складывалось как будто благоприятно, я стала особенно
нервна. Непрерывные страхи перед  роковыми  случайностями,  которые  могли
сорвать приезд Васи, день  и  ночь  терзали  меня.  Не  заболел  бы...  Не
заупрямились  бы  Аксеновы...  Не  раздумал  бы  сам...  Не  раздумала  бы
Козырева...
   Нет, она была тверда в своем решении. В мае она пригласила меня к  себе
на квартиру в часы, когда ее зять на работе. Я пришла в назначенное  время
и вручила ей Дусины три тысячи на билет для Васи.
   - Ладно! - сказала она,  быстро  пересчитав  бумажки  и  щуря  на  меня
любопытные маленькие глаза. - Ладно,  не  тушуйтесь!  Сказала  -  привезу,
значит - привезу.  Ради  доктора...  Сколько  лет  не  видали  сыночка-то?
Двенадцатый год? И как только терпите? А так с личности не заметно,  чтобы
сильно тосковали. Личность у вас справная...
   В июне я набрала по мелочам в долг еще одну тысячу  и  выслала  маме  в
Рыбинск, с тем чтобы она поехала в Казань, сама снарядила Ваську и довезла
его до Москвы, где Козырева будет ждать его. Это было за полтора  года  до
маминой смерти. Но она скрывала от меня, как  плохо  себя  чувствует,  как
трудно ей это путешествие. Только потом я вспомнила фразу  из  ее  письма:
"Как я  любила  раньше  ездить  по  Волге!  А  сейчас  и  на  воде  что-то
чувствовала себя неважно. Но это все  пустяки.  Самое  главное,  чтобы  ты
встретилась с Васенькой".
   В июле пришли письма, что Вася уже в Москве, на Сретенке, у  Козыревых.
Мама сдала его Нине Константиновне с рук на руки и  уехала  опять  в  свой
Рыбинск. Васька упивается Москвой, личной свободой, дружбой  с  забубенным
сыном  Козыревых  Володькой,  отбившимся  от  ученья.  Сейчас  Володька  -
таксист, катает Васю по Москве, все показывает. Скоро полетят в Магадан...
   Но прошли июль и август, а на мои звонки в квартиру следователя МГБ все
отвечали одно и то же:  Нина  Константиновна  задерживается  в  Москве  по
семейным причинам. В сентябре я должна была опять выехать с детским  садом
в оздоровительный лагерь. Это приводило меня в отчаяние.  Он  приедет  без
меня...
   Но наступил октябрь. Уже целый месяц шли занятия в школе. Уже я  успела
вернуться из "Северного Артека", а Козыревой с Васькой все не было.
   Мое нервное напряжение дошло до крайности. Ведь Вася  так  плохо  одет,
ему будет холодно лететь поздней осенью. Не  пропал  бы  учебный  год  для
него... Но все эти дневные разумные опасения были  ничто  по  сравнению  с
ночными темными мученьями, лежавшими по ту сторону рассудка.  Может  быть,
чьей-то чудовищной злой волей я обречена на гибель моих детей? Ведь  Алеши
уже нет, нет... А Вася - последняя искорка моей угасающей жизни  -  не  то
летит и гибнет где-то в облаках, не то просто растворяется в пространстве.
И снова, как в кошмарные эльгенские  ночи,  стучит  в  моих  ушах  формула
отчаяния: меня никто в жизни не назовет больше мамой.
   И Антон и Юля тратили ежедневно массу слов -  сердитых  и  ласковых,  -
чтобы приводить меня в чувство.
   - Кончится тем, что  он  прилетит,  а  тебя  уже  не  будет,  -  мрачно
пророчила Юля, - не ешь, не пьешь, не спишь... Сколько еще протянешь...
   - Ты неблагодарная, - злился Антон, - тебе одной из  всех  бывших  зэка
удалось получить разрешение на приезд сына, а ты...
   - Ох, не говори так! Сглазишь...
   При такой моей реплике Антон тут же садился на своего конька. Да, он не
видел в тюрьмах и лагерях более суеверных людей, чем бывшие коммунисты. Во
все верят: и в сон, и в чох, и в птичий грай... Вот если бы я в  Бога  так
верила, как во все эти глупости...
   А тут уже включалась Юля,  они  оба  отвлекались  от  меня  и  начинали
спорить между собой. Юле, еще с  младых  ногтей  твердо  уверовавшей,  что
религия - опиум  народа,  невыносимо  было  слушать  Антоновы  разъяснения
разницы между верой и суеверием.
   - Просто странно, Антон Яковлич, как это вы, человек с  таким  отличным
биологическим образованием, можете повторять фидеистические басни...
   - Гораздо страннее,  Юлия  Павловна,  что  вы,  человек  с  философским
образованием, повторяете самые плоские банальности и не  хотите  осмыслить
уроки, которые всем нам дала тюрьма.
   Я оставляла их длить этот нескончаемый спор, а сама  брела  в  соседний
дом, на вахту Юлиного горкомхоза, - звонить Козыревым.
   - Скажите, пожалуйста, не приехала ли Нина Константиновна?
   - Нет еще!
   Трубка бахала мне прямо в ухо, пресекая дальнейшие расспросы.  И  снова
тянулись изматывающие дни, каждый из которых начинался надеждой и кончался
отчаянием.
   Между тем мы с Юлей переехали на новую квартиру. Ей выписали  ордер  на
целых пятнадцать метров в связи с увеличением семьи - предстоящим приездом
Васи. Наш новый барак стоял рядом со старым, но он был двухэтажный, и наша
комната находилась на втором этаже. Всего вдоль по коридору было не меньше
двадцати комнат. Наша была одна из  лучших.  А  может,  это  казалось  нам
тогда. Во всяком случае, в ней  действительно  было  пятнадцать  метров  и
хорошее окно. Юля  раздобыла  где-то  ширму,  и  мы  отгородили  для  Васи
отдельный уголок. Там уже  стояла  железная  койка,  стул,  столик,  а  на
столике  -  чернильница,  бумага,  учебники  девятого  класса.  Васе  было
припасено шерстяное  одеяло  и  настоящая  пуховая  подушка,  которую  Юля
внесла, как трофей, поднимая ее кверху и  сверкая  восторженными  глазами.
Антон уложил под эту подушку стопку нового  белья,  носки  и  две  верхние
рубашки. Все это он выменял на карпункте, отдав немало своих хлебных паек.
   Так Колыма встречала девятиклассника Васю самым  первоклассным  набором
лагерного обмундирования.
   Вместо того чтобы благодарить своих верных друзей, я еще покрикивала на
них, срывая тоску и тревогу. Иногда прямо-таки осыпала их  несправедливыми
обвинениями.
   - Конечно... Вам можно так спокойно ждать... Не ваш  последний  ребенок
пропал без вести.
   Они не обижались. Понимали и терпели.
   Но однажды... Я сняла трубку с  чувством  тупой  безнадежности  и  свой
вопрос насчет приезда Нины Константиновны задала  с  интонацией  аппарата,
дающего справку о времени. И вдруг, вместо обычного  обрезывающего  "нет",
услыхала веселый, даже слишком веселый, голос слегка пьяного человека.
   - Да, прилетела! Вот встречаем! Бокалы поднимаем за здоровье!
   - А... Скажите, а мальчик? Мальчик из Казани прилетел с ней?
   - Мальчик?
   В этом месте разговора кто-то подошел к моему собеседнику и  задал  ему
какой-то вопрос. И  он,  отвлекшись  от  меня,  стал  все  так  же  весело
разъяснять кому-то что-то там насчет посуды... Он острил, и кто-то  громко
смеялся ему в ответ.
   Сколько  времени  длилась  эта  пауза  в  разговоре  со  мной?  Минуту?
Вечность? Во всяком случае, я успела с  ослепляющей  яркостью  представить
себе все  возможные  варианты  Васькиной  гибели.  Все  автомобили  Москвы
наезжали на него. Все уголовники Владивостока  или  Хабаровска  грабили  и
резали именно его. Все эмгебисты всех  городов  хватали  его  за  какое-то
неосторожное слово.  Вот  сейчас  так  же  весело,  что  нет,  мальчик  не
приехал...
   - Мальчик? Вы спрашиваете про казанского  мальчика?  Да  вот  сидит  на
диване, беспокоится, что за ним долго не  идут...  Шампанского  не  хочет,
трезвенник...
   Снова взрыв смеха. Потом кто-то берет у весельчака трубку и сухим  злым
голосом говорит:
   - Почему же вы, гражданка, не идете за сыном? Он хоть и знает адрес, но
в чужом месте трудно сразу сориентироваться. А провожать его здесь некому.
Хватит и того, что с материка привезли.
   - Я... я сейчас... Сию минуту... Я не знала...
   Я положила трубку. Хотела бежать. Но тут со  мной  приключилось  что-то
странное. Ноги точно прилипли к полу, стали пустыми и ватными. Как  сквозь
слой воды, услышала голос дежурного на вахте:
   - Эй-эй-эй, ты что, девка? Никак с копыт  валишься?  -  Он  выглянул  в
вахтенное окошечко и крикнул кому-то: - Добеги-ка там до Кареповой! Скажи,
ейная родня тут концы отдает.
   Появилась Юлька. Валериановые капли, валидол...
   - Возьми себя в руки. Я пойду с тобой, - твердила Юля, сама  бледная  и
взволнованная.
   Картина, которую мы застали в квартире Козыревых,  напоминала  кадр  из
давнишних фильмов, где кутили и разлагались белые офицеры. Мы топтались  в
прихожей, ожидая выхода Нины Константиновны, и в полуоткрытую дверь видели
блеск погон, разгоряченные лица, слышали звон  стеклянной  посуды,  взрывы
хохота, пьяные возгласы.
   - О, это вы?  Проходите,  проходите...  Он  уж  тут  заждался,  приуныл
совсем,  -  гостеприимно  пригласила  нас  хозяйка,  -  вас  двое?  А  вот
интересно, узнает ли он, которая мама?
   Ей очень  хотелось  разукрасить  и  без  того  интересное  трогательное
зрелище этой предполагаемой сценой узнавания.
   - Смотри, Тамара, - окликнула она свою дочь, жену следователя, - сейчас
у нас тут будет, как в кино. - И, обернувшись к дивану, добавила:  -  Вот,
Василек, видишь? Две дамы... Одна, стало быть, твоя  мама.  Ну-ка  выбери:
которая?
   И тут только я нашла наконец глазами то, что тщетно пыталась  различить
в кутерьме этого  кутежа.  Вот  он!  В  углу  широченного  дивана  неловко
приткнулся худой подросток в потертой курточке.
   Он встал. Показался  мне  довольно  высоким,  плечистым.  Он  ничем  не
напоминал  того  четырехлетнего  белобрысенького   толстяка,   что   бегал
двенадцать лет назад по большой казанской квартире. Тот и цветом  волос  и
голубизной глаз был похож на деревенских мальчишек  рязанской  аксеновской
породы. Этот был шатеном, глаза посерели и издали казались карими,  как  у
Алеши. Вообще он больше походил на Алешу, чем на самого себя.
   Все эти наблюдения делал как бы кто-то, стоящий вне меня.  Сама  же  я,
оглушенная, неспособная к какой-либо членораздельной мысли, была поглощена
как будто только тем, чтобы выстоять на  ногах,  чтобы  не  свалиться  под
гулом ритмичного прибоя крови, бьющего в виски, в затылок, в лицо...
   Выбирать между мной и Юлей он не стал. Он подошел  ко  мне  и  смущенно
положил мне руку на плечо. И тут я услышала,  услышала  наконец  то  самое
слово, которого боялась не  услышать  вовеки,  которое  донеслось  ко  мне
сейчас через пропасть почти двенадцати  лет,  через  все  суды,  тюрьмы  и
этапы, через гибель моего первенца, через все эльгенские ночи.
   - Мама! - сказал мой сын Вася.
   - Узнал! - восхищенно закричала Козырева. - Вот она,  кровь-то!  Всегда
скажется... Видишь, Тамара?
   Нет, глаза определенно не карие. Не  Алешины.  Те,  карие,  закрывшиеся
навеки,  не  повторились.  И  все-таки...  Как  он  похож  на   тогдашнего
десятилетнего, нет, почти одиннадцатилетнего, Алешу! Оба моих сына  как-то
слились у меня в этот момент в один образ.
   - Алешенька! - шепотом, почти непроизвольно вымолвила я.
   И вдруг услышала глубокий, глуховатый голос:
   - Нет, мамочка. Я не Алеша. Я Вася. - И потом быстрым шепотом, на  ухо:
- Не плачь при них...
   И тут я справилась с собой. Я посмотрела на него так, как смотрят  друг
на друга самые близкие люди, знающие друг о друге все, члены одной  семьи.
Он понял этот взгляд. Это и был тот самый переломный в моей жизни  момент,
когда  восстановилась  распавшаяся  связь  времен,  когда  снова  возникла
глубинная органическая близость,  порванная  двенадцатью  годами  разлуки,
жизнью среди чужих. Мой сын! И он знает, хоть я еще ничего ему не сказала,
кто МЫ и кто ОНИ. Призывает меня не уронить своего достоинства перед НИМИ.
   "Не бойся, сынок. Я не заплачу", -  говорю  я  ему  взглядом.  А  вслух
деловым, почти спокойным голосом:
   - Поблагодари Нину Константиновну, Васенька, и пойдем домой, нам пора.
   Козырева посмотрела на меня с удивлением и нескрываемым разочарованием.
Неужели я не буду долго рыдать, обнимая сына? Неужели не расскажу гостям о
том, как страдала в разлуке? Не растрогаю ее зятя, который хоть и выпил, а
все-таки хмурится, глядя на странных гостей?
   - Как домой? Да вы присядьте, выпейте хоть по  чарке  за  встречу.  Вот
люди! Железные какие-то! И не прослезилась даже... Скажи, Тамара!
   Нас еще долго тормошили, совали в руки бокалы с  шампанским,  а  те  из
офицеров, кто был подобродушнее, - а может, попьянее, - даже усаживали нас
за стол. И Юлька, дипломатичная хозяйка утильцеха,  выручила:  присела  на
минутку и даже хлебнула винца, чтобы не обиделись,  изъяснила,  махнув  на
нас с Васькой рукой, что оба мы совсем замотались: он - с дороги,  мать  -
от долгого ожидания.
   Это случилось девятого октября сорок восьмого года. Спустя  одиннадцать
лет и восемь месяцев я снова вела по улице  своего  второго  сына,  крепко
держа его за руку.
   Но как она тонка, эта ниточка, скрепившая порванную связь  времен  моей
жизни, как она трепещет на ветру! Не дать ей  порваться  снова!  Удержать,
удержать во что бы то ни стало...
   - Нет, Вася, ты пойми, что твоя мама  добилась  почти  невозможного,  -
торопливо   объясняла   Юля,   довольно   невразумительно   обрушивая   на
неподготовленную Васькину  голову  все  мои  перипетии  с  отделом  кадров
Дальстроя, с посещением Гридасовой, со сбором денег на дорогу...
   Но,  по  существу,  она   права:   я   действительно   добилась   почти
невозможного. Вот он идет рядом со мной, шагая шире,  чем  я,  и  несет  в
руках свое имущество: заплатанный стираный-перестираный рюкзак, похожий на
наши лагерные узелки. И телогрейка на его плечах такая же, какие  носят  у
нас в Эльгене. При  мне  на  материке  никто  не  носил  таких  телогреек.
Наверно, появились в войну. Но все-таки меня ужасно коробит, что  на  Васе
такое, почти лагерное одеяние... Уже маячит передо мной новая  сверхзадача
- пальто для Васи.
   Мы шли и молчали, не находя слов для выражения того, слишком  большого,
что надо было сказать. Слово теперь было только за Юлей. И она без  умолку
говорила всю дорогу, объясняя Ваське сразу про все. И про  то,  как  вырос
Магадан, и какой он был раньше, и про замечательную среднюю школу,  и  про
нашу новую очень просторную - пятнадцать метров! - комнату.
   Но на ночь Юлька  -  спасибо  ей!  -  оставила  нас  вдвоем,  ушла  под
предлогом дежурства в свой цех. И вот тут-то началась наша первая  беседа.
Мы не заснули в эту ночь. Да и  не  хотелось  даже  помыслить  о  сне.  Мы
торопились  узнать  друг  друга  и  радовались,  что  каждый   узнавал   в
собеседнике  самого  себя.  Удивительны,   поистине   удивительны   законы
генетики! Колдовство какое-то! Ребенок, не помнивший ни отца, ни мать, был
похож на обоих не только внешне, но и вкусами, пристрастиями,  привычками.
Я вздрагивала, когда он  поправлял  волосы  чисто  аксеновским  жестом.  Я
захлебывалась от радостного изумления, когда он в ту же первую  ночь  стал
читать мне наизусть те самые стихи, с которыми я жила,  погибала  и  снова
жила все эти годы. Так  же  как  я,  он  находил  в  поэзии  опору  против
жестокости реального мира. Она - поэзия - была формой его сопротивления. В
той первой ночной беседе с нами были и Блок, и Пастернак, и Ахматова. И  я
радовалась, что владею в изобилии тем, что ему от меня хочется получить.
   - Теперь я понимаю, что такое мать... Впервые понимаю. Раньше, особенно
в раннем детстве, мне казалось, что тетя Ксеня заботится обо мне как мать.
И она действительно заботилась, но...
   Он раздумывает несколько минут. Потом формулирует довольно четко:
   - Мать - это прежде всего бескорыстие чувства. И еще... Еще вот что: ей
можно читать свои любимые стихи, а  если  остановишься,  она  продолжит  с
прерванной строчки...
   (Свет этой нашей  первой  магаданской  беседы  лег  на  все  дальнейшие
отношения с сыном. Бывало всякое. Ему выпал сложный путь, на  котором  его
искушала и популярность у читателей,  и  далеко  не  беспристрастная  хула
конъюнктурной критики, и вторжение в его жизнь людей, органически чуждых и
мне, да и ему самому. И в трудные, минуты я всегда  вспоминала  прозрачный
незамутненный родник его души, раскрывшийся передо мной в  ту  первую  его
колымскую ночь. И это всегда глушило мою  тревогу.  Я  всегда  знала,  что
внутри у него все та же чистая глубь.  Остальное  -  накипь.  Она  стечет,
когда  река  войдет  в  берега.  И   я   оказалась   права.   Сейчас   мой
сорокатрехлетний сын такой же мой всепонимающий друг, как  тот  мальчуган,
что приехал в Магадан с томиком Блока в потертом рюкзаке.)
   Перед Васиным  приездом  вся  магаданская  колония  бывших  заключенных
горячо обсуждала вопрос о том, как осветить первому нашему  материковскому
ребенку, прорвавшемуся сквозь  оградительные  заслоны  полковника  Франко,
главный вопрос нашей жизни. Как мы  сюда  попали?  Есть  ли  хоть  крупица
правды в предъявленных нам чудовищных обвинениях? Кто виноват  в  творимых
жестокостях и несправедливостях? Одним словом - говорить  ли  ему  правду?
Всю ли правду?
   Странно, но многие склонялись к тому, чтобы "не вносить в молодую  душу
неразрешимые сомнения". Даже Юля говорила: "Ему жить. А зная  всю  правду,
жить трудно. И опасно". Только Антон доказывал горячо и страстно,  что  на
лжи и даже на умолчаниях настоящих отношений с  сыном  не  построишь,  что
надо заботиться прежде всего не о том, чтобы он  был  удачлив,  а  о  том,
чтобы был честен.
   Я довольно терпимо выслушивала разные советы на эту тему, но  внутри  у
меня сомнений не было. На первый же его вопрос "За что?" я  ответила:  "Не
"за что?", а "почему?". И дальше  с  полной  искренностью  и  правдивостью
рассказала ему обо всем, через что прошла  и  что  поняла  на  этом  пути.
Поняла я тогда, к сорок восьмому году, еще далеко не все. Однако многое.
   Но даже если бы я и пыталась в ту ночь скрыть от него правду,  мне  это
не удалось бы. Потому что он ловил все с полуслова. И то драгоценное,  что
возникло тогда между нами, было немыслимо вне правды. Именно  на  переломе
от девятого к  десятому  октября  1948  года,  уже  ближе  к  рассвету,  я
рассказала ему устно задуманные главы "Крутого маршрута".  Он  был  первым
слушателем...



        "8. КАРТОЧНЫЙ ДОМИК"

   Уже через несколько дней после своего приезда Вася сказал:
   - Мама, надо бы что-нибудь живое в доме иметь. Щенка или котенка...
   Он не знал,  что  такое  скромное  желание  очень  трудно  выполнимо  в
тогдашнем Магадане. И собаки (не овчарки) и тем  более  кошки  были  здесь
пока предметом импорта. Но мне удалось  после  долгих  стараний  раздобыть
материковскую кошку Агафью, которая в дальнейшем в течение нескольких  лет
была неотъемлемым членом нашей семьи. Очень грациозная, капризная в выборе
еды,  она  нисколько  не  походила  на  своих   колымских   родственников,
проходивших в первом поколении процесс одомашнения. (Эти вчера еще  дикие,
похожие  на  маленьких  тигров  коты,  которых  приручали  некоторые  наши
знакомые, вызывали во мне отвращение.)
   Агафья придавала нашему семейному очагу очень мирный традиционный  вид.
Она любила восседать прямо на столе, греясь у настольной лампы и  мурлыча,
как патриархальный самовар. Когда Вася садился за стол  учить  уроки,  она
меняла позицию, переходила  к  нему  на  плечи  и  возлежала  так  в  виде
роскошного горжета.
   Вакантное место деда занял у нас  в  семье  Яков  Михайлович  Уманский,
верный своему слову репетировать Ваську по  математике.  Старик  неуклонно
прибывал в точно определенное  время,  медленно  двигаясь  своей  походкой
кашалота, но  уходил  только  после  того,  как  все  задачи  сходились  с
ответами, а это - увы! - не всегда удавалось. Яков Михалыч  сперва  каждый
раз петушился, уверял, что в учебнике опечатка, потом грустнел,  жаловался
на склероз, вспоминал, что в свое время щелкал такие  задачки  как  орехи.
Помню несколько случаев, когда ему все-таки пришлось уйти, так и не  решив
задачи. Но каждый раз при этом он возвращался к нам  в  час-два  ночи,  не
стесняясь ни расстоянием, ни погодой. С возгласом "Вася, вставай, я  нашел
ошибку!" он появлялся на пороге.  Васька  сонно  мыча