имо от его общественных функций".  Все
так же смеялись бы, будь он не надзиратель, а таким  же  заключенным,  как
мы.
   Чей-то  голос  из  уголка,  где  сидело  несколько   полек,   явственно
пробормотал "Пся  крев!",  и  нельзя  было  понять,  относится  ли  это  к
надзирателю или к Юлии.
   А она, не слушая ничего, судорожными движениями стащила с себя  одежду,
легла и укрылась с головой, как бы  демонстрируя  свою  отъединенность  от
соседок,  в  каждой  из  которых  ей,  ортодоксальной  сталинке,   чудился
"настоящий враг".
   Подавленные, все  быстро  улеглись.  Моей  соседкой  оказалась  латышка
Милда,  пожилая  женщина  с  наружностью  безотказной  труженицы.  Глубоко
сидящие глаза, плоская грудь  и  выпирающий  живот,  длинные  худые  руки,
большие кисти с набрякшими венами. Прачка с картины Архипова. Этой женщине
предъявлялось  обвинение,  что  она  кутила  с  иностранцами  в   шикарных
ресторанах, соблазняла дипломатов, выуживая у них секретные сведения.  Это
ведь  был  июль  1937  года,  и  никто  уже  не  заботился  даже  о   тени
правдоподобия в обвинениях.
   Перед тем как лечь, Милда аккуратно причесала свои жидкие желтые волосы
и, вытащив из-под соломенной подушки кусочек  ваты,  старательно  заткнула
комочками ваты оба уха. Потом протянула  такой  же  кусочек  мне.  На  мой
удивленный взгляд пояснила:
   - Меня взяли еще зимой. У меня есть зимнее пальто. Я из него выдергиваю
вату.
   - Но зачем затыкать уши?
   Милда устало пожимает плечами.
   - Чтобы не слышать. Чтобы спать.
   Но я не заткнула ушей. Что я, страус, что ли? Пить, так уж до дна. И  я
выпила чашу до дна в ту жаркую июльскую ночь 1937 года.
   Началось   все   сразу,   без   всякой   подготовки,   без   какой-либо
постепенности. Не один, а  множество  криков  и  стонов  истязаемых  людей
ворвались сразу в открытые окна камеры. Под ночные допросы в Бутырках было
отведено  целое  крыло  какого-то  этажа,   вероятно   оборудованного   по
последнему слову палаческой техники. По крайней мере, Клара, побывавшая  в
гестапо, уверяла, что орудия пыток  безусловно  вывезены  из  гитлеровской
Германии.
   Над волной воплей пытаемых плыла волна криков и ругательств, изрыгаемых
пытающими. Слов разобрать было  нельзя,  только  изредка  какофонию  ужаса
прорезывало короткое, как удар бича, "мать! мать! мать!". Третьим слоем  в
этой симфонии были стуки бросаемых стульев, удары кулаками по столам и еще
что-то неуловимое, леденящее кровь.
   Хотя это были только звуки, но реальное восприятие  всей  картины  было
так остро, точно я разглядела ее во всех деталях.  Они  все  казались  мне
похожими на Царевского, эти следователи. А глаза их  жертв  стояли  передо
мной, с этим своим выражением...  Нет,  не  могу  найти  слов,  чтобы  его
передать. Я до сих пор узнаю "бывших" по остаткам этого выражения где-то в
глубине зрачка. И до  сих  пор,  до  шестидесятых  годов,  поражаю  людей,
встретившихся на курорте или в поезде, колдовским  вопросом:  "Вы  сидели?
Реабилитированы?"
   Сколько это может длиться? Говорят - до  трех.  Но  ведь  этого  нельзя
вынести больше одной минуты. А оно  тянется,  тянется,  то  ослабевая,  то
вновь взрываясь. Час. И второй. И третий. Четыре часа. До трех ежедневно.
   Я сажусь  на  постели.  Мне  вспоминается  какая-то  древняя  восточная
поговорка: "Не  дай  бог  испытать  то,  к  чему  можно  привыкнуть".  Да.
Привыкли. И к этому привыкли. Большинство спит или, по крайней мере, лежит
спокойно, закрывшись с головой  одеялами,  несмотря  на  страшную  духоту.
Только несколько новеньких подобно мне сидят на койках. Некоторые заткнули
уши  пальцами,  некоторые  просто  как  бы  окаменели.  Время  от  времени
открывается дверная форточка, появляется голова надзирательницы:
   - Всем спать! Нельзя сидеть после отбоя.
   - А-а-а! - раздается вдруг крик отчаяния не "там", а совсем рядом.
   Молодая женщина с длинной растрепавшейся косой бросается  к  окну.  Все
забыв, в исступлении бьется о раму руками и головой.
   - Он! Это он! Его голос, я узнала... Не хочу, не хочу, не  хочу  больше
жить! Пусть убьют скорее...
   Многие вскакивают, окружают женщину, оттаскивают от окна, убеждают, что
она ошиблась. Это не голос ее мужа.
   Нет, нет, пусть ее не успокаивают. Его голос она узнает из тысячи.  Это
его, его там терзают, уродуют, а она должна лежать здесь и  молчать.  Нет!
Она будет кричать и скандалить. Может быть, тогда ее скорее  убьют,  а  ей
только того и надо. Все равно ведь после этого жить нельзя...
   В коридоре движение. Распахиваются двери. Появляется надзирательница  в
сопровождении   корпусного.   Он   четким    профессиональным    движением
выворачивает бьющейся в припадке женщине  руки  назад,  потом  вливает  ей
насильно в рот какую-то жидкость из стакана, приговаривая:
   - Пейте! Это аверьяновка.
   Навряд ли. Навряд ли от валерьянки женщина так быстро упала  на  койку,
закрыла глаза и погрузилась мгновенно в странный сон, похожий на смерть.
   Тишина  в  камере  восстановлена.  Милда   поднимает   голову,   шуршит
соломенной подушкой и снова предлагает мне вату для ушей.
   - Не надо. Лучше скажите, кто эта женщина.
   - Эта? Одна из полек. Их в том углу семь. Муж  ее  русский,  советский.
Молодожены. И ребеночек остался трехмесячный. Ей  здесь  грудь  бинтовали,
чтоб пропало молоко. Главное, ее мучит мысль, что мужа взяли из-за нее, за
связь с иностранкой...
   Время близится к  трем.  Становится  все  тише.  Вот  еще  раз  грохнул
брошенный об пол стул. Вот еще раз гукнуло и  отдалось  многократным  эхом
"мать-мать-мать!". Еще одно подавленное мужское рыдание. И - тишина.
   Мысленно вижу, как, шатаясь,  выходят  из  камер  пыток  окровавленные,
истерзанные жертвы. Некоторых выносят. Вижу, как следователи складывают  в
столы свои бумаги.
   - Дайте вату, - прошу я соседку Милду.
   - Теперь уже не надо. Больше ничего не будет до завтра.
   - Все равно. Дайте.
   Она удивленно пожимает плечами, но дает мне комок серой одежной ваты. Я
затыкаю оба уха. Натягиваю на голову тюремное  одеяло,  пахнущее  пылью  и
горем, вцепляюсь зубами в угол  соломенной  подушки.  Вот  так  как  будто
легче. Не слышу и не вижу. Если бы можно еще и не сознавать...
   Чтобы заснуть, надо десять, нет, сто раз прочесть про себя какие-нибудь
стихи. И я твержу:

   Отрадно спать,
   Отрадней камнем быть.
   Нет, в этот век,
   Ужасный и постыдный,
   Не жить, не чувствовать -
   Удел завидный!
   Не тронь меня,
   Не смей меня будить.

   Это написал Микеланджело...



        "28. С ПРИМЕНЕНИЕМ ЗАКОНА ОТ ПЕРВОГО ДЕКАБРЯ"

   В Бутырках изоляция от внешнего мира была гораздо более полной,  чем  в
казанских тюрьмах. Камеры комплектовались по принципу - "на  одном  уровне
по ходу следствия". Поэтому к нам совсем не поступали люди с воли. Если  и
приходили новенькие, то у всех, так же как и у меня,  следствие  или  было
закончено, или приближалось к концу.
   И мы жестоко томились, не зная ничего. Тем не менее  сложился  какой-то
быт. Кошмарные ночи сменялись хлопотливыми днями.  Хлопот  была  масса.  С
самого подъема до отбоя почти не было свободного времени. Церемония выноса
гигантской параши, долгие, с очередями оправки, троекратная раздача  пищи,
которая доставлялась в больших ведрах, мытье посуды, починка разлезающихся
чулок и лифчиков (передачи здесь почти никому не  разрешались),  прогулка,
запись на "лавочку" тех счастливиц, у кого на наличном счету было  немного
денег, обмен книг, поверки, переклички - все это заполняло без  остатка  и
даже переполняло наши дни. Днем наша камера была похожа на  трюм  корабля,
застигнутого бедствием и давно уже плавающего по бурным водам. И,  так  же
как на терпящем бедствие судне, люди  делились  на  подчеркнуто-спокойных,
экзальтированных и малодушных. Последних, правда, было довольно мало.
   Дня  через  два  после  моего  прихода  в  камеру  произошел  инцидент,
связанный  с  кормлением  птиц  остатками  хлеба.  До   сведения   Попова,
начальника Бутырской тюрьмы, дошли слухи, что мы каждый вечер разбрасываем
крошки из окон, что проведавшие об этом воробьи слетаются на окна  тучами,
устраивая страшный  ералаш,  перелетая  через  стеклянные  щиты,  наполняя
камеру неистовым щебетом и  вызывая  ответное  радостное  оживление  среди
заключенных.
   Попов ворвался в камеру в неурочное время, окруженный почетным эскортом
надзирателей, и срывающимся от гнева голосом произнес короткую  энергичную
речь, в которой красной нитью проходила мысль -  "вам  здесь  не  курорт".
Каждая фраза заканчивалась рефреном: "Не забывайте, что вы  в  тюрьме,  да
еще в Бутырской!"
   Однако  карцеров,  лишений  прогулки  или  библиотеки  не  последовало.
Говорили, что Попов - человек не злой, больше склонный к  чтению  нотаций,
чем к расправам.
   В дальнейшем жизнь дала ему возможность оценить реальное содержание его
излюбленной  формулы  "...да  еще  Бутырская".  Через  два-три  месяца  он
превратился из начальника тюрьмы в одного из ее узников.
   Время от времени кого-нибудь из нас вызывали. Если  "с  вещами"  -  все
бледнели и по камере летели шелестящие,  произносимые  пересохшими  губами
слова: "на суд" или "срок объявить". Мы уже знали, что некоторые  получают
срок по суду, а другие  -  по  так  называемому  Особому  совещанию  НКВД,
заочно. Но о содержании приговоров еще ничего не было известно.  По  этому
поводу шли постоянные страстные споры. Кое-кто часто произносил  леденящие
слова: "вышка", "десятка". Но большинство с  возмущением  отвергало  такие
прогнозы. Широко ходил известный силлогизм: "Уж если Зиновьеву и Каменеву,
Пятакову и Радеку - по 10, то нам-то, мелкой сошке..."
   Когда кого-нибудь вызывали  "без  вещей",  камеру  охватывало  волнение
другого  рода.  Стоило  закрыться  двери,  повернуться  ключу   вслед   за
вызванной, как в разных углах камеры начинались зловещие шепоты:
   - Странно. Чего это ее вызвали? Ведь следствие давно закончено.
   - Ну что вы! Она порядочный человек.
   - Как будто бы... Но все же...
   - А я-то, как назло, вчера вечером разоткровенничалась...
   Это  был  точно  острый  приступ  психоза.  Хорошие  люди,  только  что
по-дружески относившиеся друг к другу, неожиданно начинали видеть в  своих
соседях  потенциальных  "сексотов",   провокаторов.   Часто   люди   потом
стеснялись этих приступов  взаимного  недоверия,  подозрительности,  этого
ощущения  "волка  среди  волков".  Но  проходило  несколько  часов,  снова
вызывали кого-нибудь без вещей, и снова все цепенели от  ужаса.  Что,  как
это вызванная сейчас выложит  следователю  все,  что  говорилось  вчера  в
камере?
   И  когда  в  яркий   летний   день   открылась   дверная   форточка   и
надзирательница негромко назвала мою фамилию, меня прежде  всего  охватило
чувство неловкости. Без вещей!  Чего  это!  Ведь  так  и  про  меня  могут
подумать в камере...
   Любопытно,  как  в  травмированной  психике   заключенного   происходит
смещение планов. Я сидела в Бутырках уже три недели, и это был мой  первый
вызов. Казалось бы, я должна была сразу подумать о суде,  о  приговоре,  о
жизни и смерти. Но нет! Одна мысль - не подумали  бы  обо  мне  плохо  мои
соседки по камере. Ведь у них такая мода: как кого вызовут без вещей,  так
они сразу думают, что...
   Почти механически подчиняясь приказам  конвоира,  шепотом  указывавшего
мне направление, я шла лабиринтом бутырских коридоров, пока не поняла, что
я снова на "вокзале".
   - Сюда!
   Короткое щелканье затвора - и  я  опять  в  "собачнике"  -  в  стоячей,
выложенной изразцами клетке. Повезут куда-то?
   Снова теряю ощущение времени и не знаю,  час  или  пять  минут  я  стою
здесь, прислонясь к  холодной  стене.  Плитки  изразца  сверкают  в  лучах
сильной лампочки. Если закрыть глаза, то плитки все равно не  исчезают,  а
только становятся темнее. Но ведь не оставят же меня здесь навсегда.
   Затвор щелкает. В дверях молодой офицерик.
   - Ознакомьтесь! - И сует мне в руки бумагу. Прежде чем успеваю спросить
что-нибудь, запирает меня снова.
   Обвинительное заключение по делу... Подпись Вышинского. Санкционировано
им. Я вспоминаю его в  вышитой  украинской  рубашке.  На  курорте.  Хилая,
костлявая жена и дочка Зина, с которой  я  ходила  каждый  день  на  пляж.
Вспомнил ли он меня, подписывая эту бумагу? Или  в  затуманенном  кровавой
пеленой взоре все имена и фамилии слились в одно? Ведь мог же он отправить
на казнь своего старого друга, секретаря Одесского обкома Евгения  Вегера.
Так чем же могла остановить его руку фамилия  курортной  приятельницы  его
дочки?
   Скольжу глазами по "преамбуле" обвинительного заключения. Тут не во что
вчитываться. Все та же газетная жвачка. "...Троцкистская  террористическая
контрреволюционная группа... ставившая  целью  реставрацию  капитализма  и
физическое уничтожение руководителей партии и правительства".
   Повторенные миллионы раз, эти формулировки, которые вначале  потрясали,
стерлись и стали восприниматься именно как тошнотворная жвачка, как  некая
"присказка", вроде "в некотором царстве, в некотором государстве"... Никто
уже в эту "присказку" не вслушивался, а ждали, замирая, когда же  кончится
она и начнется самая сказка, в которой появится Великий Людоед.
   После "присказки" в моем обвинительном заключении  шел  список  "членов
контрреволюционной троцкистской террористической организации при  редакции
газеты "Красная Татария". Опять ни тени  правдоподобия!  В  список  попали
люди, никогда в редакции не работавшие и даже такие, которые давно  уехали
в другие города и во время "преступлений" отсутствовали.  Потом  окажется,
что те из них, кто уехал вовремя подальше, так никогда не были арестованы.
Дальше, дальше... Ага, вот наконец заговорил и  сам  Людоед.  Это  уже  не
присказка, а  сказка.  "На  основании  вышеизложенного...  предается  суду
военной  коллегии...  по  статьям  58-8  и  11  Уголовного  кодекса...   с
применением закона от 1 декабря 1934 года".
   Теперь кровь ударяет в виски уже не  мелкой  дробью,  а  гулким  редким
прибоем. Что за закон? Дата его не сулит ничего хорошего.
   Офицерик снова распахивает дверь "собачника".  Теперь  я  фиксирую  его
наружность. Под острым  носиком  -  усики  мушкой.  "Дурачок  с  усиками",
жандармик из пьесы Горького "Враги".
   Откуда-то издалека слышу повторенный несколько раз вопрос:
   - Ознакомились с обвинительным заключением? Все ясно?
   - Нет. Я не знаю, что значит закон от первого декабря.
   Офицерик смотрит удивленно, точно я спросила его, что такое  земля  или
море. Пожав плечами, разъясняет:
   - Закон этот гласит, что приговор приводится в исполнение в течение  24
часов с момента вынесения.
   24 часа. Да еще до суда тоже 24. В камере  мне  разъяснили,  что  после
вручения обвинительного заключения на другой  день  обычно  везут  в  суд.
Итого - 48 часов. Это мне осталось жить 48 часов.
   Была девочка. Женя, Женечка. И мама заплетала ей косички. Была девушка.
Влюблялась. Искала смысла в жизни. И были расцветные женские годы - 27-28.
И были Алеша с Васей. Сыновья.
   В камере мертвая тишина. Здесь это первый случай. Отсюда еще  никто  не
шел на военную коллегию. Всем - "тройка", "особое",  в  крайнем  случае  -
трибунал. И никому еще не предъявляли  такого  обвинительного  заключения.
Чтобы с оговоркой, что в 24 часа. Сомнений в моей завтрашней судьбе нет ни
у кого.
   Меня гладят по косам, с меня снимают туфли, мне  суют  в  рот  каким-то
чудом пронесенный через все обыски порошок веронала. Но  он  не  помогает.
Организм не хочет тратить на сон последние часы своего существования.
   Всю ночь я сижу за столом  в  середине  камеры,  и  надзирательница  не
делает мне замечаний. В людях, окружающих меня, раскрываются "душ  золотые
россыпи". Трудно поверить, что это  те  самые,  которые  подозревали  друг
друга в черном предательстве. Они заучивают наизусть имена  моих  детей  и
адреса родных, чтобы в случае, если сами уцелеют,  рассказать  им  о  моих
последних часах.
   Трудно, почти невозможно передать ощущения и мысли смертника.  То  есть
передать, наверно, можно, но для этого надо  быть  Львом  Толстым.  Я  же,
вспоминая ту ночь, могу  только  отметить  какую-то  странную  резкость  в
очертаниях всех предметов и  мучительную  сухость  во  рту.  Что  касается
потока мыслей, то если бы его воспроизвести в точной записи, получились бы
странные вещи.
   Успевают ли люди почувствовать боль, когда в них стреляют? Господи, как
же теперь Алеша и Вася будут анкеты заполнять! Как  жалко  новое  шелковое
платье, так и не успела надеть ни разу... А шло оно мне...
   Вот так или примерно так текли мысли.
   На столе лежали какие-то книги. Открыла одну. Баранский.  Экономическая
география. Это хорошо. Посмотреть еще раз карту. Мир. Вот  он.  Вот  здесь
Москва. Я родилась в ней, и в ней же  мне  суждено  умереть.  Вот  Казань,
Сочи. Крым. А вот вся остальная земля. Я ее никогда не видела и не увижу.
   На рассвете несколько воробьев, еще не узнавших, очевидно, о  том,  что
"здесь нам не курорт" и что начальник Бутырской тюрьмы Попов категорически
запрещает  общение  птиц  с  заключенными,  бойко  взлетели  на   верхушку
стеклянного щита. Их хвостики потешно вздрагивали. Радостными голосами они
приветствовали наступление самого царственного месяца  в  году.  Это  было
утро первого августа 1937 года.



        "29. СУД СКОРЫЙ И ПРАВЕДНЫЙ"

   В Лефортовской тюрьме все двери  открываются  бесшумно.  Шаги  тонут  в
мягких  дорожках.  Конвойные  изысканно  вежливы.  В   "собачниках"   есть
табуретки, можно сидеть, а изразцовые  стены  так  белы  и  блестящи,  что
напоминают операционную.
   Одиночная камера, куда меня привезли этим утром первого августа, чиста,
как больничная палата, а надзирательница похожа на кастеляншу дома отдыха.
   Здесь я буду ждать суда. "Чем вежливей и чище, тем ближе к  смерти",  -
вспоминаю я инструктаж Гарея.
   Несмотря на это, обстановка вызывает у меня желание подтянуться внешне.
Я достаю из своего  узла  "кобеднишнее"  синее  платье,  долго  выравниваю
смявшиеся складки, накручиваю локоны на пальцы, пудрю нос зубным порошком.
Все это я делаю почти механически. Ничего  удивительного.  Шарлотта  Корде
тоже прихорашивалась перед гильотиной. И жена Камиль Демулена.  Не  говоря
уж про Марию Стюарт. Но все эти мысли идут как бы сами по себе, а огромная
холодная жаба, распластавшаяся под самым сердцем, тоже сама по себе. Ее не
прогонишь ничем.
   И вот пришел мой час. За столом военная коллегия Верховного суда.  Трое
военных. Сбоку секретарь. Перед ними -  я.  По  сторонам  от  меня  -  два
конвоира. В такой  обстановке  "широкой  гласности"  начинается  "судебное
следствие".
   Напряженно вглядываюсь в лица  своих  судей.  Поражает  их  разительное
сходство друг с другом и еще почему-то с тем корпусным на казанском Черном
озере, который отбирал часы. Все на одно лицо, хотя один  из  них  брюнет,
другой убелен сединами. Ах вот в чем дело! Это выражение  глаз  делает  их
одинаковыми. Взгляд маринованного судака, застывшего  в  желе.  Да  оно  и
понятно. Разве можно нести вот такую службу ежедневно, не  отгородив  себя
чем-то от людей? Ну хотя бы вот таким взглядом?
   Стало очень легко дышать. Это из открытого настежь окна  повеял  летний
ветер удивительной чистоты. Прекрасная комната с  высоким  потолком.  Ведь
есть же такие на свете!
   На больших темно-зеленых деревьях под окнами шелестят листья. Этот звук
- таинственный и прохладный - потрясает меня. Я, кажется,  раньше  никогда
его не слышала. Это трогательно, когда они шелестят. Почему  я  раньше  не
замечала этого?
   И часы на стене... Круглые, большие, с блестящими  усами  стрелок.  Как
давно  я  не  видела  ничего  подобного.  Отмечаю  время  начала  и  конца
процедуры.
   Семь минут! Вся трагикомедия длится ровно  семь  минут,  ни  больше  ни
меньше. Голос председателя суда - нарко