на три группы и по другим вагонам рассовали.  Но  у
вас, видать, и без нас не скучно?
   Суздаль.  Вторая  женская  одиночная  тюрьма  всесоюзного  значения.  В
Бутырках  многие  о  ней  мечтали.  Там  бывший  монастырь.  А  келья   уж
обязательно посуше камеры. И вот...
   Да,  в  отличие  от  ярославских,  суздальские  узницы  обриты  наголо.
Ярославки с ужасом смотрят на обритые головы своих незваных гостей.  А  те
бросают полные зависти и восхищения взгляды на наши растрепанные, пыльные,
посеревшие косы, локоны, челки.
   - Эх, бабоньки, - на весь вагон вздыхает Поля Швыркова.
   И это  сигнал.  Сигнал  к  тому,  чтобы  все  увидели  в  новеньких  не
нахлебников, с которыми надо делить голодный паек воды и воздуха, а родных
сестер, униженных и страдающих еще больше, чем  мы  сами.  Волосы!  Обрить
волосы!
   - Идите сюда, товарищ! Здесь можно подвинуться.
   - Кладите свой бушлат на мой...
   - Снимите бахилы и забирайтесь сюда с ногами.  Потеснимся,  теперь  уже
меньше осталось. По Сибири едем.
   Одна  из  новеньких  узнала  меня.  Пробирается,   прокладывая   дорогу
свернутым бушлатом.
   - Женя!
   Но я не сразу узнаю хорошо знакомую по воле, по Москве, Лену Соловьеву.
Трудно узнать кокетливую, вечно  смеющуюся  Лену  в  этой  почти  бесполой
фигуре, как бы только что поднявшейся после тифозной горячки.  Отрастающая
белесая щетинка топорщится на несуразно длинном черепе. С острых плеч, как
с гвоздиков, свисает ежовская формочка.
   По тому,  как  долго  я  вглядываюсь  в  нее  неузнающими  глазами,  по
интонации, с которой я восклицаю наконец: "Леночка!" -  она,  может  быть,
впервые за все время заключения догадывается,  во  что  превратилась  она,
бойкая, способная аспиранточка.
   Судорожными движениями она вытаскивает из кармана мятую грязную косынку
и набрасывает ее на голову.
   - А так? Так хоть немного похожа  на  себя?  -  спрашивает  она,  и  ее
узловатая, костлявая рука тянется к моим волосам.  -  Счастливая!  У  тебя
локоны! Те же... московские...
   Меня охватывает пароксизм острой, непереносимой жалости.
   (Ведь это еще только тридцать девятый год.  И  несмотря  на  следствие,
суд, Бутырки, Лефортово, Ярославку, мне известно еще далеко не все о  том,
что  люди  могут  проделывать  с  другими  людьми.  Поэтому  бритье  голов
суздальских этапниц, а особенно моей старой знакомой  Лены  Соловьевой,  я
воспринимаю  как  предел  надругательства  над  женским  естеством.  Через
два-три года я просто не буду  замечать,  как  выглядит  чья-либо  женская
голова,   прикрытая   лагерной   шапкой,   напоминающей   головные   уборы
печенегов-кочевников.)
   ...Вырастут... Леночка, родная, вырастут! Ты снова будешь красивой.  Не
завидуй нам. Ведь мы такие же, как  ты.  И  нас  они  могут  так  же...  Я
дотрагиваюсь до своих волос. Нет, уж этого я, пожалуй, не пережила бы...
   - Лена, где твой Иван? Где девочки?
   В застывшем как маска лице Лены что-то вздрагивает.
   - Девочки? Не знаю, ничего не знаю. Не разрешили переписку.  И  Иван  -
там же, где все порядочные люди.
   Лена говорит почти безразличным  голосом.  Видно,  она  уже  ничего  не
боится. Ей все равно, если  кто-нибудь  из  вагонных  ортодоксов-сталинцев
"стукнет" конвою о таких ее речах.
   Среди суздальских есть все-таки одна с небритой головой.
   - Не далась! - объясняет она громким голосом с очень четкой дикцией, по
которой я безошибочно угадываю педагога.
   Это  Лиля  Итс,  Елизавета  Ивановна.   Директор   средней   школы   из
Сталинграда. Высокая, привлекательная, с крупными  кольцами  русых  волос,
спускающихся на плечи. Когда-то девчонки обожали ее, но  прозвали  все  же
Елизавета Грозная.
   - Я бросилась прямо на ножницы. Била парикмахера, кусала  ему  руки,  -
все с теми же учительскими интонациями, точно  объясняя  урок,  продолжает
Лиля Итс. - Спасла волосы, но искалечила ногу.  Пускай!  Это  меня  меньше
травмирует.
   Правое колено у Лили багрово-синего цвета. Нога как лоснящееся полено.
   - Швырнули в карцер со всего размаха о железную койку. Но  остричь  все
же не успели. Тут как раз этап... Заторопились... Некогда уж  им  было  со
мной сражаться.
   Тамара Варазашвили порывисто жмет руку Лили.
   - Уважаю ваше мужество, товарищ.
   В углу, где расположились (и не думая уступать ни сантиметра из  своего
жизненного пространства) наши ортодоксы, возникает движение.
   - А вам не приходило в голову, что стрижка  могла  быть  вызвана  чисто
санитарными соображениями? Может быть, появилась  вшивость?  -  спрашивает
Лена Кручинина.
   Все суздальцы наперебой отклоняют этот вариант. Он у них уже много  раз
обсуждался.
   - Откуда вши в одиночках? Там было голо и чисто. Камень, железо и  один
человек в ежовской форме. Два  раза  в  месяц  -  одиночный  душ.  Никаких
санитарных соображений. Просто издевательство.
   - Ну, едва ли обычную стрижку можно считать издевательством. Вот  когда
в царской каторге брили полголовы...
   Таня Станковская не может больше вытерпеть. Не поймешь,  откуда  у  нее
берутся силы, чтобы прокричать на весь вагон:
   - Братцы! Давайте составим благодарность товарищу Сталину. Так, мол,  и
так... Жить стало лучше, стало веселее. Бреют  уже  не  полголовы,  а  всю
подряд. Спасибо, дескать, отцу, вождю, творцу за счастливую жизнь.
   - Станковская! Когда слушаешь вашу антисоветчину,  просто  не  верится,
что вы были членом горкома.
   - Слушая вас, просто не веришь, что вы у них не в штате, а  просто  как
вспомогательный состав. Кстати, почему бы вам сейчас не вызвать  конвой  и
не доложить об этой беседе? Может, вам за заслугу эту чистое белье  выдали
бы. А то от вас воняет что-то сверх нормы...
   - Тш-ш-ш... Девочки, да что же это? -  умоляет  наивный  ортодокс  Надя
Королева. - Разве хорошо так оскорблять друг дружку? У  меня  вон  горе-то
какое - кружку разбила, и то на  людей  не  бросаюсь.  Что  же  поделаешь,
терпеть надо. Тюрьма так она и есть тюрьма. Не курорт...  Как  в  песне-то
поется. "Это, барин, дом казен-н-най..."
   - "А-лек-санд-ров-ский централ", - подхватывает кто-то нараспев.
   Стучат и  стучат  колеса,  теперь  уже  совсем  не  ритмично,  еле-еле.
Кажется, пешком скорее дошли бы до Владивостока.
   Устал  седьмой  вагон.  Истомили,  перегрузили  его.  И  все  же  идет,
пробирается, уходит все глубже в сибирские дали. Заглушая стук  колес,  из
вагона выбивается на воздух вековая каторжная песня, сибирская этапная:

   ...За какие преступ-ле-е-нья
   Суд на каторгу сослал?

   Среди суздальских есть  популярные  люди.  Лина  Холодова,  пулеметчица
Щорса. Слух о ней шел по всему этапу. Спорили: среди нас чапаевская  Анка.
Оказалось - не Анка, а Лина, та, что у  Щорса.  Следователи  говорили  ей:
"Мало тебе было мужиков в своем селе, так ты на фронт пошла, чтобы в  свое
удовольствие пораспутничать!"
   Известная парашютистка Клава Шахт.  Даже  после  двух  лет  Суздаля,  в
ежовской формочке, она сохранила изящество движений, манер. Только  пальцы
рук у нее деформированы. При последнем прыжке повисла на проводах.
   Феля Ольшевская, член партии с семнадцатого,  долгие  годы  работала  в
польском революционном подполье. Ее сестра - жена Берута.
   Знаменитая председательница колхоза из  Узбекистана  Таджихон  Шадиева.
Многим ее лицо  кажется  знакомым,  потому  что  в  тридцатых  годах  лицо
Таджихон то и дело мелькало в кадрах кинохроники и на обложках  "Огонька",
"Прожектора".
   За три года тюрьмы Таджихон все еще не привыкла к тому,  что  забота  о
народном хозяйстве страны -  теперь  не  ее  дело.  С  азартом  и  грубыми
ошибками в  русском  языке  она  все  рассказывает  о  каких-то  давнишних
пленумах, на которых ей удалось посрамить некоего Биктагирова по вопросу о
сроках уборки хлопка. Таня Крупеник и Аня  Шилова  делятся  с  ней  своими
замыслами и агрономическими планами насчет освоения Колымы.
   Я не могу наглядеться на Лену Соловьеву. Знакомая по воле - это великая
радость. Она знала моего старшего сыночка. Я знала ее девочек. Я сидела  с
ней рядом в тридцать  шестом  на  Тверском  бульваре  во  время  совещания
переводчиков.  С  ней  можно  вспомнить,  как  интересно  выступали  тогда
Пастернак, Бабель, Анна Радлова.  Я  глажу  белесую  щетинку,  покрывающую
удлиненный череп Лены, и с трудом отрываюсь от разговора, чтобы слазить на
верхотуру, посмотреть Станковскую.
   - Жива, жива еще, не бойся, - каждый раз говорит Таня.
   (Да, она действительно умрет только на  транзитке.  Но  поискать  среди
заключенных  мужчин  своего  партийного  крестного  Ивана  Лукича  ей   не
придется, потому что в ворота транзитного лагеря Таню  уже  не  введут,  а
внесут. Ее положат на нары, с которых она уже не встанет.
   Она будет лежать, почти бесплотная, не человек, а силуэт  человека.  Ее
не будут трогать даже клопы, которые живут на  владивостокской  транзитке,
организованно,  почти   как   разумные   существа,   передвигаясь   вполне
целеустремленно, большими толпами по направлению к новым этапам.
   Таня заболеет вдобавок ко всему куриной  слепотой  и  не  увидит  меня,
только за руку будет держать.
   В день Таниной смерти по транзитке  распространится  слух,  что  где-то
здесь сегодня умер Бруно Ясенский от алиментарной дистрофии. Я расскажу об
этом Тане, а та, оскалив страшные, расползающиеся во все стороны цинготные
зубы, засмеется и скажет очень четко своим обычным хриплым  голосом:  "Мне
везет. Когда будешь меня вспоминать, будешь говорить: она  умерла  в  один
день с Бруно Ясенским и от той же болезни".
   И это будут последние слова девочки из потомственной шахтерской  семьи,
партийной крестницы Ивана Лукича, самой мужественной  пассажирки  седьмого
вагона - Тани Станковской.)
   ...По мере приближения к Владивостоку все больше говорили насчет обуви.
Уверяли, что этап высадят не в самом городе, а на какой-то  Черной  речке.
Придется пешком шагать несколько километров до транзитки.
   - Как же пойдем в бахилах? Кровавые мозоли натрем...
   - Давайте у Соловья портянки требовать...  Чтобы  хоть  плотно  они  на
ногах сидели, эти трижды проклятые бахилы.
   - Где он вам возьмет их?
   - Чтобы этому Коршунидзе ярославскому так до конца жизни топать!
   - Он сам, что ли, их выдумал?  Деталь  туалета,  созданного  гениальной
фантазией товарища Ежова, сталинского наркома, любимца народа...
   Бахил в одиночных тюрьмах  иногда  не  хватало.  Поэтому  на  некоторых
этапницах была еще собственная обувь, та самая, в  которой  арестовали.  С
отваливающимися,  перевязанными  веревочками  подметками,  с   отломанными
каблуками.
   ...В поведении конвоя тоже ощущалось  близкое  завершение  путешествия.
Ежедневно по многу раз считали и  пересчитывали,  писали  и  переписывали.
Особенно переутомлялся Мищенко. Ему выпала непосильная  задача  переписать
суздальских, перемещенных в седьмой вагон, отдельным списком. К этому делу
он приступал уже трижды, каждый раз откладывая его окончание на завтра.
   - Як ваше призвище? - спрашивает он Таджихон Шадиеву.
   - Что я, уголовная, что ли,  чтобы  еще  прозвища  иметь,  -  обижается
бывшая председательница узбекского колхоза. - С меня и фамилии достаточно.
   - Ну, хвамилия?
   - Шадиева.
   - А националы?
   - Узбечка.
   - Та ни... Ни нация, а националы...
   - Инициалами твоими  интересуется,  -  подсказывает  догадливая  доктор
Муська.
   - Ах, инициалы? Т.А.
   - Полностью, полностью ныциалы, - требует обескураженный Мищенко.
   Не меньше хлопот ему было и с немками.
   - Гат-цен-бюл-лер...
   - Тау-бен-бер-гер...
   Мищенко отирает со лба холодный пот.
   - Ныциалы ваши?
   - Шарлотта Фердинандовна...
   Час от часу не легче... Эх, не такой бы харч за такую работенку!


   ...Во Владивосток прибыли ровно через месяц со дня выезда из Ярославля.
Собственно, еще не во Владивосток, а  где-то  поблизости  от  него.  Может
быть, на Черную речку или как там еще называлась эта пустынная  местность.
Был поздний вечер, когда эшелон остановился. У вагонов уже ждал  усиленный
конвой, которому должен был с рук на руки  сдать  этап  Соловей-разбойник.
Оглушительно лаяли немецкие овчарки, прыгая на своих поводках.
   - Выходь по пяти! Стройся давай!
   Пахнуло близостью моря. Я  почувствовала  почти  непреодолимое  желание
лечь  ничком  на  землю,  раскинуть  руки  и  исчезнуть,  раствориться   в
густо-синем, пахнущем йодом пространстве.
   Вдруг стали раздаваться отчаянные голоса.
   - Не вижу! Не вижу ничего! Что с глазами?
   - Девочки! Руки дайте! Ничего не вижу... Что это?
   - Ой, спасите! Ослепла, ослепла я!
   Это была  куриная  слепота.  Она  поразила  примерно  треть  пассажирок
седьмого вагона сразу  же  при  вступлении  на  дальневосточную  землю.  С
сумерек до рассвета они становились  слепыми,  блуждали,  протянув  вперед
руки и призывая товарищей на помощь.
   Испуг заболевших, их отчаяние передавались всем. Конвой неистовствовал,
устанавливая тишину, необходимую для  сдачи-приемки  этапа  при  пересчете
поголовья.
   Ох, как тут пригодилось то,  что  всего  только  три  года  тому  назад
выучила в медицинском институте доктор Муська.
   - Девочки, не бойтесь! -  кричала  доктор  Муська,  тряся  косичками  и
размазывая рукавом льющиеся ручьем слезы. - Слушайте меня, девочки, вы  не
ослепли, это только куриная слепота, авитаминоз А. Это  от  Ярославки,  от
седьмого вагона, климат приморский спровоцировал. Резкий переход. Перемена
среды. Низкая  сопротивляемость  организма.  Это  излечимо.  Это  пройдет,
слышите! Это только от сумерек до рассвета. Надо  рыбий  жир.  Трех  ложек
достаточно. Не бойтесь, мои дорогие!
   ...До  самого  рассвета  длится   процедура   сдачи-приемки.   Рассвет.
Невиданные оттенки лилового и сиреневого по краю неба. Ярко-желтое,  точно
нарисованное, солнце.
   - Теперь я буду по-настоящему понимать  японскую  живопись,  -  говорит
Нина Гвиниашвили,  глядя  на  небо  и  одновременно  наворачивая  на  ноги
порванное надвое  ярославское  полотенце,  чтобы  дошагать  в  бахилах  до
транзитки.
   ...Опять длинная, шевелящаяся серо-коричневая лента.
   - Трогай давай! Направляющий, короче шаг! Предупреждаю: шаг вправо, шаг
влево - будет применяться оружие...
   Бахилы задвигались, увязая в песке. Я оглянулась назад. Там под  лучами
декоративного,   великолепного   солнца   стоял,   покривившись,    старый
грязно-багровый товарный вагон. На нем наискосок,  от  нижнего  левого  до
верхнего правого угла, было размашисто написано мелом: "Спецоборудование".



        "3. ТРАНЗИТКА"

   Итак, настало  утро.  Утро  7  июля  1939  года.  Мы  все  шли  и  шли.
Предчувствие знойного дня уже настигало нас. Но пока что нам  в  лицо  бил
какой-то удивительный воздух, пахнувший свежевыстиранным бельем. Мы  жадно
глотали его. Он точно смывал  с  нас  грязь  седьмого  вагона.  Дорога  то
поднималась, то опускалась, и на всем  ее  протяжении  нам  не  встретился
никто: ни человек, ни машина, ни лошадь. Точно вымер весь  мир.  И  только
нас, последних, домучивает иссякающая жизнь.
   Мне казалось, что я сплю на ходу. Сплю и  вижу  во  сне  запах  моря  и
пустынную дорогу. Только стоны  и  крики  возвращали  меня  к  реальности.
Крики, как ни странно,  были  радостные.  Это  вчерашние  слепцы  радостно
вопили "Вижу!". Еще не все усвоили, что с наступлением вечера им предстоит
ослепнуть снова.
   Суздальские куда слабее нас, ярославок. Со своими бритыми головами  они
казались  все  одинаковыми,  точно  сошедшими   с   какого-то   конвейера,
фабрикующего ужасы.
   Путь нескончаем. До сих пор  не  знаю,  сколько  там  было  километров.
Конвоиры совсем осипли от окриков, овчарки тявкают лениво, как  безобидные
дворняги. Становится все  жарче.  Только  бы  не  упасть...  Ведь  впереди
транзитка, вожделенная транзитка, где мужскую  зону  от  женской  отделяет
только колючая проволока, где мы можем встретиться с мужчинами,  с  НАШИМИ
мужчинами. Впереди, значит, шанс на встречу с мужем...  Мы  с  готовностью
верим  этой  легенде,  рожденной  безнадежно  устаревшим  тюремно-лагерным
опытом наших эсерок и меньшевичек. Эта безумная  надежда  и  ведет  сейчас
полуживые тени через непонятные спуски и подъемы нашего пути под все более
яростным дальневосточным солнцем.
   Вот и ворота транзитного лагеря. Они густо оцеплены колючей проволокой.
   - Гав-гав-гав, -  оживились  конвоирующие  нас  немецкие  овчарки,  чуя
близкое завершение своей ответственной миссии.
   - По  пяти,  по  пяти  проходь  в  ворота!  -  неистовствуют  конвоиры,
подталкивая вперед падающих.
   В зоне вдоль проволочного заграждения стоят женщины, масса  женщин.  На
них вылинявшие, заплатанные,  рваные  платья  и  кофточки.  Женщины  худы,
измождены, лица их покрыты грубым пятнистым загаром. Это тоже заключенные,
но  они  лагерницы.  Их  не  коснулось  мертвящее  дыхание  ярославских  и
суздальских  одиночек.  Женщины  эти  напоминают  толпу  нищих,  беженцев,
погорельцев. Всего только. А мы... Мы пришли из страшных снов.
   И эта мысль отчетливо прочитывается на лицах встречающих нас  лагерниц.
Ужас. Пронзительная  жалость.  Братская  готовность  поделиться  последней
тряпкой. Многие из них плачут открыто, глядя  на  нас,  наблюдая,  как  мы
серой  нескончаемой  лентой  вползаем  в  ворота.  Доносятся  приглушенные
реплики:
   - Ежовская форма... Бубновый туз...
   - По два года и больше в одиночках...
   - Тюрзак...
   Тюрзак... Страшный зверь  по  имени  тюрзак...  Этому  зловещему  слову
суждено почти десять лет висеть  на  наших  шеях,  подобно  тяжелой  гире.
Тюремное заключение...
   Мы  были  худшими  среди  плохих.  Преступнейшими   среди   преступных.
Несчастнейшими среди несчастных. Одним словом, мы были самые-рассамые...
   Не сразу мы осознали тяжесть своего положения. Только позднее нам стало
ясно, что, в отличие от Ярославля, где все мы были относительно  равны,  в
этом новом круге дантова ада не  было  равенства.  Оказывается,  население
лагерей  делилось  на  многочисленные,  созданные  дьявольской   фантазией
мучителей "классы".
   Впервые услышали мы здесь слово "бытовики". Это лагерная аристократия -
лица, совершившие не политические,  а  служебные  преступления.  Не  враги
народа.  Просто  благородные  казнокрады,   взяточники,   растратчики   (с
уголовниками, скрывающимися под тем же деликатным названием, мы встретимся
немного позже. На транзитке их еще нет).
   Бытовики очень горды  тем,  что  они  -  не  враги  народа.  Они  люди,
искупающие  свою  ошибку  преданным  трудом.  В  их  руках  все  командные
должности,  на  которые   допущены   заключенные.   Нарядчики,   старосты,
бригадиры, десятники, дневальные  -  все  это  в  подавляющем  большинстве
"бытовики".
   Затем начиналась сложная иерархия "пятьдесят восьмой"  -  политических.
Самой  легкой  статьей  была   пятьдесят   восемь-десять.   "Анекдотисты",
"болтуны", они же по официальной терминологии "антисоветские агитаторы". К
ним примыкали и обладатели  буквенной  статьи  -  КРД  (контрреволюционная
деятельность).
   В большинстве случаев это были беспартийные. По лагерным  законам  этой
категории можно было рассчитывать на более легкий труд и  даже  иногда  на
участие в администрации из заключенных. Реже проникали туда заключенные по
статье ПЕША (подозрение в шпионаже). Самыми "страшными" до нашего прибытия
были так называемые КРТД (контрреволюционная  троцкистская  деятельность).
Это были лагерные парии. Их держали на самых трудных наружных работах,  не
допускали на "должности", иногда в праздники их изолировали в карцеры.
   Наше прибытие влило бодрость в каэртедешников. В сравнении с  тюрзаком,
прибывшим   из   политизоляторов,   осужденных   Военной   коллегией    по
террористическим статьям, меркли "преступления" КРТД. Прибыла мощная смена
для работы на лесоповале, мелиорации, на колымском сенокосе.
   По существу различие между нами и КРТД состояло в сроках ареста. Они  -
так же к