотром Капитона Иванова  уже  строилась  в  два  ряда
команда.  Деревянные ступеньки трапа заскрипели под тяжестью дородного
тела,  и командир судна,  князь Борода-Капустин,  ухватясь за поручни,
грузно поднялся на полуют.  Ветер рванул на нем плащ, растрепал локоны
большого парика и попытался сорвать с него треуголку.  Князь поплотнее
надвинул   шляпу,  оправил  парик.  Он  принял  рапорт  Пеппергорна  и
повернулся лицом к флагу, реявшему в воздухе над завитушками огромного
кормового фонаря, откованного затейливо и искусно.
     Он отдал честь флагу, и щуплый, широкоротый трубач грянул зорю.
     Широкое, сонное  лицо  князя оживилось и расплылось в неудержимой
улыбке.  Не торжественность  церемонии,  не  быстрота  и  четкость,  с
которою   команда  приступила  к  ней,  не  бодрые  звуки  сигнала,  с
удивительным мастерством и ловкостью исполняемого  трубачом,  радовали
князя. Его радовало то, что до боли в печени огорчало Пеппергорна: вот
он - и командир судна.  Почти тридцать  лет  тянул  он  тяжелую  лямку
младшего офицера - и наконец достиг...
     Капитанство было  князю  в  новинку.  Нужно  сказать  прямо,  что
покойный  государь,  Петр  Великий,  не  жаловал  Митрофана Ильича "за
леность,  нерадение и неуспех в науках".  Он никак не пускал его  выше
унтер-лейтенантского  чина,  не  считаясь с родовитостью князя,  но не
давал абшида - отставки, стараясь приучить его к службе. Несколько раз
Борода-Капустин  имел  несчастье  ходить в море с царем - и дважды был
бит его величеством собственноручно за нерасторопность,  за  ошибки  в
командах и незнание навигации. Был бы Петр в живых - никогда не видать
Митрофану Ильичу самостоятельного над судном командирства. А сейчас он
командует бригантиной и под началом у него два офицера.
     Стоя на полуюте своего корабля  и  слушая  зорю,  Митрофан  Ильич
наслаждался  сознанием,  что  здесь  он  глава  и хозяин,  как в своей
деревне. Выше его нет никого. Захотел - скомандовал и лег в дрейф. Или
из пушек выпалить приказал всем бортом.  Захотел и...  Хотя,  впрочем,
все надо заносить в шканечный журнал - лагбух, а потом отдавать отчет,
почему  дрейфовал,  вместо  того чтобы поспешать по назначению.  Да по
какому случаю восемь картузов зелья извел на бортовой залп? Почему то,
да почему это? (Зелье - порох.)
     Эх, деревня, деревня, помещичье житие, нет тебя лучше!
     Между тем церемония кончилась,  флаг медленно спустился с гафеля,
и Гвоздев стал принимать вахту от Пеппергорна.  Князь  Митрофан  Ильич
прошел на корму и стал смотреть назад,  туда, где полоска чистого неба
под мрачными тучами,  уже не зеленоватая,  а  золотая,  как  новенький
червонец,  сияла  над  суровым  морем.  Брр!..  На  душе у князя стало
неуютно.
     За штурвал стал новый рулевой, матрос первой статьи Иван Ермаков,
и его подсменный,  тоже первой  статьи  матрос,  широколицый  Маметкул
Урасов, казанский татарин. Пеппергорн повернулся к мичману Гвоздеву.
     - Следовать оным курсом,  - указав на  компас,  проворчал  он.  -
Около  десяти часов мы обязаны быть на траверз Дагерортского маяка,  в
пяти милях от кюнста,  и  около  полуночи  усмотрим  маяк  Гоолвс  на
ост-норд-ост. Все есть понятно? (Кюнст - берег.)
     - Все понятно, Рудольф Карлович, - отвечал Гвоздев. - Только, как
изволите сами усмотреть, ветер меняется, заходя к норду, и крепчает...
Оно и по волне видать...  Не взять ли  на  румб  мористее?  Здесь  при
нордовых ветрах течение больно сносит на юг, Рудольф Карлович.
     Гвоздев принял на плечи епанчу,  принесенную ему вестовым, и стал
застегивать  пряжку,  отворачиваясь  от  ветра.  Бледное  длинное лицо
Пеппергорна  вспыхнуло,   как   бы   озаренное   отсветом   все   ярче
разгорающейся щели над морем.
     - На деке я вам не есть Рудольф Карлович, а есть господин старший
офицер!  - крикнул он.  - Извольте стать по ордеру, не застегивать при
мне пуговицу и не много рассуждать! Приказываю держать оный курс! (Дек
- палуба.)
     - Есть держать оный  курс!  -  сверкнув  главами  и  вытягиваясь,
отвечал Гвоздев.
     Искоса он свирепо посмотрел  на  бедного  вестового,  не  вовремя
подавшего ему епанчу.
     На самом деле Пеппергорн пришел в ярость не потому,  что  Гвоздев
не  отдал ему решпекта и осмелился советовать.  В поведении мичмана не
было ничего необычного.  Но давно клокотавшая злость искала выхода,  и
Пеппергорн  рад  был  всякому поводу поорать.  Его точил червь злобной
зависти к вечно сонному командиру.
     А тучный князь, не подозревая о чувствах своего старшего офицера,
стоял  возле  трапа,  ведущего  вниз,  к  дверям  его  каюты,   и   не
интересовался  ни курсом,  ни ветром,  ни течениями.  Он стоял молча в
тупой задумчивости и монументально покачивался вместе  с  бригантиною,
словно  сделанная  для  ее  украшения простодушным резчиком деревянная
статуя.
     Боцман Капитон Иванов,  вытянувшись,  как только мог, стоял подле
офицеров в ожидании вечерних  распоряжений  и  "ел  глазами"  сердитое
начальство.   Пеппергорн,   смерив   нахмурившегося  Гвоздева  грозным
взглядом, обернулся к боцману:
     - Боцман,  матросу  Петрову  двадцать кошек,  чтобы другой раз не
упадал с марса-реи.
     - Есть! - хрипло, с готовностью отвечал боцман.
     Пеппергорн помолчал и добавил:
     - А  тебе  после  вахты  -  на  два  часа под томбуй,  чтобы учил
матросов как следует.  (Томбуй - тяжелый буек,  который прикрепляют  к
якорному канату,  чтобы найти якорь в случае обрыва каната. Стоять час
или два, держа томбуй на плечах, было родом наказания.)
     - Есть! - с тою же готовностью отвечал Капитон Иванов.
     Пеппергорн почувствовал облегчение,  - злость его немного утихла.
Склонив голову набок, он подумал и, решив, что все нужные распоряжения
сделаны,  двинулся было к трапу, но остановился, не смея пройти прежде
командира.
     Митро