камней. Первым увидел судно семилетний Баергач.
     - Транспорт из Охотска! - крикнул он.
     "Аврора", на всех парусах выбежав из-за мыса,  надвигалась теперь
неторопливо и величественно, гоня под носом белый бурун.
     Николка загоревшимися  глазами  оглядывал  многоярусные  выпуклые
паруса,  изящные  обводы  черного  корпуса,  опоясанного широкой белой
полосой с черными квадратами пушечных портов.
     - Ай-ай,  какой  молодец!  Ай-ай,  как птица летит!  - восхищенно
нараспев оказал он.
     По гладкой  воде залива далеко разнеслись трели свистков.  Черные
фигуры матросов замелькали среди пышно вздутых белых  парусов,  и  вот
паруса стали быстро таять,  обнажая мачты. Загремел, всплеснув, якорь,
и судно,  замедляя  ход,  стало  описывать  полукруг  на  натянувшемся
якорном канате. Все это произошло с чудесной быстротой.
     От фрегата отвалил вельбот и ходко  пошел  к  пристани.  Николка,
поднимая  тучи  брызг,  опрометью  выскочил  на  берег  и  во весь дух
помчался туда же.  Остальные,  позабыв про добычу, с криками понеслись
следом.
     Вельбот быстро шел к берегу.
     Ча-чак! Ча-чак! - слышен был мерный стук уключин.
     - Весла на валик! - раздалась команда.
     Узкие весла  в  один общий взмах,  как копья,  встали торчком над
головами матросов.  Вельбот,  лихо разворачиваясь,  бортом  подошел  к
пристани.
     Николка подбежал к мосткам.
     Его узкие  глаза  от удовольствия совсем превратились в щелку,  а
широкий рот растянулся в блаженной улыбке.  Николка восхищенным взором
проводил сверкающих пуговицами и эполетами офицеров, которые, выйдя на
берег,  направились  в  город.  Он  пробрался   к   самому   вельботу,
непочтительно  толкнув  трактирщика  и  подрядчика Кузьмичева,  и стал
жадно рассматривать  красивое  суденышко  с  отполированными  дубовыми
скамейками,  на которых сидели матросы,  эти удивительные люди в таких
прекрасных костюмах.  Горячее желание хотя бы только посидеть  с  ними
рядом охватило мальчика.
     Кузьмичев между тем, по праву своего более высокого общественного
положения,   прежде  других  жителей  завязал  степенный  разговор  со
старшиной вельбота.
     Загребной Синицын, немолодой матрос с серебряной сережкой в левом
ухе,  неторопливо раскуривал  трубочку.  Кузьмичев  справился,  откуда
пришло  судно,  и,  узнав,  что  из  Кронштадта,  с уважением крякнул,
погладил бороду и продолжал:
     - А не слышно ли чего, служивый, в рассуждении военных действий?
     Загребной, лениво глядя в сторону,  пососал трубку, выждал паузу,
чтобы не уронить своего достоинства, и, помолчав, ответил:
     - Четыре короля нам  войну  объявили.  Имеют  намерение  внезапно
напасть на здешние места...
     - Ай-ай!  Солдат серьгу носит,  как баба!  - воскликнул  Николка,
неожиданно обнаруживший женское украшение в ушах Синицына.
     - Брысь! - негодующе сказал Кузьмичев.
     В толпе  хихикнули.  Синицын  вынул  изо рта трубку и поглядел на
Николку.
     - Это  что  же,  у  вас  тут  вроде калмыки проживают или как?  -
спросил он Кузьмичева.
     - Брысь  ты,  сатаненок!  - снова зыкнул на Николку трактирщик и,
приятно  осклабясь  в  сторону  моряка,  пояснил:  -  Камчадалы   это,
нестоящие людишки-с.
     Невольно сделавшись   предметом   внимания   столь   значительных
личностей,  Николка  сначала  похолодел от ужаса,  но затем решился на
отчаянность, и кровь прихлынула к его смуглым щекам.
     - Дядя, можно мне тебе лодкам садиться?
     Загребной, успевший было вложить трубку в рот,  опять  вынул  ее,
снова осмотрел мальчика и, подмигнув матросам, сказал:
     - Однако шустрый! Ну, сигай сюды, коли ты такой герой!
     Замирая от счастья,  Николка перебрался через борт и уселся рядом
с Синицыным к величайшей зависти своих друзей.
     - Однако пахнет от тебя,  вроде как от дохлого дельфина, - сказал
Синицын и ободряюще погладил Николку по жестким черным волосам широкой
рукой.
     - Мы рыба много кушал,  потому,  - отвечал осмелевший Николка  и,
сделав паузу,  покраснев,  выпалил: - Большой буду, матрос буду. Морем
пойду!
     - Ну-ну,   валяй,  -  добродушно  улыбнулся  Синицын.  -  Линьков
покушаешь. Чай, не пробовал?
     - Не.
     - Ну, спробуешь! - улыбнулся Синицын.
     Так Николка  завязал  знакомство  с  моряками и стал героем среди
своих товарищей.
     "Аврора" привезла   тревожные   известия.   Вот-вот  должна  была
вспыхнуть  война,  и   Петропавловск-на-Камчатке   мог   подвергнуться
нападению вражеского флота.  Фрегат пришел из Кронштадта, минуя многие
промежуточные порты, чтобы успеть на Камчатку прежде неприятеля.
     Форсированный многомесячный  поход  неблагоприятно  отразился  на
здоровье экипажа,  но это не помешало морякам немедленно приступить  к
подготовке обороны.
     С приходом  фрегата  городок  оживился  и  закипел  тревожной   и
энергической  деятельностью.  Вокруг  Петропавловска,  на взморье и по
холмам, зажелтела земля. Возводили новые и укрепляли старые батареи.
     Жители Петропавловска   содействовали  обороне  не  только  своим
трудом и средствами.  Восемнадцать человек  -  чиновники  и  мещане  -
записались волонтерами в гарнизонную команду.
     По плану обороны "Аврору" поставили так,  что  она  одним  бортом
могла обстреливать часть Авачинской губы.  Орудия другого борта решено
было снять для усиления береговых укреплений.
     Матросы в  серых  парусиновых  куртках  под "Дубинушку" выгружали
пушки. Лошадей в Петропавловске было мало, и матросы группами, человек
по двадцать, впрягались в пушки и тащили их на батареи.
     Старший комендор Синицын  благополучно  выгрузил  на  берег  свое
седьмое  орудие  и два других.  Эти орудия предназначались для третьей
батареи, у Красного Яра, на крайнем левом фланге оборонительной линии.
     Путь предстоял  изрядный,  около двух верст.  Орудия поставили на
катки и потащили вдоль берега.  Несколько  мальчишек,  с  Николкой  во
главе, неотступно следовали за медленно двигающимися орудиями.
     Грунт был рыхлый, катки грузли, пушки тащить было тяжело.
     Синицын, озабоченный и суровый,  хлопотал то у одной, то у другой
пушки, распоряжаясь толково и внушительно.
     Муравьиное упорство и сноровка матросов брали свое,  и,  несмотря
на все трудности, черные пушки медленно, но верно подвигались вперед.
     Николке страшно  хотелось  возобновить  знакомство  с  матросами,
присоединиться к ним и тащить тяжелые орудия,  покрикивая: "Эх, взяли!
Эх,  разом!  Раз,  два - взяли!" Однако Синицын не обращал на мальчика
никакого внимания,  и когда Николка,  собравшись с духом, сказал своей
ломаной   скороговоркой:   "Дядя,  здорово!"  -  Синицын,  бросившийся
поддерживать пушку,  под которую подкладывали каток, отвечал не глядя,
с добродушным пренебрежением:
     - Айда, айда отседова, мошкара, без ног останешься!
     Катки утопали в песке,  пушки вязли, и матросы выбивались из сил.
Они остановились перевести дух.
     - Идолова дорога!  - шепелявя, сказал Бабенко, вытерев со лба пот
и скручивая цигарку. - С этой дорогой до ночи не управимся.
     - Тут  кабы  доски подкладать...  - Матрос Петров робко глянул на
Синицына.
     - Да, по доскам бы оно пошло!
     - Дозвольте на корабль слетать...
     - Это  же  сколько времени уйдет?  Да и не дадут.  Доски-то потом
пропащие будут. Нет уж, видно, страдать...
     - Дядя, я доскам принесу! - вмешался Николка.
     Синицын обернулся  и  посмотрел  на  него  своим   проницательным
взглядом.
     - А,  шустрый!  - сказал он, узнав мальчика. - Берешься? Тут ведь
доска нужна не простая - дубовая, опять же толщина...
     - Оч-ч-чень хорошая доскам есть!  - сказал Николка.  - Отойди!  -
властно  и  ревниво  приказал  он  маленькому  и любопытному Баергачу,
трогавшему пушку грязным пальцем.
     - Ну, давай неси, - разрешил Синицын.
     И Николка  в  сопровождении  стайки  товарищей  во  все   лопатки
бросился к городку и исчез за бревенчатыми магазинами военного порта.
     Не дожидаясь его  возвращения,  матросы  взялись  за  канаты,  за
выступы орудийных станков, и снова заскрипел песок...
     - Братцы, мальчонка-то доски несет! - воскликнул Петров.
     Из-за магазинов показалась вереница мальчуганов,  согнувшихся под
тяжестью досок.
     - Вот доскам! Самая крепкий!
     Задыхаясь, Николка сбросил с плеча  тяжелый  груз.  Узкоглазые  и
широколицые   товарищи   его,   освободившись  от  тяжести,  с  трудом
переводили дух.
     Доски сгодились как раз. Четыре штуки толстых, трехсаженных.
     Их поочередно подкладывали под пушки, и дело двинулось быстро.
     Николка и его товарищи,  ободренные похвалами матросов, принялись
усердно помогать.  Один тащил канат, другой подталкивал сзади. Хоть от
их  помощи  было  больше  помехи,  чем толку,  но матросы не прогоняли
мальчишек,  видя,  с каким усердием,  кряхтя и  обливаясь  потом,  они
трудятся, покрикивая: "Раз, два - взяли!" - как заправские моряки.
     Бабенко подмигнул Синицыну на Николку,  тянувшего канат так,  что
узкие глаза его стали круглыми от усилия, и сказал:
     - Ну что за сила у хлопца!  Чисто конь - как взялся,  сама орудия
пошла.
     - Не смейся,  не смейся,  - отвечал Синицын.  - Парнишка  ничего,
старается. Ничего парнишка.
     Но вот наконец и бруствер батареи,  желтеющий над  обрывом  среди
зеленых  кустов.  Орудия  втащили  по  крутому склону и расположили на
платформах.  Дула пушек глядели в гладкие голубые просторы  Авачинской
губы. (Бруствер - земляное укрепление, вал.)
     - Вот, Синицын, хозяйство твое - располагайся! - сказал мичман.
     Он указал   на   небольшую  площадку  батареи  с  холмиком  земли
посредине.  Это был пороховой погреб.  Позади батареи  прямо  вплотную
начинались кусты.
     - Хозяйство-то,  ваше  благородие,  ладно,  только  больно  высок
обрыв, - отвечал Синицын с фамильярностью старого, опытного служаки. -
В случае штурма, ежели, скажем, десант - большое мертвое пространство.
Неприятель вплоть подойдет, и картечью его не встретишь...
     - Дядя,  пить хотишь?  Вода принес!  -  перебил  его  Николка,  с
широкой  улыбкой подавая ловко свернутый из бересты бокал.  В нем была
вода, чистая как слеза.
     - Не мешайсь! - нахмурился Синицын.
     - Это что за мальчонка? - спросил мичман.
     - Калмычонок  из  тутошних,  ваше  благородие.  Как  бы  сказать,
приблудился. Мальчонка шустрый, старательный.
     - А вода-то кстати, дай-ка! - Мичман напился. - Хорошая вода! Где
взял?
     - Родника тута есть.
     - Это хорошо и вообще и на случай боя.  Молодец!  Неси-ка  теперь
комендору.
     Мичман отдал "бокал",  и  Николка  стремглав  рванулся  в  кусты.
Синицын усмехнулся, глядя вслед.
     - Шустрый!  Мы было  с  пушками  там  загрузли  в  песке  -  враз
расстарался, досок добыл. Мальчонка ничего.
     - Обедом его накорми, - сказал мичман.
     В стороне между кустов дымил костерок.  Варились щи и каша. Скоро
матросы сели артелями вокруг бачков.
     - Эй ты,  как тебя, шустрый! - крикнул Синицын, отыскивая глазами
Николку.
     Тот хлопотал у орудия, воображая себя в разгаре сражения.
     - Пумы!  Пумм! - кричал он, наклоняясь к пушке, и после выстрела,
приставляя ладонь козырьком, всматривался в даль. - Одна есть! Пумм!
     - Ишь артиллерист! А ну, иди обедать!
     Николка робко  подошел на зов и нерешительно сел между Петровым и
Бабенко. Бабенко покосился на него и спросил:
     - А ты крещеный ли? Сел тут.
     - Ладно,  не замай.  Ешь,  парень,  на ложку, - добродушно сказал
Петров.
     Синицын тоже сел к этому  же  бачку.  Наваристые  щи  так  вкусно
пахли,  что робость Николки быстро прошла, и он с усердием принялся за
дело,  уплетая за обе щеки. Изредка, облизывая ложку, он поглядывал на
Синицына   заискрившимися  от  удовольствия  глазами.  Теплое,  доброе
чувство шевельнулось в душе  старого  матроса.  Он  неуклюже  погладил
Николку по голове:
     - Ешь, зверюшка! Эка шустрый!
     В несколько  дней  батарея  приняла  обжитой,  даже  уютный  вид.
Пространство перед орудиями было усыпано песком  и  выложено  галькой.
Над  орудиями,  на  совесть надраенными,  устроены были легкие навесы.
"Кубрик" (землянка) и палатка комендора имели настоящий флотский  вид.
На  правом  фланге  батареи  высился  флагшток,  и  каждое  утро после
тщательной  уборки  "экипаж",  как  называл  себя  гарнизон   батареи,
выстраивался  "на  шканцах"  для  молитвы  и  торжественной  церемонии
подъема флага.
     Все тридцать   пять   человек   имели   точно  обозначенный  круг
обязанностей.  Жизнь была расписана по минутам, как на корабле. Как-то
само собой получилось, что Николка стал членом "экипажа". Он появлялся
на батарее чуть ли не на заре  и  проводил  там  весь  день.  Веселый,
разбитной,  всегда готовый на помощь и услуги,  он то помогал суровому
Синицыну наводить лоск на орудие (комендор снисходительно допускал  до
этого таинства),  то разводил коку огонь в очажке.  А особенно угождал
он тем,  что часто доставлял в котел для  приварка  отборную  рыбу.  В
рыбной ловле он был непревзойденным мастером.
     Матросы привыкли к мальчонку, а Синицын привязался к нему со всей
сдержанной силой суровой одинокой души.  Стесняясь своей привязанности
к  мальчику,  комендор  относился  к  нему   грубовато,   с   ласковой
насмешливостью; избегая подлинного имени, он звал его обычно: "эй, ты"
или  "эй,  шустрый",  а  в  разговорах  с  третьими   лицами   называл
калмычонком.
     Постепенно Николка  приобрел  внешний  вид,  который   не   резал
морского  глаза.  Старая матросская шапка,  куртка и штаны,  ушитые по
росту,  заменили жесткую,  лоснящуюся  от  тюленьего  и  рыбьего  жира
повседневную его одежду.
     Николка был  счастлив.  Его  давней,  недосягаемой  мечтой   было
сделаться   моряком,  плавать  на  великолепных  белокрылых  кораблях,
которые он видел только издали.  Ему казалось,  что теперь  мечта  его
начинает осуществляться.
     На батарее люди жили ожиданием боя.  С простотой, словно о чем-то
самом обыкновенном, говорили они, что надо будет сделать, когда придет
"он". Мичман и комендоры изучали позицию, делали пристрелку, расходуя,
впрочем, незначительный боевой запас скупо.
     Все это восхищало  и  занимало  Николку.  В  душе  его  вырастала
неприязнь к "нему", который должен был напасть на третью батарею, и он
все сильнее привязывался к простодушным и добрым морякам, к брустверам
и навесам родной батареи и особенно к сивому комендору с серьгой.

     - Синицын,  -  сказал  однажды  мичман,  -  собирайся.  Через час
пойдешь со мной в город, а оттуда на фрегат к начальнику артиллерии.
     - Есть, ваше благородие! - отвечал Синицын и замялся, не уходя.
     - Ты что хочешь сказать? - спросил офицер.
     - Тут, ваше благородие, такое дело... калмычонок этот... - сказал
комендор, отводя глаза в сторону.
     - Ну?
     - Да  надоел,  ваше  благородие;  на  фрегате   хотит   побывать.
Настырный  мальчишка,  прямо  сказать.  Не  иначе,  придется согнать с
батареи.
     Мичман улыбнулся:
     - Ладно, бери с собой питомца, пусть посмотрит.
     Суровое лицо комендора просветлело.
     - Повадился,  чертенок...  чисто беда...  согнать его долой...  -
ворчал  он,  в  то время как выражение его лица говорило о совсем иных
чувствах.
     Частная шлюпка доставила на фрегат мичмана,  комендора и Николку,
смотревшего на приближающийся корабль восхищенным взглядом.
     Когда мальчик,  едва дыша от волнения, поднялся по трапу и ступил
на  палубу,  расчерченную  темными  полосками  смолы   между   узкими,
выскобленными  до  белизны  досками,  и  увидел  все  сложное  могучее
снаряжение большого парусного корабля, он оцепенел.
     - Вот,  господин  лейтенант,  -  шутливо сказал мичман вахтенному
офицеру, беря за плечо Николку, - сей любознательный монголец прельщен
морскою службою и жаждет осмотреть военное судно.
     Лейтенант посмотрел на "любознательного монгольца",  улыбнулся  и
разрешил.
     - Баловство-с,  ваше благородие...  Что ж ты молчишь? Кланяйся их
благородию, - сказал Синицын.
     Он провел Николку по кораблю,  делая вид,  что  ходит  только  по
своему делу, и давал объяснения отрывистым, недовольным тоном.
     Так он показал мальчику почти все судно и даже слазил  с  ним  на
марс.
     Эта экскурсия еще больше усилила любовь Николки к морскому делу.

     В Петропавловск  прибыло  подкрепление  -  транспорт  "Двина"  из
Охотска,   привезший   сибирский   линейный   полубатальон.   Гарнизон
увеличился на триста пятьдесят человек:  теперь в нем  было  восемьсот
семьдесят девять солдат и матросов и сорок два офицера. Половину этого
количества составляла артиллерийская прислуга.
     Восемнадцатого августа большая парусная эскадра и пароход вошли в
Авачинскую  губу.  Корабли  стали  на   якоря   далеко   за   пределом
досягаемости    пушечного    выстрела.    Это    был    неприятель   -
англо-французская эскадра.
     Все семь  батарей оборонительной линии и "Аврора" с "Двиной" были
приведены в боевую готовность.
     День прошел  тревожно,  но  неприятель  вел  себя тихо,  не делая
попыток к нападению.
     Женщин и  детей  спешно  вывозили  из  города  в  село Авачу,  за
двенадцать верст от моря.
     Гарнизон третьей  батареи  весь  был на бруствере,  вглядываясь в
неприятельские суда, темневшие во мгле пасмурного дня, далеко, почти у
противоположного берега рейда.
     - Дядя, теперь она стрелять будет или ты?
     Синицын молча посмотрел в взволнованное лицо Николки.
     - Вот что,  шустрый,  - сказал он необычно мягко,  - иди-ка ты до
мамки.
     Николка, насупясь, опустил голову.
     - Слышишь ты? Команду сполнять надо!
     - Не пойду! - тихо и упрямо сказал Николка
     - Ухи надеру!
     Синицын вывел мальчика на тропинку  за  батарею  и,  порывшись  в
карманах, достал пятак.
     - Иди, пряников себе купишь. Иди, а то господину мичману скажу!
     Николка медленно  и  неохотно  пошел по тропинке вниз.  Через час
мичман,  проходивший по  батарее,  наткнулся  на  Николку,  с  усилием
тащившего охапку хвороста для кока.
     - Это что?! - сердито спросил офицер. - Ты зачем тут? Синицын!
     - Я!
     - Почему мальчишка на батарее? Отправить к родным!
     - Экой упорный!  - покачал головой Синицын. - Я, ваше благородие,
ему приказывал, а он не слушает... Ишь как юлит, чтобы остаться...
     - Пусть  Петров  сведет.  Женщин и ребят в Авачу велено отводить,
нечего тут!
     Петров за руку повел в город насупившегося Николку.
     Этот день и следующий прошли  спокойно.  Перед  вечером  Синицын,
сидя  в  амбразуре,  покуривал  трубочку,  задумчиво  глядя на простор
голубого рейда,  на  далекие  вражеские  корабли.  Вдруг  позади  него
раздался  шорох.  Комендор,  ленясь  повернуть голову,  скосил глаза и
увидел Николку, который кланялся ему, заискивающе улыбаясь. В руках он
держал  несколько серебристых рыбин чавычи,  до которой все на батарее
были большие охотники.
     - Как мне тебя понимать надо? - строго спросил комендор.
     - Дядя,  не гоняй меня,  шибко прошу.  Все  делать  буду!  Совсем
бояться не буду, как настоящий матрос. Не гоняй!
     Николка остался на батарее.
     Двадцатого числа рано утром часовой заметил движение на вражеской
эскадре.  Три больших корабля и пароход снимались с якоря.  На третьей
батарее,  на  остальных  батареях  оборонительной  линии  и  на  обоих
кораблях пробили боевую тревогу.
     С бруствера  третьей  батареи  видно  было,  как  прямо  и  влево
голубела  Авачинская  губа,   главный   рейд,   окаймленный   далекими
серо-лиловыми берегами. Вправо видна была зеленая Сигнальная гора, под
скалистым обрывом которой на  мысу  расположена  первая  батарея,  еще
правее  была  малая  губа.  У  входа  в нее стояли "Аврора" и "Двина".
Ближе,  на косе,  отделяющей от рейда бухту,  малую  губу,  находилась
большая  вторая  батарея  на  одиннадцать  орудий.  Вдали за кораблями
виднелись