-то смутное
подозрение поразило его.  Помогая князю на судне, в "беседке" и здесь,
на берегу,  мичман уже несколько раз подсознательно  отмечал  странную
твердость его раздутых карманов.  Но раздумывать над тем,  что могло в
них находиться, все еще было некогда.
     Имущество бригантины,   спасенное   при  помощи  "беседки",  было
кое-как свалено на длинный песчаный пляж; море то и дела выкатывало то
бочонок неизвестно с чем, то рею с обрывками снастей, то целую стеньгу
от мачты.  Гвоздев назначил команды для вылавливания и спасения всего,
что еще могло представлять из себя ценность,  поручил Ермакову следить
за порядком,  а сам сел у костра  сушить  вахтенный  журнал,  который,
впрочем,  так  хорошо был им упаковав в просмоленную холстину вместе с
другими бумагами,  что подмок только немного с краю,  несмотря на  то,
что сам мичман был весь мокрый.
     Неподалеку горел большой костер,  который на рассвете был  зажжен
Густом и послужил спасительным маяком экипажу "Принцессы Анны". Сейчас
вокруг него,  просушиваясь и отогреваясь,  теснились  матросы,  а  кок
варил уже кашу на ужин.
     Море продолжало реветь и грохотать,  накатывая волны на  песчаный
берег, но ветер как будто стал потише.
     К мичману подошел Густ, уже переодетый в сухое платье и в сапогах
по самые бедра.
     - Косподин офицер,  - сказал он, улыбаясь своей особой солидной и
добродушной  улыбкой,  -  там  наша  староста  приехал.  Пудете  с ним
коворить?
     Мичман поднялся  и  увидел таратайку в одну лошадь,  а за нею две
телеги - видимо, для раненых и слабых.
     Таратайка подъехала  к  невысокому обрыву над пляжем,  с нее слез
полный и высокий человек в такой же  толстой  куртке,  как  и  у  всех
остальных  островитян,  но  не  в  рыбачьих  сапогах,  а  в  шерстяных
полосатых черно-белых чулках по колено.
     Островитяне почтительно   снимали   перед   ним   шляпы,   а   он
снисходительно кивал им  головою,  направляясь  к  костру,  где  сидел
мичман.
     - Это ваш староста? - спросил Гвоздев у Густа.
     - Та,  эта.  Покатый человек.  Самый покатый на острове, - сказал
Густ и,  как показалось мичману, не очень доброжелательно посмотрел на
подходившего. - Его зовут Ванаг, косподин Ванаг.
     Еще за несколько шагов староста снял шапку,  придал  своему  лицу
горестное выражение и стал покачивать головой.
     - Какое несчастье!  Какое несчастье!  -  Он  бойко  и  почти  без
акцента  говорил по-русски.  - Я надеюсь,  господин офицер,  наши люди
оказали помощь?
     Ванаг понравился  мичману  гораздо  меньше,  чем белокурый гигант
Густ,  несмотря на то,  что староста весь был радушие и приветливость.
Он  сейчас  же  приказал  везти  раненых в деревню.  На телегах у него
оказался свежий хлеб,  сало и водка.  Он сам проследил, чтобы все было
сейчас  же  передано коку и баталеру по списку,  и,  ласково улыбаясь,
попросил,  чтобы мичман  выдал  ему  квитанцию.  Он  готов  поделиться
последним,  но  все же надеется,  что адмиралтейств-коллегия возместит
ему расходы,  потому что он человек бедный.  Чернила и  пучок  гусиных
перьев староста предусмотрительно привез с собою.
     Мичман сейчас же выдал квитанцию.
     Смеркалось, матросы   с  ног  валились  от  усталости,  и  мичман
приказал им отправиться на  отдых  в  деревню,  вызвав  предварительно
десять  добровольцев,  которые  остались бы здесь вместе с ним,  чтобы
охранять спасенное,  а  с  рассветом  попытаться  снять  с  бригантины
остальное  имущество.  Ермаков и Петров вызвались остаться,  но мичман
отправил  их  в  деревню  старшими  по  команде.  Князь   не   пожелал
перебираться  в  избу  и обосновался в палатке,  где ему действительно
было довольно удобно.
     Матросы двинулись за старостой. К мичману подошел Ермаков.
     - Капитона Ивановича море тоже отдало,  - сказал он. - Нашел его,
отнес к остальным.
     И он подвел мичмана к четырем телам, лежавшим на песке.
     Это были  двое  из трех утонувших матросов и боцман.  Несколько в
стороне лежал мертвый Пеппергорн,  прикрытый  черным  плащом.  Склонив
головы, молча постояли мичман и Ермаков возле утонувших.
     "Сейчас фонарь вам засвечу,  кушать не желаете  ли?"  -  вспомнил
мичман,  как  старался уважительно смягчить свой голос старый служака,
отводя его в карцер по приказанию Пеппергорна.  Слезы  навернулись  на
глава мичману,  и он ощупал в кармане маленький узелок,  врученный ему
на хранение боцманом...

6. КНЯЗЬ СДАЕТСЯ НА КАПИТУЛЯЦИЮ

     Отправив Ермакова и распределив дежурства часовых,  мичман  снова
сел у костра и задумался.
     Было уже темно,  море шумело  где-то  недалеко,  но  уже  не  так
яростно,  а  ветер  с наступлением темноты совсем стих.  От дюн тянуло
теплом. На темном небе мерцали звезды.
     Мичман, сидя  на  берегу  пустынного острова у остатков разбитого
судна,  подле трупов своих  погибших  товарищей,  подумал,  что  всего
только вчера в это время он ходил по полуюту "Принцессы Анны", могучий
боцман был жив и здоров,  а несчастный Пеппергорн  попивал  романею  с
капитаном...  Гвоздев  тяжело  и прерывисто вздохнул.  Потом мысли его
перешли на капитана.  Вправду ли он страдает или притворяется? Шут его
знает!..  Лежит в палатке и охает на всю окрестность...  И чего он так
свой кафтан бережет?
     Пораздумав, Гвоздев  пришел  к  заключению,  что между падением в
море шкатулки с корабельною казною и набитыми  карманами  капитанского
кафтана существует прямая связь.
     Сколько испытаний свалилось на него за такой короткий срок!
     Он не мог допустить,  чтобы лентяй, погубивший судно и людей, еще
вдобавок  ограбил  казну.  Надо  непременно  заставить   его   вернуть
спрятанные червонцы.  Но как это сделать?  Хорошо еще, что князь решил
остаться здесь,  а не убрался в деревню, где он мог бы легко схоронить
деньги.  Впрочем,  и сейчас ему нетрудно отпереться. Чем докажешь, что
они - казенные деньги, а не собственные?
     Между тем  Борода-Капустин,  расхворавшийся  всерьез,  лежал  под
несколькими одеялами,  привезенными  Ванагом,  но  в  плохо  просохшей
одежде.  Однако стонал и охал он не столько от нездоровья,  сколько от
недобрых предчувствий, осаждавших его пылающий мозг.
     В деревню он не поехал, опасаясь, что матросы или же островитяне,
заметив набитые золотом карманы,  ограбят его и убьют.  Но,  с  другой
стороны,  там он, может быть, сумел бы припрятать деньги и переодеться
в сухое. Здесь же, на пустынной отмели, на глазах у десятков людей что
ему делать со своими раздутыми,  позвякивающими карманами?  Да это еще
цветики,  опасения сегодняшние, а что будет с ним дальше? Как взглянет
прокурор адмиралтейств-коллегий на крушение? Хорошо, коли разжалуют, а
то могут и казнить... И князь застонал еще пуще и заворочался.
     В палатку  вошел Гвоздев и сел на свою койку,  устроенную рядом с
капитанской.  Он поправил свечу в фонаре и  повернул  его  так,  чтобы
осветить лицо князя.
     - Ох... Кто там еще?.. Свет убери, - простонал князь.
     - Это я,  сударь,  и свет я не уберу, - твердо и многозначительно
сказал Гвоздев.
     - Как это?.. Ты что же это?.. - забормотал князь.
     "Все, - подумал он,  - конец...  Значит,  заметил...  Сейчас меня
придушит, - а денежки себе..."
     Голос князя стал визгливым:
     - Ты что же это? Ведь я сейчас закричу, я матросов кликну!
     - Не стоит, Митрофан Ильич. Сперва выслушайте меня.
     Спокойный тон мичмана убедил князя в том,  что убивать его тот не
собирается.  Но в нем возникла новая тревога:  "Придется поделиться. А
я-то думал, он из дурачков желторотых".
     - Ну,  говори,  говори...  Ох,  господи...  муки-то  какие...   -
простонал Борода-Капустин. - Дыхание перехватывает.
     И он все старался укрыться с головой,  чтобы скрыть свое лицо  от
пристального взора мичмана.
     - Я хотел  спросить  вас,  господин  лейтенант,  как  вы  думаете
распорядиться казенными деньгами,  которые вы спасли в своих карманах,
рискуя жизнью?
     - Чего?.. Какой жизнью... Чего? - прикинулся дурачком князь.
     - Рискуя жизнью,  я говорю: ведь выплыть с такою тяжестью было бы
нельзя...  Я понимаю дело так, что вы, не надеясь спасти всю шкатулку,
захватили  казенные  деньги  в  карманах,  сколько  могли,  и  сделали
правильно,  ибо шкатулка погибла.  Вот я и спрашиваю, как составить на
сии деньги надлежащий документ и заприходовать их так, чтобы на вас не
могло впоследствии пасть никаких подозрений?
     Борода-Капустин вдруг откинул одеяло и,  отдуваясь, сел на койке.
Глаза его бегали,  он не решался взглянуть в лицо мичману, смотревшему
на него в упор с холодной твердостью.
     - Это  же деньги мои...  Собственные мои.  - Князь говорил это не
очень   уверенно:   предвидение   грядущих   бедствий    лишило    его
изворотливости.  "Сколько ему дать?  Сколько дать?  Неужто пополам?" -
лихорадочно думал Борода-Капустин.
     - Митрофан Ильич,  - тихо сказал Гвоздев,  - матросы видели,  как
(мичман  подчеркнул  это  слово)  шкатулка  очутилась  за  бортом.  Не
отягчайте своей вины перед отечеством.
     Ужас охватил Борода-Капустина.  В отчаянии он  опустил  голову  и
закрыл лицо ладонями,  не зная, на что решиться. В висках его стучало,
сердце то замирало в груди, то начинало неистово биться.
     - Хорошо...  Ладно, - тусклым голосом сказал князь, не отнимая от
лица рук. - Бес попутал... Отдам все, не погуби.
     Мичман молчал.  На душе у него было так скверно,  как еще ни разу
за эти сутки, стоившие ему многих лет жизни.
     - Как   же  вы  решились  на  это,  такую  фамилию  неся,  будучи
российского  флота  офицером?  -  спросил  мичман   после   тягостного
молчания.
     Борода-Капустин поднял свое пылающее от жара лицо и в первый  раз
посмотрел на мичмана прямо.
     - Судить,  братец,  легко...  судить  легко...  -  прохрипел   он
сдавленно и неожиданно заплакал, кривя толстые свои губы и всхлипывая.
     - Что вы,  сударь,  успокойтесь,  -  встревожено  сказал  мичман,
чувствуя, что теряет свою непреклонную твердость перед жалким зрелищем
старческих слез.
     - Ох,   мичман,   мичман...   -   сквозь   всхлипывания   говорил
Борода-Капустин,  - поживи с мое да потерпи с мое...  а  тогда,  брат,
суди да рассуживай... Вот я дожил до каких лет, а что меня ждет? Позор
да плаха... А я ли один в том виноват, а?
     Слезы высохли  у князя,  он схватил мичмана за руку горячей своей
рукой  и,  возбужденный  сознанием  отчаянного,  безвыходного   своего
положения,  заговорил  торопливо  и  так  искренне,  как,  может быть,
никогда еще в жизни.
     Фонарь тускло и неверно освещал наклонные стены палатки, пылающее
лицо князя.  В палатке было душно, и мичман, уставший и телом и душой,
чувствовал,  что болезненное,  горячечное состояние князя передается и
ему. Он слушал как во сне.
     Князь говорил  о  том,  как  он  рос в родовой вотчине баловнем у
папеньки да у маменьки,  как потом  его  недорослем,  пятнадцати  лет,
взяли  во  флот  на службу,  а старший сводный брат,  хромой на правую
ногу, остался дома.
     Князь описывал,  каково  ему  пришлось на корабельной койке после
родительских пуховиков,  и мичман вспомнил, что ведь и он тоже испытал
это  жестокое  чувство  тоски  по  родному  дому и горе невозвратности
ушедших счастливых дней. Но мичман быстро свыкся с товарищами, полюбил
море, хорошо усваивал навигационную науку. Он понял значение флота для
судеб отечества,  а князь был полон боярскими предрассудками, к наукам
туп и приспособиться к новой жизни не мог.
     С болезненной горячностью князь  торопливо  рассказывал  юноше  о
всей  своей  жизни.  Мичман  ясно  представил  себе,  как  насмешки  и
оскорбления  вытравили  из  слабой  души   князя   последние   остатки
собственного достоинства. Как, приставленный насильственной строгостью
к нелюбимому,  непонятному и трудному делу,  утрачивал  он  постепенно
искренность  и  приучался к двуличию.  Как понапрасну он напрягал свои
жалкие способности,  чтобы не отставать от товарищей, от блистательных
сподвижников  Великого  Петра,  и  как,  получая  жестокие  щелчки  по
самолюбию и чувствуя ничтожество свое рядом с ними,  он в то же  время
был  убежден в своем праве на всякие преимущества по своему высокому и
знаменитому происхождению.
     - А  видел  ли ты,  мичман,  каков в гневе бывал батюшка наш царь
Петр Алексеевич, когда у него рот к уху лезет, щека дергается, а глаза
молнии мечут?  Нет?  То-то! А я, брат, видел не однажды, и гнев его на
меня был обращен.  У меня,  брат,  до сих  пор,  как  вспомню,  в  шее
трясение делается...  Князь рассказывал, как за двадцать лет службы не
мог он подняться выше унтер-лейтенантского чина.  А ведь он участвовал
в  четырех морских сражениях и сделал несколько морских кампаний.  И в
голландском флоте служил для обучения навигации и в Ост-Индии бывал.
     - А  дома  у меня был раздор,  - говорил князь.  - Батюшка помер,
братец сводный,  от первой его  жены,  все  именье  к  рукам  прибрал,
матушке  одна  деревенька  в полсотни душ осталась,  а у меня одно мое
унтер-лейтенантское жалование.  И вот ныне,  при государыне нашей Анне
Иоанновне, получил я судно, получил и чин лейтенанта майорского ранга.
Ужли же это  я  тридцатилетней  службой  своей  не  выслужил?  Сказать
правду, судном командовать я опасался с непривычки, но привыкнуть-то я
должен был иль нет?  И вот на первое  время  я  все  больше  на  немца
надеялся. Немцы народ дошлый...
     - Напрасно надеялись, - не выдержал мичман.
     Князь, каясь и снова плача,  описал свое отчаяние, когда вчера он
понял непоправимость  случившегося.  Ужасно  было  думать,  что  после
тридцати  лет  службы  (плохой ли,  хороший ли он был служака,  но эти
тридцать лет не вычеркнешь) он должен быть опозорен, подвергнут казни.
И  вот  он  решился  утаить  червонцы,  чтобы откупиться от чиновников
аудиториата,*  хоть от смерти спастись,  если уж не избежать позора...
Он  клялся,  что  действовал,  как во сне,  в бреду,  что он болен уже
несколько дней... (* Военно-морского суда.)
     Князь упал  на  колени  перед  мичманом и стал целовать его руки,
обливая их слезами и умоляя спасти его,  снять  позорное  пятно  с  их
родового  имени.  Он  обещал  вернуть  деньги  до последнего червонца,
только бы мичман помог ему оправдаться перед судом.
     Гвоздев вскочил.   Двадцатилетний   мичман  почувствовал  ужасное
смятение  при  виде  старого  и  больного  офицера,  своего  капитана,
валяющегося у него в ногах.
     - Встаньте,  встаньте!  - вскрикнул он,  помогая Борода-Капустину
подняться и усаживая его на койку.
     Тот рыдал, хрипя и задыхаясь.
     - Сколько денег вам удалось взять из шкатулки? - спросил мичман.
     - Не знаю...  Сам не знаю.  Набил карманы, а сколько - не знаю, -
всхлипывая, отвечал командир.
     - Давайте  сочтем,  свяжем  в  парусиновый  пакет,  запечатаем  и
спрячем до утра, а утром при всей команде составим на них ведомость. Я
скажу,  что не смогли вчера этого сделать  по  болезни.  Об  остальном
обещаю вам молчать.
     - А матросы?
     - И матросы тоже будут молчать.
     Князь после мучительного раздумья согласился.  Сняв наконец  свой
все еще не просохший кафтан,  он взял его за полы, потряс над койкой -
и золотые струи,  мелодично  звеня,  полились  из  обоих  карманов  на
одеяло.  Сразу  будто  бы  посветлело  в  палатке  от  жаркого  блеска
червонцев. Князь выгреб остатки рукою и протянул кафтан мичману, чтобы
он  проверил.  Мичман  отказался  жестом,  но  пристально посмотрел на
капитана.  Тот  помялся,  но  затем  достал  по  горсти  червонцев  из
карманчиков камзола.
     - Все!  - сказал он хрипло и тяжело опустился на  койку  мичмана,
дрожа от озноба,  не в силах оторвать взгляда от груды золота.  Трудно
было представить себе,  что эта жарко блестящая груда могла уместиться
в  карманах  его  кафтана.  Здесь  оказалось  двести  восемьдесят семь
червонцев.
     - Значит,  двадцать  три  осталось  в  шкатулке...  не влезли,  -
меланхолически отметил князь.
     Упаковав деньги,  тщательно перевязав их бечевкой,  мичман сделал
печати из свечного воска,  и они оба приложили  к  этим  печатям  свои
перстни.  После  этого  капитан  смог  наконец  сбросить с себя мокрую
одежду и согреться под одеялами.
     Оба улеглись,  но  мичман  долго еще не мог заснуть.  Новую,  еще
более трудную задачу поставил он перед собой.  Как поступить?  Он  мог
без  всякого  подлога  и  подтасовки  фактов  помочь капитану избежать
страшной ответственности за гибель судна. Мог и погубить его.
     Еще несколько  часов  тому назад,  когда он пришел к выводу,  что
капитан, виновный в гибели бригантины, утаил вдобавок казенные деньги,
он,  не колеблясь, способствовал бы его осуждению. Но сейчас, когда он
выслушал трагическую историю жизни этого жалкого  человека,  когда  он
видел  его слезы и искреннее раскаяние,  когда князь без борьбы вернул
червонцы, решимость мичмана поколебалась.
     "Ведь, в сущности,  для этого несчастного все тридцать лет службы
были наказанием,  каторгой, - думал мичман. - Он стар, уйдет из флота.
Вреда он больше принести не может,  а сделанного не воротишь, погибших
не воскресишь,  даже если и погубишь этого старика.  Не правильнее  ли
будет  отпустить  его  в  деревню  доживать  свой век?  Ведь настоящий
виновник гибели судна Пеппергорн, это ясно".
     В вахтенном  журнале  за позавчерашний день и вчерашнее утро были
записи о том, что капитан болен. Это была истинная правда. Он хворал с
похмелья.  Во  время  крушения  он  оставался  на  гибнущем  судне  до
последней минуты,  несмотря на  болезнь,  уже  подлинную.  Корабельную
казну  он  спас  (никто  не  будет  знать,  что  он  вернул деньги под
давлением).  Все это может очень смягчить приговор, если не послужит к
полному оправданию.
     Мичман заснул, так и не решив, как он поступит.

7. ДУША КОРАБЛЯ

     На рассвете  пришли  из  деревни   отдохнувшие   матросы.   Возле
флагштока  была  расчищена  площадка  -  "палуба",  и мичман установил
обычный судовой распорядок дня.  Море утихало,  и  в  розоватом  свете
раннего  утра  мичман  и  матросы  увидели среди лениво катящихся волн
разбитый корпус "Принцессы Анны",  возвышавшийся над  жемчужным  морем
темными ребристыми обломками.
     Мичман, посоветовавшись с командой, решил спасти груз: пушки и те
из   артиллерийских   припасов,   которые   еще  могли  быть  годны  к
употреблению.
     Сделали небольшой плот,  и на нем Ермаков, Маметкул, Петров и еще
два матроса добрались вместе с самим  Гвоздевым  до  бригантины  через
волны,  которые,  утеряв свою вчерашнюю ярость, уже не были опасны для
моряков.  Они осмотрели судно и решили, что попытаются спасти все, что
уцелело, вплоть до корпуса, который надо будет разобрать.
     Следовало только поторопиться,  потому что лето было на исходе  и
погода  становилась  неустойчивой.  Мичман  и два матроса вернулись на
берег,  а  Ермаков  с  товарищами  остался  на  бригантине  налаживать
подъемные устройства для погрузки из трюма на плоты тяжелых фрегатских
пушек.
     Отдав приказание строить плоты и рассказав, как именно они должны
быть  сделаны,   мичман   прошел   к   князю,   совершенно   больному,
находившемуся   почти  в  беспамятстве.  Однако  все  формальности  по
передаче денег были закончены.  Устроив  возле  флага  денежный  ящик,
мичман  вручил  его  под  охрану  часовому  и  распорядился  доставить
Борода-Капустина в деревню, где его поместил у себя Густ.
     Уже к  вечеру князь потерял сознание и метался в постели,  сгорая
от жестокой простуды.  Мать Густа лечила его настоями трав  и  горячим
молоком с медом.
     Между тем  все  моряки  бригантины  и  сам  мичман  трудились  не
покладая рук.
     Пожилой сутулый матрос, в рубашке с оторванным рукавом - Нефедов,
умевший плотничать, и еще несколько человек были отряжены Гвоздевым на
устройство навесов и амбара для  спасенного  имущества.  Построить  их
мичман  р