себя
борцами с фашизмом. А мы, терзаемые под прикрытием  привычных  слов,  были
лишены даже этого утешения. Зло с большой буквы, почти мистическое в своей
необъяснимости, кривило передо мной свою морду. Не  то  сон,  не  то  явь.
Какие-то чудовища с картин Гойи наползают на меня.
   Сажусь на нарах и оглядываюсь. Все спят. Только место Лидии  Георгиевны
пусто. Она стоит около меня. Ее маниакальные глаза  устремлены  сейчас  на
меня с  простой  человеческой  теплотой.  Она  гладит  меня  по  голове  и
несколько раз повторяет  по-немецки  слова  библейского  многострадального
Иова: "То, чего я боялся, случилось со мной; то, чего я  ужасался,  пришло
ко мне".
   Это было толчком. Всю ночь я старалась заплакать и не могла. Сухое горе
выжигало глаза и сердце. Сейчас я упала на  руки  этой  чужой  женщины  из
неизвестного мне мира  и  разрыдалась.  Она  гладила  меня  по  волосам  и
повторяла по-немецки: "Бог за сирот. Бог за сирот".



        "22. ТУХАЧЕВСКИЙ И ДРУГИЕ"

   Мы уже давно заметили, что ранним утром, в очень ясную  погоду,  сквозь
разбитые стекла нашего окна можно  слышать  обрывки  доносящихся  с  улицы
звуков радио. Репродуктор был, видимо, где-то поблизости, да и  деревянные
щиты играли роль звукоуловителей.
   В это тихое летнее утро мы явственно  услышали  повторяемые  с  большой
экспрессией слова "Красная  Армия",  "Вооруженные  Силы"  в  сочетании  со
словами "враги народа".
   - Что-то опять стряслось, - буркнула, протирая глаза,  Аня  Большая.  -
Нет, зря я раньше не интересовалась политикой.  Довольно  забавная  штука,
оказывается. Каждый день новые фортеля!
   - Если неблагополучно  в  армии  -  это  значит,  что  расшатаны  самые
глубокие основы данного государственного  строя,  -  взволнованно  заявила
Дерковская.
   - Думаете, к учредилке, что ли, вернемся, - запальчиво бросила  ей  Аня
Маленькая, а сама потихоньку сжала мне пальцы  и  тоскливо  прошептала:  -
Неужели и в армии враги народа?
   Все мы замерли у окна. Но ветер доносит только жалкие обрывки слов. Вот
как будто "на страже", а вот похоже, что сказали  "изменников".  И  потом,
точно назло, совсем  ясно  два  слова:  "мы  передавали".  Потом  треск  и
маршевая музыка. Что случилось? Стучим направо и налево. Все  в  смятении,
никто ничего не знает. Только к вечеру  получили  более  точные  сведения.
Произошло это при таких обстоятельствах.
   В самый разгар дневной жары, когда все мы, изнемогая от духоты и грязи,
в одних трусах и лифчиках валялись на  нарах,  открылась  дверь  камеры  и
раздался добродушный басок дежурного по прозвищу Красавчик:
   - Ну девки, потеснись! Принимай новенькую!
   Мы зашумели. Это немыслимо. И так уже нас семеро в трехместной  камере.
Куда же восьмого? Дерковская стала грозить голодовкой,  но  Красавчик,  не
искушенный в истории революционного движения, еще добродушнее хмыкнул:
   - В тесноте, да не в обиде...
   И легонько подтолкнул новенькую в спину,  запер  за  ней  дверь  камеры
наружным замком. Она так и осталась, точно вписанная в рамку двери.
   Прошло несколько минут, пока я опознала за гримасой  ужаса,  исказившей
эти  черты,  знакомое  лицо  Зины  Абрамовой,  Зинаиды  Михайловны,   жены
председателя Совнаркома Татарии Каюма Абрамова.
   Значит, берут уже и таких, как Абрамов? Член ЦК партии, член Президиума
ЦИК СССР.
   - Зина!
   Нет, совсем невозможно узнать  в  этой  до  нутра  потрясенной  женщине
вчерашнюю "совнаркомшу", с ее сановитой осанкой. Она больше похожа  сейчас
на ту провинциальную татарскую девчонку, торговавшую папиросами в сельской
лавке, девчонку, на которой лет за двадцать до этого женился Каюм Абрамов.
Выражение ужаса смыло все детали показного грима. Обнажились  и  классовые
(простая крестьянка), и национальные черты. Татарский  акцент,  с  которым
Зина яростно боролась, проступил с особой силой в первых же  сказанных  ею
словах:
   - Нет, нет, меня сюда только на минуточку!
   В ответ раздалась полная яда реплика Ани Большой:
   - Ах, на минуточку? Ну, тогда я и двигаться не буду на нарах.  Постойте
там пока.
   Сарказм не дошел.
   - Да-да, я постою, ничего.
   Я никогда особенно не симпатизировала  вельможной  Зинаиде  Михайловне.
Она была куда хуже своего мужа, хоть и любившего выпить, хоть и  обросшего
немного бюрократическим жирком, но все же оставшегося добрым человеком, не
забывшим  своего  пролетарского  прошлого.  Зина  же,  превратившаяся   из
Биби-Зямал в Зинаиду Михайловну, резко порвала все нити, связывавшие ее  с
татарской деревней. Туалеты,  приемы,  курорты  заполнили  все  ее  время.
Улыбки были дозированы в строгом соответствии с  табелью  о  рангах.  Мне,
правда, перепадало больше любезности, чем полагалось бы по скромному  чину
жены предгорисполкома.  Объяснялось  это  пристрастием  Зины  к  печатному
слову. Время от времени она любила выступить со статьей то в газете, то  в
журнале "Работница". Тогда-то и требовалась моя помощь.
   Сейчас, однако, все это было неважно. Потрясенную, почти потерявшую  от
ужаса сознание женщину, стоявшую в дверях камеры, надо было  приласкать  и
успокоить, насколько это возможно. Я отлично помнила, как поддержала  меня
в мои первые тюремные дни Лямина доброта. И я подошла  к  Зине,  обняла  и
поцеловала ее.
   - Успокойся, Зина. Пойди ляг пока на мое место. А потом подумаем,  куда
тебя положить...
   К моему изумлению, Зина восприняла мой поцелуй как укус ядовитой  змеи.
Дико закричав, она отпрыгнула от двери, чуть не  свернув  парашу.  У  меня
мелькнула было догадка об остром психозе, но последующие  слова  Зины  все
разъяснили:
   - В двери глазок. Часовой увидит... Подумает  -  старые  друзья.  А  ты
ведь... про тебя в газетах писали...
   Эти слова сразу вооружили против Зины всю камеру.
   - Вот моральный уровень членов вашей партии! - патетически  воскликнула
Дерковская.
   - А вы верите нынешним газетам? - прищурившись, осведомилась Ира. - Там
вон и про меня писали, что я "правая", а я беспартийная и до  тюрьмы  даже
не знала, что такое правый уклон.
   - Думаю, что для мадам будет отведен лучший диван в  кабинете  Веверса,
так  что  мы  уже  на  нарах  тесниться  не  будем...  -  И  Аня   Большая
демонстративно повернулась к стене.
   Часа три Зина простояла, как распятая,  в  амбразуре  двери.  Никто  не
предлагал ей места на  нарах,  да  она  и  сама,  поднимаясь  на  цыпочки,
брезгливо  озиралась  кругом,  боясь  прикоснуться   к   чему-нибудь.   Ее
белоснежная воздушная  блузка  казалась  на  фоне  камеры  нежной  чайкой,
непонятно зачем приземлившейся на помойной яме.
   Потом за Зиной пришли. По ее лицу молнией сверкнул восторг. Ведь ей так
и  говорили:  "Мы  вынуждены  вас  задержать  на  пару  часов".  Она  даже
улыбнулась нам на прощанье.
   - Полная  кретинка!  -  резюмировала  Аня  Большая.  -  Ведь  и  впрямь
вообразила, что ее на волю повели! Куда же  мы  все-таки  ее  положим?  На
нарах даже воробья не сунешь. А тут такая дебелая сорокалетняя тетя...
   Прошло несколько часов. Возвращаясь с  вечерней  оправки,  мы  услышали
стоны, доносящиеся из нашей камеры. Зина Абрамова лежала на полу, у  самой
параши. Белая кофточка, смятая и изодранная, была залита кровью и походила
теперь на раненую чайку. На обнажившемся плече синел огромный кровоподтек.
   Мы застыли в ужасе. Началось! Это был первый случай (по  крайней  мере,
такой наглядный для нас!) избиения женщины на допросе.
   Зина была почти без сознания, на вопросы не отвечала. Поднять  в  такой
тесноте ее оплывшее тело на нары нам не удалось. Приложив к ее лбу  мокрое
полотенце, мы в абсолютном молчании улеглись спать.
   - Женечка! - донеслось вдруг из Зининого угла. (Сейчас это звучало  уже
совсем по-татарски: "Жинишка!")  -  Женечка,  милочка!  Не  спи,  страшно!
Скажи, стрелять нас будут, да?
   До сих пор не могу простить себе той мелочной мстительности, с какой  я
ответила:
   - А ты не боишься со мной разговаривать? Обо мне  ведь  много  кой-чего
писали в газетах!
   Сказала - и тут же  почувствовала  стыд  за  сказанное.  Такой  детской
обидой задрожали ее пухлые губы, разбитые бесстыдной рукой.
   - Иди ложись на мое место, Зиночка. А  я  посижу  с  тобой.  Успокойся.
Продумай все происходящее. Наша  судьба  будет  зависеть  от  общего  хода
событий. Ты утром была еще на воле. Скажи, о  чем  передавало  радио?  Что
случилось в Красной Армии?
   - Ой, Женечка, милочка, страшно! Ой,  джаным,  нельзя  ведь  это  здесь
говорить-та...  Ну  скажу,  не  уходи...  Тебе  только...   Тухачевский...
Оказался...
   - А еще кто?
   Но на нее уже снова нашел приступ опустошающего страха. Не  отвечая  на
мой вопрос, она судорожно теребит мои пальцы, повторяя:
   - Будут расстреливать? Будут, да?
   Аня Большая проснулась и  садится  на  нарах.  Она  вытаскивает  из-под
соломенной  подушки  футляр  от  очков  Лидии  Георгиевны,   блестящий   и
глянцевитый. Он заменяет Ане отобранное зеркальце.  Это  свое  первое  при
каждом пробуждении движение Аня повторяет и сейчас. Она вытаращивает глаза
и протирает их уголки, оскаливает  зубы  и  рассматривает  их,  поправляет
безнадежно размочалившийся перманент.
   - Хорошо! - говорит она, зевая. - Теперь смена нашей Нинке пришла. Надо
их срепетировать на дуэт. Нинка - контральто: "Когда  же  конец-то?"  -  а
новая дама - сопрано:  "Женечка,  милая,  стрелять  нас  будут?"  А  потом
вместе: "Ах мы, зануды, ах мы, зануды!"
   Мне по-настоящему жалко Зину. Кроме того, меня почти  физически  тошнит
от негодования при мысли о том, что некий бандит  типа  Царевского-Веверса
только что бил кулачищем по лицу  эту  сорокалетнюю  женщину,  мать  двоих
детей. Но еще сильнее жалости - желание узнать, что  случилось  сегодня  в
стране, в армии, в нашей безумной тюремной жизни. И я с холодным  расчетом
отвечаю на Зинины стоны:
   - Чтобы ответить на твой вопрос, надо знать обстановку в стране.  Скажи
мне, кто еще взят вместе с Тухачевским и за что.  Тогда  я  пойму  масштаб
событий. Тогда будет яснее, уцелеем ли мы лично или нас убьют.
   - Ой, Женечка, милочка! Как говорить-та? Дежурный слушает...  Скажет  -
информацию дает заключенным. Хуже нам тогда будет.
   Зина встает с моего места и, кряхтя, снова укладывается на голый пол, у
самой параши.
   - Спи, Женя! Охота тебе с этой тлей возиться! Завтра мужики все  узнают
и в окно нам пропоют, - ворчит Аня Большая.
   Но не успеваю я закрыть глаза, как Зина снова приподнимается и  садится
на  полу.  Она  страшна.  Распухшая,   потерявшая   приметы   возраста   и
общественного  положения,  даже  приметы  пола.  Просто   стонущий   кусок
окровавленной плоти.
   - Страшно мне, Женечка,  милая.  Ты  ведь  ученая,  высшее  образование
имеешь (у нее получается "бысшее образовани"). Скажи только: стрелять  нас
будут?
   - Послушайте, гражданка, - негодующе вмешивается  вдруг  Дерковская,  -
чего же вы лезли в политическую жизнь, если вами так владеет страх за вашу
драгоценную жизнь? И почему вы обращаетесь за моральной поддержкой к тому,
кому не доверяете? Ведь вы оскорбили Женю, своего товарища по  партии,  вы
оттолкнули ее, когда она подошла к вам с лаской. Вы не хотели ей  ответить
на вопрос о том, что происходит на воле. А ведь она сидит уже пятый месяц,
и ей так важно знать, что делается за тюремной стеной...
   Зина отмахивается от нее, как от комара.
   - Молчи, баушка. Ты за что  сидишь-то?  За  веру,  что  ли?  Богомолка,
видать...
   Дерковская пренебрежительно улыбается.
   - Новую внучку дарует  судьба.  Моя  фамилия  Дерковская.  Член  обкома
партии социалистов-революционеров.
   - Член обкома? Врешь ты, баушка. Я обком весь по пальцам знаю. Да и  не
похожа ты на старую большевичку. Язык у тебя вроде не нашенский.
   Да, с Зиной надо, конечно, на другом языке. Я присаживаюсь на  корточки
возле того места, где рядом с вонючей ржавой парашей лежит бывшая  "первая
дама Татарстана",  и,  с  напряжением  вспоминая  татарские  слова,  выбор
которых у меня крайне ограничен, все же слепляю фразу:
   - Успокойся. Засни. Не бойся меня. Это ведь все неправда, что про  меня
там писали. Сейчас вот и  про  тебя  так  напишут.  Завтра  я  тебе  много
расскажу и ты мне все расскажешь.
   Я глажу ее по волосам. Потом называю имена ее детей. Ремик... Алечка...
Надо сберечь себя ради них.
   Да, это был правильный подход. Зина  вытирает  мокрым  полотенцем  свое
распухшее страшное лицо и вдруг быстрым страстным шепотом рассказывает мне
по-татарски обо всем. От яростного желания узнать все мои скудные сведения
в татарском языке как-то волшебно расширяются  сами  по  себе.  Я  понимаю
почти все.
   Да, теперь-то Зина и сама поняла, что все это была ложь про меня.  Ведь
вот и про нее выдумали же, что она буржуазная националистка,  что  Каюм  -
турецкий шпион. А сегодня с утра по радио... Никто ничего понять не может.
Тухачевский,  Гамарник,  Уборевич,  Якир  и  еще  многие  с  ними...   Все
начальники военных округов. Как понять-та? И у нас в Казани все  взяты.  И
председатель ТатЦИКа, и первый секретарь горкома, и почти все  члены  бюро
обкома.
   Большего Зина рассказать не может. И без того она заметила  немало  для
своего кругозора. Она замолкает, оглядывается вокруг себя и вдруг со  всей
беспощадностью осознает свое положение, видит крупным планом и  парашу,  и
тараканов на полу, и свою изорванную одежду.
   - Эх, Женечка, милочка! Знала бы ты, на каких кроватях я лежала!
   Перед ней, видимо, проносятся видения царственных альковов  из  дорогих
номеров гостиницы "Москва" и правительственных санаториев.
   Спи, бедная Зина! Ты так же мало заслужила те пышные ложа, как  и  этот
грязный тюремный пол  с  тараканами  и  парашей.  Быть  бы  тебе  веселой,
круглолицей Биби-Зямал из деревни под  Буинском.  Траву  бы  косить,  печь
хлебы. Так нет же, понадобилось кому-то сделать из тебя сначала губернскую
помпадуршу, а теперь бросить сюда.
   И всех-то нас история запишет под общей рубрикой "и др.".  Ну,  скажем,
"Бухарин, Рыков и др." или "Тухачевский, Гамарник и др.".
   Смысл? Дорого дала бы я тогда, чтобы понять смысл всего происходящего.



        "23. В МОСКВУ"

   Тюрьма гудела. Казалось, толстые стены рухнут под  напором  неслыханных
новостей, передаваемых по стенному телеграфу.
   - Сидит весь состав правительства Татарии.
   - При допросах теперь разрешены физические пытки.
   - В Иркутске тоже сидит все руководство.
   Иркутском казанцы интересовались особенно живо, потому что  наш  бывший
секретарь обкома Разумов был с 1933  года  секретарем  Восточно-сибирского
крайкома партии и увез с собой целый "хвост" казанцев. Звал он много раз и
нас с Аксеновым и был очень обижен нашим отказом. Когда  я  встретила  его
как-то в Москве, в период моих  предарестных  мытарств,  он  торжествующим
тоном говорил:
   - Ну что, убедились, каково жить без своего секретаря? Были бы у меня -
разве я допустил бы, чтобы с вами так разделались?
   За все два месяца пребывания в этой  старой  тюрьме  меня  ни  разу  не
вызывали на допрос. Тем более я разволновалась, когда на другой день после
прихода к нам Зины мне велели приготовиться ехать на Черное озеро.
   Кругом только и говорили о кампании избиений и  пыток.  Неужели  и  эта
чаша не минует меня?
   Дерковская, точно прочтя мои мысли, категорически заявила:
   - Абсолютно нечего бояться. Во-первых, сейчас два  часа  дня  и  светит
солнце. А для всех этих дел у них существует ночь.  Во-вторых,  ваше  дело
окончено. Скорей всего, вас и вызывают только  затем,  чтобы  объявить  об
окончании следствия.
   Она была права. Меня вызывали, чтобы я подписала протокол об  окончании
следствия, а также о том, что злодеяния мои квалифицированы по статье  58,
пункты 8 и 11.  Дело  мое  передается  на  рассмотрение  военной  коллегии
Верховного суда. Объявил мне об этом тот же Бикчентаев.
   Он был в прекрасном настроении. Солнце отражалось в графине с водой и в
эмалированных кукольных глазах "индюшонка". Он старательно писал, оформляя
бумаги, и давал их мне подписывать. Время от времени он взглядывал на меня
весело  и  вопросительно,  как  бы  требуя  одобрения   своей   неутомимой
деятельности. Казалось, я должна была восхищаться  тем,  как  здорово  все
спорилось в его ловких руках.
   - Итак, - благодушно заявил он наконец, -  дело  ваше  будет  слушаться
военной коллегией Верховного суда СССР  и,  значит,  в  ближайшие  дни  вы
будете отправлены в Москву.
   Он снова выжидательно посмотрел на меня, точно удивляясь, почему  я  не
рада такому известию. И как  бы  желая  все  же  добиться  моего  отклика,
добавил:
   - На меня вам обижаться нечего. Я вел дело объективно. Даже прошел мимо
вашей связи с японским шпионом Разумовым. А ведь  и  об  этом  можно  было
неплохой протокол составить.
   -  С  кем?  С  японским   шпионом?   Вы   имеете   в   виду   секретаря
Восточно-сибирского крайкома партии? Члена партии с 1912 года и члена ЦК?
   - Да, шпиону Разумову удалось, обманув бдительность партии,  пробраться
на руководящие посты. Да, до революции он действительно состоял в  партии.
По заданию царской разведки...
   Сколько раз Царевский и Веверс грозили мне составить  протокол  о  моих
попытках "дискредитировать руководство обкома в лице его бывшего секретаря
тов. Разумова". Напрасно я уверяла их, что мы с Разумовым были друзьями  и
то,  что  они  именуют  дискредитацией  руководства,  было  всего   только
приятельской пикировкой. Они продолжали твердить свое, хотя протокола  так
и не составили. Он им был не особенно нужен. Материала для передачи дела в
военную коллегию, с их точки зрения, и так хватало. А теперь...
   Итак, секретари обкомов из лиц, охраняемых и являющихся якобы объектами
террористических заговоров, на  наших  глазах  превращались  в  субъектов,
руководящих такими заговорами. До сих пор мы знали,  что  в  нашей  тюрьме
сидит 16-летний школьник, обвиняемый в покушении на секретаря обкома Лепу.
А сейчас уже сидит все бюро обкома и сам Лепа.
   В камере мое сообщение об отправке в  Москву  произвело  сенсацию.  Все
переглядывались молча. Наконец Дерковская спросила:
   - Он объяснил вам, что значит 8-й пункт?
   - Нет. Да я и не спросила. Не все ли равно!
   - Нет. Это обвинение в терроре. А пункт 11-й - значит группа. Групповой
террор. Страшные статьи. И вас предают военному суду.
   Впоследствии я часто думала о том, что мое  тогдашнее  поведение  могло
показаться моим сокамерникам очень  мужественным.  На  деле  это  было  не
мужество, а недомыслие. Я никак не могла осознать всей реальности нависшей
надо мной  угрозы  смертного  приговора.  Совершенно  непостижимо,  как  я
пропустила мимо ушей, точнее  -  мимо  сознания  -  объяснение  Дерковской
насчет того,  что  по  этим  пунктам  положено  минимум  10  лет  строгого
тюремного заключения. Минимум. Я знала, что максимум - это расстрел, но ни
на минуту не верила, что меня могут расстрелять.
   Настоящий предсмертный ужас пришел ко мне  позднее,  уже  в  Москве,  в
Лефортовской тюрьме. Здесь же, в  ежеминутном  потоке  безумных  новостей,
наводящих  на  мысль  о  совершившемся  государственном  перевороте,   все
воспринималось как какая-то нереальная сумятица и  неразбериха.  Казалось,
еще немного - и партия, та ее часть, которая оставалась на  воле,  схватит
безумную руку, сожмет ее железным кольцом  и  скажет:  "Довольно!  Давайте
разберемся, кто же тут настоящий изменник!"
   Меня провожала тепло  и  любовно  вся  камера  в  полном  составе,  без
партийных различий. Пришивали пуговицы и штопали чулки.  Давали  советы  и
просили запомнить адреса их родных. Я слушала все как во сне. Меня терзала
одна мысль.
   Дерковская сказала, что перед отправлением в этап должны дать  свидание
с родными. И я уже ясно видела жгучие глаза мамы, растерянные,  испуганные
личики детей, которые увидят меня через решетку. Надо ли это? Может  быть,
для них это воспоминание будет мучением на всю жизнь?