ешил  на  покатом  склоне мыса Люзе,  обращенном к внутренней
части острова.
     Началась авральная  работа.  Мичман  и  все  матросы  трудились с
рассвета до полной темноты,  торопясь  до  наступления  нового  шторма
вывезти на берег все, что только возможно.
     В эти дни,  работая плечом  к  плечу  со  своими  людьми,  мичман
незаметным  для  себя  образом очень тесно сблизился с ними.  Вместе с
матросами и наравне с ними он работал топором и ломом,  вместе с  ними
ел из одного котла.
     При разгрузке и разборке судна  перед  мичманом  и  его  командою
часто  вставали сложные вопросы,  которые они решали сообща,  и мичман
восхищался  ловкостью  и  изобретательностью  матросов.  Он  испытывал
огромное  удовольствие,  когда  кто-либо  из  работающих  вместе с ним
говорил:
     - Ай  да  Аникита  Тимофеич,  ловок ты,  брат,  топором работать!
Золотые у тебя руки!
     Или:
     - Вот тебе и барин, наш-то мичман! На любую работу мастер.
     Иногда Гвоздеву приходило в голову,  что все было бы иначе,  будь
здесь Пеппергорн или еще какой-либо офицер из курляндцев,  которые  во
множестве  поналезли  сейчас в русскую службу.  При них,  пожалуй,  он
постыдился  бы  отдирать  ломом  обшивные  доски  от   дубовых   кокор
бригантины,  вот так,  в одних штанах да в посеревшей от пота рубашке,
рядом с каким-нибудь оборванным матросом второй статьи, или налаживать
вместе  с Ермаковым полиспаст для подъема пушек из затопленного трюма.
В нынешнее царствование от офицера требовалось  умение  носить  парик,
шпагу  да построже держать матросов,  а работать на судне "своеручно",
как бывало при Петре Великом, считалось зазорным.
     Наступил наконец день,  когда больше нечего было свозить на берег
и вся команда была обращена на переноску грузов под навесы и в  амбар,
устроенный   Нефедовым.  Почти  все  имущество,  кроме  трех  пушек  с
бригантины,  которые затерялись  в  песке  под  водою,  находилось  на
берегу. Следовало подумать, как получше сохранить все это.
     Мичман был уверен,  что ранее будущего  года  ничего  не  удастся
отсюда  вывезти  пока  они  доберутся  до  ближайшего  порта - Ревеля,
наступит зима.  Думать, что здесь в скором времени появится какой-либо
русский  корабль,  было неверно.  Остров Гоольс находится в стороне от
обычных корабельных путей
     В полдень,  когда  команда  обедала,  мичман поднялся по полотому
скату мыса почти к самой его  вершине.  Он  сел  на  нагретый  солнцем
валун.  Пониже  видна  была  площадка,  которую он в первый день после
крушения выбрал для устройства  склада,  сейчас  там,  как  муравьи  в
развороченном муравейнике, копошились матросы.
     Солнце еще припекало,  но легкий ветерок,  овевавший исхудалое  и
загоревшее  лицо  мичмана,  нет-нет да и приносил холодные по-осеннему
струйки.
     Обширный вид     открывался     перед     Гвоздевым.     Просторы
белесовато-голубого моря с трех сторон занимали весь горизонт, а прямо
перед собой мичман мог обозреть с высоты почти весь остров Гоольс.
     За грядою дюн,  поросших корявыми соснами,  виднелись перелески и
возделанные  поля,  по  которым пробегали тени редких облаков.  В купе
зелени,  уже тронутой  осенним  золотом,  краснели  кровли  деревушки.
Вправо уходила излучина берега,  белели пески отмелей, обнимая блеклую
голубизну открытого залива.  На белом  песке  чернели  груды  обломков
"Принцессы Анны",  ряды пушек,  штабеля ящиков и бочонков. На одной из
дюн,  обрамлявших пески,  виднелись четыре креста над свежими могилами
погибших моряков.
     Внизу на склоне мичман увидел Ермакова и Маметкула.  Он  окликнул
их, и друзья поднялись к нему ходкой матросской побежкой.
     - Садитесь,  братцы,  -  сказал  мичман.  -  Мне  надо   с   вами
потолковать.
     Матросы позамялись, но мичман прикрикнул, и оба уселись на траву.
     Высокий чернокудрый  Ермаков  сорвал  травинку  и  покусывал  ее,
вопросительно глядя на  Гвоздева,  а  широколицый,  бронзово-загорелый
Маметкул,    присев    по-татарски    на    пятки,    стал    набивать
трубочку-носогрейку.
     - Дело  близится к концу,  ребята,  - сказал мичман.  - Скоро нам
можно  будет  отсюда  уезжать,  да  только  мне  надо   оставить   при
корабельном имуществе надежный караул.
     - Конечно,  - быстро проговорил Маметкул.  - Нельзя  без  караула
столько добра оставлять.
     - Думал я,  думал,  - продолжал мичман, - и надумал, что надежнее
вас с Ермаковым мне людей не найти. Тут ведь не просто вещи караулить.
Неизвестно,  сколько придется прожить здесь в ожидании  судна.  Может,
год,  а может, и два. Сейчас у нас мир, но надолго ли? Да и мало ли на
свете лихих людей,  охотников до чужого добра?  Нужно все  время  быть
настороже.  Старший  по  команде  должен смотреть,  чтобы дисциплина и
порядок не упали,  чтобы люди были здоровы и заняты полезной  работой,
чтобы все грузы были в целости и сохранности, пушки не ржавели, паруса
не гнили.  И вести себя люди должны так, чтобы перед здешними жителями
отечества своего не осрамить.  Я решил так: Ермаков будет за старшего,
ты,  Маметкул, вроде помощника, а остальных пятерых назовите мне сами.
Всего думаю оставить здесь семь душ.
     Матросы помолчали,  сосредоточенно  задумавшись.  Потом   Ермаков
медленно, тщательно взвешивая свои слова, сказал:
     - Чтобы такое дело людям поручить,  надо к  ним  большое  доверие
иметь. И я, Аникита Тимофеич, это очень чувствую. Я, Аникита Тимофеич,
крепко вам обещаю:  все будет в сохранности.  Мы с Маметкулом и прочие
матросы оченно вас стали уважать и, как говорится, все будем делать по
чистой совести и согласно присяге,  чтобы никто не  мог  сказать,  что
русский матрос на свое звание пятно положил.
     - Правильно говоришь,  Иваныч,  - воскликнул  Маметкул.  -  Очень
правильно говоришь.
     - Ну, спасибо вам, братцы, - сказал мичман.
     Он был  искренне  тронут  и взволнован речью Ермакова.  Ему вдруг
захотелось  поделиться  с  обоими  своими  помощниками  сомнениями   и
относительно  князя,  предоставить  ли делу идти самотеком и тем самым
содействовать спасению князя или же раскрыть суду всю истинную правду?
     Опустив глаза,  мичман  несколько  мгновений колебался,  но потом
решил,  что он сам должен обдумать это дело. Ему показалось, что никак
нельзя  матросов делать участниками в решении судьбы офицера,  хотя бы
этот офицер и оказался недостойным своего звания.
     Он поднял  глаза  и  стал  обсуждать  с  Ермаковым  и  Маметкулом
подробности их будущей жизни на острове.  Решено было, что, кроме них,
в  число караульных,  остающихся на острове,  войдут:  Петров,  трубач
Финогеша, Нефедов, Семенов и Пупков.
     Внизу на  площадке корабельная рында "Принцессы Анны" зазвонила в
знак того,  что обед закончен и пора  приступать  к  работам.  Гвоздев
отпустил матросов,  а сам решил пойти проведать князя, которого еще ни
разу не видел с того дня,  как его отвезли в  деревню.  Он  знал,  что
князю лучше и он уже вне опасности.
     Осмотрев работы   и   сделав   несколько   распоряжений,   мичман
отправился  по  тропинке  через  дюны  и  вскоре вошел в деревню.  Ему
указали маленький кирпичный  дом,  весь  обвитый  какими-то  ползучими
растениями.   Множество   цветов   в  глиняных  горшках  теснилось  на
подоконниках двух  небольших,  настежь  открытых  окон.  Не  успел  он
постучать, как дверь ему открыла пожилая статная женщина в белоснежном
чепце;  приветливо улыбаясь,  она сделала книксен и  крикнула  звонким
голосом:
     - Густ! Гу-уст!
     Мичман понял,   что   мать   Густа   зовет  сына,  чтобы  он  был
переводчиком.  Густ вышел из сарая с рубанком в руках,  весь осыпанный
стружками. Он чинил бочонки для засола осеннего улова рыбы.
     - О!  - радостно улыбаясь,  сказал он.  -  Зтраствуйте,  косподин
мичман!
     Поговорив с Густом и его матерью о  здоровье  Борода-Капустина  и
узнав, что тому через несколько дней можно будет без риска предпринять
морское путешествие, мичман вошел в комнату, где находился больной.
     Князь стоял  перед  кроватью,  опираясь  о  спинку  стула слабыми
руками.  Похудевшее лицо его с заострившимся  носом  заросло  короткой
полуседой  щетиной.  Он  смотрел  на мичмана с испуганным ожиданием и,
вероятно против воли,  улыбался  жалобной,  болезненной  улыбкой.  Эта
умоляющая, жалкая гримаса царапнула доброе сердце мичмана.
     Он уговорил князя лечь в постель и посидел с ним несколько минут.
После  расспросов о здоровье и сообщения о ходе дел на берегу разговор
оборвался.  Князь, все так же улыбаясь, страдающими глазами смотрел на
мичмана,  видимо  стараясь  прочесть у него на лице свой приговор.  Он
молчал, порывисто и хрипло дыша.
     - Ну,   поправляйтесь,  поправляйтесь  скорее,  -  сказал  мичман
вставая.  - Да не мучайтесь.  Бог вам судья, а я вас не погублю. Пусть
все идет само собою. Наверное, суд окажет вам снисхождение.
     Ничего не сказав,  князь заплакал, закрыв лицо ладонями, а мичман
быстро вышел из комнаты и направился к Ванагу,  чтобы условиться с ним
о доставке на материк.  Оказалось, что через неделю должно было прийти
судно,  которое снабжало островитян на зиму всем необходимым и скупало
предметы их производства.
     Вернувшись в  лагерь,  мичман стал торопить работы.  За несколько
дней была закончена переноска  в  склады  корабельного  имущества.  На
площадке  возле  них  был  установлен  флаг,  тут  же  повесили  рынду
"Принцессы Анны",  и отряд Ермакова, отделившись от остальной команды,
еще  при мичмане зажил размеренной и трудовою жизнью,  которую Ермаков
намерен был поддерживать и в его отсутствие.
     Был серый,  совсем осенний денек,  когда мичман и уезжающие с ним
дружески распростились с остающимися,  и пузатый  неуклюжий  парусник,
распустив все паруса, медленно отплыл от берегов острова Гоольс.
     До самых глубоких сумерек мичман стоял на корме парусника, следя,
как  медленно  уменьшается,  как бы погружаясь в море,  тяжелый массив
мыса Люзе.
     А когда смерклось,  над морем, далеко-далеко под пасмурным небом,
звездочкой засиял огонек.  Это оставшиеся  на  острове  моряки  зажгли
костер на вершине мыса, прощаясь с товарищами.
     Необыкновенно горько и грустно почему-то стало на душе у мичмана.

8. АУСТЕРИЯ "ТРИ КОРОНЫ"

     Со дня гибели "Принцессы Анны" минуло более двух лет.
     В конце  мая 1736 года в Ревельском порту ошвартовался купеческий
корабль "Реизенде Тобиас" под датским флагом.
     На пристани   возле   него  быстро  собралась  толпа  любопытных.
"Реизенде Тобиас" не походил на обычные  коммерческие  суда,  а  всеми
своими  статьями  напоминал  быстроходный  военный  фрегат.  И  только
отсутствие мощной артиллерии позволяло считать его за мирного "купца".
     Портовое начальство и таможенные чиновники поднялись по трапу.
     На палубе  их  поджидал  высокий  человек  в   нарядном   кафтане
кофейного цвета и в треуголке такого же оттенка, надетой поверх черной
шелковой косынки.
     Эта косынка,  повязанная низко, по самым бровям, и страшный шрам,
пересекавший  левую  щеку  и  рассекавший  веко  так,  что  глаз   был
полуприкрыт,   придавали   человеку   в  кофейном  кафтане  мрачный  и
воинственный вид.
     - Капитан Штроле, - представился он, - прошу ко мне в каюту.
     Он говорил по-русски с легким акцентом.
     "Реизенде Тобиас"  пришел  без  груза,  и  все  формальности были
покончены быстро.
     Проводив чиновника,  Штроле набросил на плечи плащ, оправил шпагу
и,  отдав  несколько  распоряжений  своему  лейтенанту,  спустился  на
набережную,  где все еще стояли зеваки, удивляясь необычно щегольскому
виду купеческого судна.
     Штроле, чуть  прихрамывая,  зашагал прямо на людей,  глядя сквозь
них  невидящим  взглядом  желтых  волчьих  глаз.   И   люди   невольно
сторонились,  очищая  ему  дорогу.  С  набережной  он свернул в тесную
старинную улицу. Здесь было сумрачно и сыро. Заходящее солнце освещало
только верхние окна трехэтажных узких домов,  жавшихся вплотную один к
другому.
     В лавках  и харчевнях,  которых здесь было множество,  уже горели
свечи.
     Аустерия "Три  короны"  была  самым  крупным  заведением  в  этом
квартале. Зал, где облаками ходил табачный дым и слышался многоголосый
гомон,  был  переполнен,  но посетители вели себя чинно.  Штроле хотел
было повернуть  обратно,  но  негр  в  засаленном,  когда-то,  видимо,
роскошном  алом турецком костюме уже снимал с него епанчу и протягивал
руку  за  шляпой.  Капитан  отдал  ее  и,  прихрамывая,  пошел   между
столиками, отыскивая себе место по вкусу.
     В дальнем углу,  в глубокой нише стоял столик,  за которым  сидел
только  один посетитель - грузный пожилой мужчина в большом парике и в
синем кафтане с осыпавшимся от времени позументом.  Спросив разрешения
сесть, Штроле заказал кельнеру ужин и стал набивать трубку.
     Человек в синем кзфтане не отрываясь смотрел на капитана.  Штроле
чувствовал  это,  хотя  и  не  глядел  на  соседа.  Такое  любопытство
показалось Штроле неуместным,  и он, подняв глаза, уставился на невежу
своим прозрачным, волчьим взглядом, который редко кто мог выдержать.
     Но тучный мужчина весело ухмыльнулся и сказал:
     - Аль тоже признал старого знакомца?
     Штроле помолчал,  вглядываясь в жирное, обрюзгшее лицо человека в
синем кафтане, потом пожал плечами и холодно ответил:
     - Нет, сударь, не имею чести...
     - Эка,  братец,  память-то у тебя плоха!  - перебил его человек в
синем кафтане.  Он захохотал, снял с себя парик, повесил его на спинку
стула,  воодушевлено  потер лысую грушевидную голову и сказал:  - Что,
брат,  загадал я тебе загадку? Ну ладно. Ведь я тебя, братец ты мой, а
с  тобою еще двух пленных шведских офицеров в семьсот пятнадцатом году
до Тобольска сопровождал!
     - Князь  Борода-Капустин?  -  удивленно,  но без особого восторга
оказал Штроле. - Так, так... Ну, узнать вас трудно. Как это сказать?..
Годы сделали над вами большую работу. Очень большую работу...
     - Так ведь и я тебя,  братец,  узнал больше по  твоим  шрамам  да
увечьям. И ты не очень-то помолодел, господин Штроле.
     - Так,  так,  - еще более холодно  сказал  капитан  и  огляделся,
отыскивая себе более удобное и спокойное место.
     - Да ты постой, - встревожился князь, заметив движение капитана и
боясь потерять собеседника,  - постой,  не уходи, побеседуем. Ты меня,
братец,  не опасайся.  Я нынче государеву службу оставил,  живу сам по
себе.  Не уходи, сделай милость, давай поговорим. Веришь, почитай, два
года с умными людьми говорить не доводилось.
     - Я не ухожу, - сказал Штроле. - Значит, вы теперь в отставке?
     Он посмотрел внимательнее в лицо  князя,  затем  окинул  взглядом
стол  и  убедился,  что  князь,  видимо,  здесь  довольно  давно и что
закусывал он далеко не всухомятку.
     - В  отставке  бы  што!  Похуже  дело,  - сказал князь и плаксиво
насупился.  - Я,  брат, под судом был и уволен без пенсии. Заслужил за
тридцать лет!
     Штроле усмехнулся.
     - Счета не сошлись? - спросил он не без язвительности.
     - Ну-ну, брат! Полегче! - оскорбился князь. - Ваш брат немец меня
подвел, вот что!
     - Я,  сударь,  не немец,  а швед,  -  поправил  князя  Штроле.  -
Впрочем, это неважно.
     - Конечно,  неважно.  Все  вы  немцы,  -  махнул  рукою  князь  и
пригорюнился.
     - Чем же, сударь, вас немец подвел? - полюбопытствовал Штроле.
     - А вот чем.  Командовал я бригантиной,  да какой!  На всех морях
поискать такого судна еще, и не найдешь...
     - Ну и что же?
     - Ну и то же.  Командовал,  да занемог.  Горячка меня свалила.  А
старший был немец, сухой такой, длинный, вроде тебя.
     - Благодарю вас, - наклонил голову Штроле.
     - Ты  не  обижайся,  я к слову.  Так вот,  он,  проклятый,  судно
разбил, застрелился, да и был таков. А я в ответе.
     - Ай-яй!  - покачал головою Штроле.  - Но ведь вы же не виноваты,
вы больны были.
     - То-то, брат, и делов. Сам знаешь: закон что дышло. Как будто бы
и не виноват - тем более груз-то весь  спасли!  И  такелаж  и  паруса.
Тридцать   пушек   фрегатских,   коих   везли   с  Данцигу,  да  своих
тринадцать...  Все вытащили на островок возле  Даго...  Судили,  брат,
меня  судили,  да  и  высудили.  Согнали долой со службы без пенсиона.
Живи, как знаешь. Это за тридцать-то лет беспорочной...
     Штроле, которому  кельнер принес еду и бутылку французского вина,
хотел наполнить стакан князя, но тот отказался.
     - Я,  брат, этой кислятины не пью. У меня от нее в грудяк жжение.
Я лучше еще нашей, рассейской шкалик... Так вот, о чем, бишь, я?..
     Штроле ел  с  завидным  аппетитом.  От движения челюстей глубокий
шрам  на  его  щеке  извивался,  как  живой,  и  левый   глаз   широко
приоткрывался,  придавая лицу капитана алчно-изумленное выражение.  Он
внимательно слушал князя.
     - Ты, брат Штроле, мне человек не чужой. Верно я говорю? Верно! -
сам себе ответил Борода-Капустин. - Первое дело - мы с тобой моряки от
младых ногтей и можем друг друга понимать. Второе - мы чуть не полгода
с тобой душа в душу жили и пуд соли вместе съели. Верно? Верно!
     - Это когда вы меня в Сибирь провожали? - спросил Штроле.
     - А что ж Сибирь? И в Сибири люди живут.
     - Живут, действительно, - подтвердил Штроле.
     - Ну,  вот видишь!  - обрадовался князь.  - И как мы с тобою люди
свои,  а я нынче,  почитай,  два года с волками живу, то должен я тебе
свою душу открыть!
     - Ну что же, открывайте, - разрешил Штроле, и глаз его раскрылся,
как бы заранее изумляясь.
     - Вот...  Да  не пей эту кислятину,  выпей со мною рассейской!  -
возмущенно закричал князь.
     Штроле не отказался выпить "рассейской", и князь продолжал:
     - Был на нашей бригантине мичманишка один.  Молодой, но толковый,
шельмец.  Вот  когда я вовсе обеспамятел и командовать уже не мог,  он
весь груз с матросиками на берег и повытаскивал... Может, и сейчас там
валяются наши пушки.
     - Где? - спросил вдруг Штроле с неожиданным любопытством.
     - Постой,  не перебивай...  Ну вот, как суд окончился, отстранили
меня.  А я даже не очень-то и к  сердцу  принял.  Слава  богу,  думаю,
наконец-то я - вольная птица и сам себе хозяин.  Поеду, мол, в деревню
доживать свой век.  До того я,  братец,  этому обрадовался, что кафтан
свой  офицерский  на  радостях  в  печке  спалил  и  этот  вот синий с
серебряным позументом построил. А у меня из всего родительского имения
одна  деревнишка  осталась  в пятьдесят душ.  Пока я служил,  родители
померли,  и все прочее достояние богатая родня  растребушила  до  того
чисто,  что  и  концов  не  найти.  Собираюсь я вот в деревню и думаю:
ладно,  много ли мне надо?  Ведь там,  в деревне, все свое, а расходов
никаких.  Бог  с  ним и с пенсионом.  Я ведь обо всем судил по памяти,
когда я еще мальцом да недорослем у родителей как сыр в масле катался.
Мне деревня все одно как рай представлялась.  И уж коли сохранил я что
в памяти,  так это как в сирени соловьи поют,  да каково душисто травы
на сенокосе пахнут,  да как уютно у печи сидеть, когда за стеною вьюга
воет, да как вкусны пироги, да маковники, да домашние наливки... И вот
без задержки собрался, возок себе купил - рогожный, по деньгам, - да и
в путь-дорогу.  А ехать от  Питербурха  четыреста  верст  без  малого.
Выехал  я  осенью,  в распутицу.  Хляби небесные разверзлись,  и такие
пошли дожди неуемные,  что стал я думать,  уж не потоп ли всемирный за
грехи наши нам снова ниспослан?
     Князь выпил еще шкалик.
     - Еду  я  по  двадцать,  по  пятнадцать верст в день.  Это только
сказать - еду: то и дело сидим в трясине. Лошадям грязь по брюхо, а мы
- мокрые,  голодные да холодные.  Упряжь рвется, колеса ломаются. Иной
раз прямо так средь дорога в грязи и ночевали.  А как до деревни какой
доберешься да заночуешь в курной избе с телятами да ягнятами, так уж и
рад.  Вот тут-то я флот и вспомнил.  Корабельную чистоту  да  порядок.
Сижу,  быва