домики Петропавловска.
     Три неприятельских  судна,  идя  вслед за пенящим воду пароходом,
медленно приближались. Вот они развернулись бортами к Сигнальной горе,
пыхнули белыми дымками.  Над батареей Э 1,  на обрывах Сигнальной горы
встала пыль. Долго спустя донесся глухой гром.
     - Перелет, - сказал мичман, смотревший в подзорную трубу.
     Неприятельские корабли окутались дымом,  и глухой гром непрерывно
катился по морю. Беглым огнем они били по первой батарее, та отвечала.
     - Хорошее дело - восемьдесят орудий против пяти!  - сказал мичман
и вопросительно посмотрел на Синицына. - Наша не достанет?
     - Нет! - сердито отвечал комендор.
     Со второй   батареи  пробовали  поддержать  соседей,  но  снаряды
едва-едва хватали,  доставая на излете. С русских кораблей стрелять не
могли,  так  как  враг был скрыт Сигнальной горой.  Молча,  с суровыми
лицами смотрели моряки третьей батареи на неравный бой,  который  вели
их товарищи. Первая батарея защищалась храбро, нанося неприятелю урон.
Мысок Сигнальной горы был окутан дымом ее выстрелов и пылью,  поднятой
вражескими  ядрами и бомбами из мортир парохода "Вираго".  Однако силы
были слишком неравны.  Прошло около часу,  и батарея стала все реже  и
реже  отвечать  на выстрелы кораблей и наконец умолкла.  Снова запенил
воду пароход, и корабли, повернув, пошли к третьей батарее.
     - Ну, ребята... - сказал мичман, чуть побледнев, и перекрестился.
     Матросы последовали его примеру.
     Команды застыли  у  орудий.  Комендоры  медленно  крутили  винты,
опуская стволы.  Враг приближался.  Мичман следил за ним  в  подзорную
трубу.
     - Первая,  огонь!  - крикнул он,  махнув левой рукой.  -  Вторая!
Третья!
     Орудия рявкнули одно за другим.  Ядра легли недалеко от кораблей,
поднимая  белые всплески.  Матросы заряжали и быстро накатывали орудия
на место.  Николка,  морщась от боли в ушах,  подтаскивал к орудиям из
порохового погреба картузы с зарядами.  С кораблей прогремели ответные
выстрелы, но ядра вонзились в обрыв, намного ниже батареи.
     - Не достанет до нас,  ваше благородие, слабо! - крикнул комендор
второго орудия Бабенко.
     Действительно, угол  возвышения  неприятельских  орудий  не давал
возможности кидать ядра на батарею, расположенную на высоте тринадцати
сажен над морем.  Матросы повеселели. Мичман скомандовал беглый огонь,
и Николка обливался потом,  не успевая  подтаскивать  заряды.  Однако,
несмотря на беглый огонь третьей батареи и на залпы со второй, корабли
подходили все ближе.  Наконец "Вираго" отдал буксир.  Корабли стали на
шпринг,  а пароход развернулся и отошел. На палубах кораблей появились
отряды солдат,  с баканцев спускали баркасы.  (Шпринг - дополнительный
канат   от   якоря   к   корме  судна.  Шпринг  позволяет  кораблю  не
разворачиваться на якорном месте при переменах ветра или течения.)
     - Десант, - сказал мичман. - Приготовить картечь!
     - Есть! - отвечали комендоры.
     Мичман тревожно  посмотрел в сторону городка.  Из-за недостатка в
гарнизоне людей батареи не имели пехотного прикрытия.  В  распоряжении
главного  командования  находились стрелковые партии,  которые по мере
необходимости можно было посылать в  угрожаемые  места.  Мичман  снова
повернулся к заливу.  Десант быстро рассаживался по шлюпкам,  и они во
всю силу гребцов шли к берегу. Море запестрело от массы гребных судов.
Мичман  подсчитал,  что  в  десанте было не менее пятисот человек.  На
батарее же находилось только тридцать пять артиллеристов,  вооруженных
старыми кремневыми ружьями без штыков.
     Мичман переглянулся с Синицыным. Тот нахмурился.
     - Вот когда этот обрыв боком нам вылезет, - пробурчал он, намекая
на  невозможность  действовать  картечью  по  неприятелю   в   мертвом
пространстве под обрывом.
     В это время раздался нарастающий  свист  и  взрыв  где-то  позади
батареи. В кустах зазвенели по камням осколки.
     - Мортира с парохода!  - обернувшись к мичману, сказал Синицын. И
увидел  Николку,  волокущего  картуз  с порохом.  Лицо мальчика пылало
воодушевлением. Он, улыбаясь и сверкая глазами, смотрел на Синицына.
     - Иди с батареи, малый! Уходи, прошу тебя! - сказал комендор.
     Но тут мичман крикнул:
     - Первое!
     И Синицын бросился к орудию.
     - Огонь! Огонь! - то и дело кричал мичман.
     Орудия с ревом откатывались назад,  море вокруг десанта  вскипело
от картечи.  Но шлюпки набегали быстро,  скоро они должны были уйти от
огня под прикрытие обрыва.  Пьию!  Пьию!  Пьию! - завыло в воздухе над
батареей, и бруствер задымился тонкими струйками. Две шлюпки держались
в отдалении и оттуда вели огонь.  Дым заволакивал батарею.  В  грохоте
орудий  не  слышно  было,  как рвались бомбы из мортиры "Вираго",  как
звенели в воздухе  осколки.  Матросов  то  и  дело  осыпало  землей  и
камнями, но серьезно раненных пока не было.
     - Прекратить огонь! - крикнул мичман.
     Картечь уже не доставала. Матросы схватились за ружья.
     З-з-з-м-м-м! - рвануло бомбу на площадке.  Послышался стон.  Один
из  матросов  выронил из рук загремевшее ружье.  Его ранило осколком в
лопатку.  Николка,  с восьми лет ходивший на охоту вместе  с  отцом  и
бивший  пулей  птицу  влет,  подхватил упавшее ружье и лег в амбразуру
рядом  с  Синицыным.  Тот  не   стрелял,   ожидая,   пока   неприятель
приблизится.  Увидев рядом с собой Николку, комендор ничего не сказал,
только покачал головой.
     Передовые шлюпки  десанта подходили к берегу среди фонтанов пены,
поднимаемых  ядрами  со  второй  батареи   и   с   русских   кораблей.
Неприятельские  корабли перенесли свой огонь на вторую батарею,  и она
вынуждена  была  ослабить  стрельбу   по   шлюпкам,   чтобы   отвечать
противнику.  Николка,  обуреваемый  боевым  пылом,  успел  сделать два
выстрела,  один из которых достал до большого баркаса и отбил щепу  от
борта.  Николка приподнялся на колене, чтобы зарядить ружье, как вдруг
почувствовал сильный удар в руку.  Опустив глаза, он увидел, что рукав
его  парусиновой куртки оплывает черной кровью,  и тут же почувствовал
жгучую боль. Он вскрикнул, и Синицын оглянулся.
     - От-то  не  слухать  старших,  чертенок!  -  встревожено  сказал
комендор. - Иди сюда!
     Он отвел  Николку  за  бруствер,  быстро  оторвал  от  подола его
рубашки длинный лоскут,  торопливо заткнул рану  куском  тряпки,  туго
стянул руку лоскутом и, подтолкнув Николку в спину, строго сказал:
     - Ну,  малыш,  бог с тобой!  Во весь дух беги до лазарета,  а  то
помрешь! - И ласково погладил мальчика по плечу.
     Николка хотел  что-то  сказать,  поднял   на   комендора   глаза,
наполнившиеся  слезами,  но  Синицын  строго  погрозил  ему пальцем и,
нахмурясь,  бросился к амбразуре.  Пошатываясь и не разбирая  от  боли
дороги, мальчик побрел к батарее.
     Подобрав ружье, Синицын глянул вниз и увидал, как солдаты морской
пехоты прыгали со шлюпок и, поднимая брызги, бежали на берег по колено
в воде.  Выстрелы русских моряков  трещали  непрерывно.  То  один,  то
другой  солдат  спотыкался  и,  выпустив из рук ружье,  падал.  Однако
наступавших была такая масса,  что огонь гладкоствольных ружей не  мог
остановить их. Одни из них пытались взобраться прямо по обрыву, другие
бежали по берегу в обход,  чтобы обойти  батарею  с  фланга.  Синицын,
тщательно целясь,  стал стрелять. Мичман, стрелявший лежа, навалившись
животом на банкет,  положил ружье и глянул в сторону города. Он увидел
отряд,  быстро двигавшийся к Красному Яру от второй батареи.  Это была
стрелковая партия в двести человек,  бегущая  на  выручку  морякам  со
штыками наперевес. Мичман прикинул расстояние и увидел, что стрелки не
успеют. Красные помпоны на шапках атакующих мелькали в кустах слева от
батареи  не  более как в ста пятидесяти шагах,  - прежде чем сибирские
линейцы пробегут полдороги,  неприятель овладеет батареей  и  повернет
против них орудия...
     - Комендоры,  бери  ерши,  заклепывай  пушки!  -  звонко  крикнул
мичман.
     Пора было.  На левом фланге батареи несколько французских  солдат
уже взобрались на бруствер и теснили моряков, отбивавшихся прикладами.
Бабенко,  Иванов и Синицын  успели  заклепать  пушки,  прежде  чем  их
окружили.   Все   тесное   пространство   батареи  быстро  заполнилось
атакующими.  Ослабевший от цинги Петров был захвачен в плен.  Такая же
участь  постигла  и  Иванова,  комендора  третьего  орудия...  Бабенко
бросился из амбразуры, чудом удержался на откосе на ногах и, сшибив по
дороге  двух задыхающихся от подъема неприятельских солдат,  осыпая по
обрыву землю,  добрался до кустов и  спасся.  Синицын,  заклепав  свое
орудие, при котором прослужил девять лет, все же не хотел уступить его
врагу.  Схватив ружье за ствол,  он доблестно бился с врагами, пока не
разбил  приклад.  Прижатый к пушке,  исколотый штыками,  он упал возле
нее.  Остальные моряки во главе с мичманом,  отражавшим  удары  штыков
короткой   саблей,  пробились  к  кустам,  потеряв  несколько  человек
ранеными.

     Николка брел в город. Кровь перестала идти. Туго перетянутая рука
онемела,  и  боль  стала  глуше.  Сойдя с холма,  мальчик наткнулся на
сомкнутую колонну бегущих на  батарею  стрелков.  Немолодой  офицер  с
обнаженной  саблей,  увидев  раненого Николку,  остановился и,  тяжело
переводя дух, спросил:
     - Что на батарее?
     И, как бы отвечая ему, кто-то из рядов крикнул.
     - На батарее французский флаг!
     - Эх,  перебили морячков!  - скрипнул  зубами  офицер  и  побежал
дальше.
     Один за другим, тяжело и шумно дыша, молча пробегали мимо Николки
сибиряки,  держа  ружья  наперевес.  И  когда последний пробежал мимо,
смысл сказанных офицером слов дошел до сознания Николки;  он вскрикнул
и,  придерживая  простреленную  руку,  устремился  обратно на батарею.
Слезы,  оставляя грязную дорожку,  потекли по его  широкому  лицу.  На
полугоре  стрелковая  партия  встретила  отступающих моряков,  которые
сейчас же повернули обратно.
     - Дядя  Синицын  где?  -  крикнул Николка мичману,  не видя среди
матросов своего друга.
     Мичман ничего   не   ответил  мальчику.  Увидев  строящегося  для
контратаки неприятеля,  сибиряки грянули "ура" и прибавили шагу.  Удар
их был так стремителен,  что они опрокинули морских солдат прежде, чем
те успели опомниться.  Несмотря  на  то,  что  враг  более  чем  вдвое
превосходил  их  численностью,  они  погнали  его  с батареи.  Морские
солдаты бежали к своим шлюпкам,  бросив пленных и даже своих  раненых.
Николка  вслед  за  стрелками  очутился на батарее и отыскивал глазами
комендора.  Он увидел его  лежащим  навзничь  возле  своего  орудия  и
побежал к нему. Мичман стоял возле комендора, который был еще жив.
     - Синицын! - наклонился над ним мичман и, обернувшись, крикнул: -
Эй, сюда! Скорее несите на перевязочный комендора!
     - Отбили... значит... - чуть слышно оказал Синицын.
     Николка подбежал к раненому и, упав возле него на колени, смотрел
на комендора,  сотрясаясь от всхлипываний. Синицын медленно перевел на
пего взгляд.
     - А...  -  сказал  он.  -  Плачешь...   идо...   идоленок.   Ваше
благородие... не оставьте... мальчишку...
     - Не беспокойся,  братец, - сурово хмурясь, чтобы сдержать слезы,
сказал мичман.
     - Крест мой нательный снимите, на память ему...
     К раненому  подошел  фельдшер,  прибежавший вместе с отрядом.  Он
хотел расстегнуть куртку на груди Синицына,  но тот  тихо  застонал  и
сказал:
     - Не замай... зря...
     После неудачного  десанта  неприятельские  корабли  стали громить
вторую батарею.  Но, несмотря на жестокую бомбардировку, им не удалось
заставить ее замолчать. Огонь одиннадцати орудий батареи был настолько
действен,  что корабли,  получив большие повреждения,  вынуждены  были
отойти. Первая атака была блистательно отбита.
     Конец дня 20 августа Николка  провел  в  госпитале.  Он  был  без
сознания  от  потери крови,  однако врачи надеялись спасти его жизнь и
сохранить руку.
     После четырехдневного   ремонта,   приведя  себя  в  порядок,  на
рассвете 24 августа неприятель начал генеральный штурм Петропавловска.
После  ожесточенной  артиллерийской  дуэли  был  высажен в двух местах
десант общей численностью до тысячи человек.  Он  прорвался  почти  до
самого города,  но здесь его встретили стрелковые партии и дружинники.
Понеся большие потери в ожесточенном штыковом бою,  десант обратился в
бегство и был сброшен в море. Разгром был полный. Неприятель больше не
повторял попыток овладеть городом,  несмотря на то,  что  имел  двести
тридцать  шесть  орудий  против  шестидесяти  семи  русских  (сорок на
батареях и двадцать семь на кораблях),  семь  боевых  кораблей  против
двух  русских  и значительное превосходство в людях.  Два дня союзники
хоронили своих убитых на берегу Тарьинской губы. 27 августа их корабли
снялись с якорей и ушли в море.

     Во время  долгой  болезни  Николки  его навещали мичман,  Петров,
Бабенко и многие матросы.  Выздоровев,  он снова стал  членом  команды
третьей  батареи,  жившей  на  берегу на казарменном положении.  Зимою
мичман стал обучать его грамоте и арифметике.
     - Будешь штурманом, Николка, помяни мое слово, - говорил мичман.
     Ни мичман,  ни  Николка  никогда  не  говорили  о  Синицыне,   но
случалось, особенно по вечерам, Николка забивался куда-нибудь подальше
и плакал о погибшем  друге.  И  мичман  хранил  у  себя,  как  дорогую
реликвию, серьгу комендора.
     Ранней весной по  приказу  генерал-губернатора  Восточной  Сибири
Петропавловская  крепость была упразднена,  батареи срыты,  и эскадра,
забрав с собой все ценное имущество и большую часть  жителей,  ушла  к
устью  Амура,  где  в  недавно основанном городе Николаевске находился
генерал-губернатор Муравьев со своим  штабом.  Здесь  в  торжественной
обстановке героям обороны Петропавловска были вручены ордена.  В числе
награжденных был и Николка, получивший георгиевский крест.

СЕКРЕТНЫЙ ВОЯЖ

     Есаул Мартынов  проснулся  рано,  хотя  лег он уже под утро после
кутежа: праздновали его назначение адъютантом к генерал-губернатору.
     Вчера у  майора  Красина  собралась  веселая  компания,  и друзья
придумывали,  где бы закончить нынче вечер.  Мартынову пришла в голову
несчастная мысль пригласить всех к себе. Сболтнулось это между прочим,
не очень всерьез, но друзья радостно зашумели и всей гурьбой привалили
к нему.
     Из сказанного совсем не следует,  что Мартынов был негостеприимен
или  скуп.  Наоборот,  среди  друзей  он  заслужил репутацию добряка и
рубахи-парня.  Но вся  беда  была  в  квартирной  хозяйке.  Коренастый
мужественный   офицер  до  трепета  боялся  своей  хозяйки,  чиновницы
Пряхиной, у которой уже много лет подряд снимал полдома.
     Феоктисту Романовну  Пряхину знал весь Иркутск.  Она была женщина
пожилая,  с громким голосом и бородавкой на щеке.  В  доме  своем  она
царила нераздельно, держа своего мужа Антона Ивановича под башмаком, а
всю мужскую и женскую прислугу - в страхе божьем. Когда-то она знавала
мать  есаула  и,  объявив  поэтому,  что  "Платоша  ей - все равно что
родной",  действительно привязалась к нему,  как к сыну, но так как по
натуре была деспотична и непреклонна,  то привязанность и заботливость
ее смахивали  на  тиранство.  Первое  время  есаул  по  мягкости  души
допускал  такое  к  себе  отношение,  а  когда спохватился и попытался
бунтовать, было уже поздно.
     Понятно, что  после  вчерашнего  нарушения  покоя  в доме строгой
Феоктисты  Платону  Ивановичу   спалось   плохо,   его   мучили   злые
предчувствия.
     Дверь тихонько приотворилась,  и в спальню заглянул  широколицый,
белобрысый Василий, денщик и наперсник Платона Ивановича.
     - Васька! Васька! - зашептал есаул.
     Василий вошел в комнату.
     - Проснулись, ваше благородие? Окна открыть, что ли?
     - Постой,  Вась,  а  что,  мы  вчера здорово пошумели?  - все еще
шепотом спросил  есаул,  хотя  никто,  кроме  верного  слуги,  не  мог
услышать его.
     - Было, Платон Иванович, - мрачно ответил Васька.
     - Ай-ай!  Что,  Феоктисту мы обеспокоили,  чай,  а?  Как она,  не
замечал?
     - Гневна...  Чем свет поднялась.  Палашку и Стешку прибила. Антон
Иванович без чаю на службу побегли...  Беда!  Меня увидела во дворе  и
говорит: "Что, Аника-воин твой спит еще?" - "Так точно, мол, Феоктиста
Романовна". - "Ну, ужо токо проснется, я ему теплое слово скажу".
     - Да с чего это?  Не томи ты душу,  скажи,  из чего вышло-то все?
Помнится,  было все чинно,  благородно.  Песни только пели  -  в  этом
худого нет. Что случилось-то, Васька?
     - Из-за их благородия поручика Керна все вышло, Платон Иванович.
     - Ну?
     - Не знаю, с чего это им стукнуло - пели они под гитару, да вдруг
говорят:  "Надо  Феоктисте  испанский  серенат сыграть".  Майор Красин
услыхал.  "Не ходи,  говорит,  Керн,  она тебя кипятком ошпарит". А он
отвечает:  "Вы,  аспиды,  благородство  чувств не можете понять.  Я ей
спою,  она разнежится и Платошу завтра тиранить не будет".  Тут Красин
чего-то с Хрящевым заспорили,  а они встали и в мундирчике,  как были,
шмыг во двор. Я за ними - мол, ваше благородие, как бы не простыли, не
ровен час. А они мне: "Молчи, ар-рнаут, у меня в груди палящий огонь".
И к палисаднику,  Феоктисте Романовне под окошко-с.  Я  за  ними  -  и
говорю:  "Ваше благородие,  мороз жестокий,  струны железные,  неравно
ручки изволите ознобить-с".  А они на меня гитарой:  "Отыди  от  меня,
сатана!" Ну, известно, человек пьяный, промахнулись - да на палисадник
гитару и насадили-с. Звон пошел ни с чем не сообразный-с...
     - Постой, не мою ли гитару-то? Палисандровую?
     - Вашу-с, Платон Иванович, - с грустью подтвердил Василий.
     - Ай,  вот не было печали-то!  - завздыхал бедный есаул. - Ну-ну,
дальше-то что?
     - Ну,  как,  значит,  их благородие гитару разбили, вовсе на меня
рассердились.  "Из-за тебя,  варнак,  искусство погибает! Ну ничего, я
голосом,  без кампанимента, ее сражу". И как заорут несуразно: "Ночной
зефир струит эфир!" А Феоктиста Романовна,  видать,  не ложились еще -
как закричат в форточку:  "Это что за разбой, это что за погром в моем
доме?" Ну,  словом,  поехали-с. Я - к поручику: мол, идем скорее, ваше
благородие, нехорошо, мол. Ну и увел их от греха.
     - Вот беда-то какая!  Что же делать-то, Вася? Ты бы хоть придумал
чего.
     - Я и то все утро голову ломал.
     - А может, я в постели останусь? Заболел, мол.
     - Хуже будет,  барин:  разлютеет совсем. "Допраздновался, скажет,
адъютант!" Хуже будет-с
     - Ну, беда! А гитара где же, Вася?
     - А гитара на частоколе. Висит-с.
     - Так и висит?
     - Так и висит-с.  Снимать никак не дозволяют-с.  "Пусть, говорит,
посмотрит господин адъютант, что они в честном доме произвели".
     - Ах ты,  господи!  Ну, давай, Васька, одеваться. Семь бед - один
ответ.
     Вася взялся за мундир есаула и вдруг вспомнил:
     - Ваше   благородие!   Простите    великодушно,    совсем    было
запамятовал-с.  Жандарм  от  генерал-губернатора  приходил.  Приказали
явиться к одиннадцати часам.
     - Экой ты,  братец, болван! - встревожился есаул, мигом вскакивая
с постели. - Сейчас сколько времени?
     - Десять, ваше благородие.
     - Экой ты, братец! Давай скорей!
     - За  разговором  запамятовал-с,  ваше  благородие,  шел ведь вас
будить-с.
     Есаул заставил  Василия вылить ему на голову ведро холодной воды,
растер  мохнатым  полотенцем  свое   мускулистое   тело.   Оделся   и,
подтянутый,  направился  к  выходу.  В  коридоре его встретила грозная
хозяйка.
     - Ты что же это, друг ситцевый! - начала Феоктиста.
     Но есаул с неожиданной для него твердостью отвечал:
     - Прошу  прощения.  Не имею времени для беседы.  Срочно вызван по
делам службы-с.
     - Ну,   иди,  пожалуй,  ужотко  вернешься...  -  как  нашалившему
мальчику пригрозила Феоктиста.
     Но Платон  Иванович,  не