сам находится в  таком  же  состоянии  душевного
подъема, как и я.
   Этого  настроения  не  могла   погасить   даже   бериевская   амнистия,
объявленная вскорости. Хотя, конечно, она нас очень огорчила, а  некоторых
даже повергла  в  полную  безнадежность.  Это  была  амнистия  только  для
уголовников. Политических она практически не коснулась, потому что под нее
формально подпадали только те, кто имел срок до пяти лет.  А  таких  среди
политических не существовало. Даже восьмилетников было ничтожно мало.
   Мало  того  что  эта  амнистия  обманула  ожидания,  она  еще  принесла
неисчислимые бытовые бедствия. В ожидании транспорта на материк выпущенные
из лагерей блатари  терроризировали  Магадан.  Милиция  не  справлялась  с
уличными грабежами.  Наглость  блатарей  наводила  на  мысль,  вернее,  на
тревожное предощущение каких-то разгульных погромов, каких-то "И-эх, и-эх,
без креста!". С наступлением сумерек мы были просто  блокированы  в  своем
Нагаеве. Идти через больничный пустырь  после  наступления  темноты  стало
опасно для жизни.
   К счастью, пришла наконец весна и на Колыму, открылась навигация. Новых
свободных  граждан,  "друзей  народа",  облагодетельствованных  Лаврентием
Берия, стали косяками грузить на пароходы, отплывающие в бухту Находка,  а
оттуда во Владивосток,  где  их  перегружали  в  железнодорожные  эшелоны.
Поезд, отвозивший эту  компанию,  прозвали  "пятьсот  веселый".  По  имени
поезда и всех амнистированных  уголовников  величали  "весельчаками".  Еще
долго  до  нас  доходили  разные  слухи  о   подвигах   "весельчаков"   во
Владивостоке, Хабаровске, в сибирских городах, лежащих на пути к столице.
   В начале лета Антону предоставили наконец работу. Его взяли в  Госстрах
в качестве врача, дававшего заключение о здоровье страхующегося. Это  была
плоская  и  бездушная  работа,  с  которой  он  возвращался  каждый   день
расстроенным, посеревшим. Но отказываться нечего было и  думать.  Все-таки
этот  несчастный  Госстрах  выводил  нас  из   затянувшегося   постоянного
безденежья.
   - А как же вы будете оформлять меня? Ведь паспорт  отнят,  а  ссыльного
удостоверения у меня тоже пока нет, -  допытывался  Антон  у  своих  новых
хозяев.
   - Ничего, все согласовано, где надо,  -  уклончиво,  торопливо  и  даже
несколько смущенно ответили ему.
   Потом и мне предложили играть на пианино в марчеканском  детском  саду.
Это было очень далеко, приходилось  с  большим  трудом  добираться.  Да  и
вообще при изменившихся обстоятельствах мне  казалось  невыносимым  тянуть
все ту же лямку. Ведь главного мучителя больше нет. Так неужели я не смогу
добиться хоть простейшей, элементарной умственной работы?  Только  теперь,
когда отошли немного в сторону страхи за самую жизнь, я с особой  остротой
ощутила,  как  я  истосковалась  по  настоящей  деятельности.   Писать   и
преподавать.  Преподавать  и  писать.  Вот  чего  я  жаждала,  вот  что  я
обдумывала днем и ночью, составляя в уме конспекты  своих  первых  лекций.
Набросать их на бумаге я не решалась. Чтобы не сглазить, не спугнуть  свою
упрямую надежду, которую почти никто не разделял.
   А между тем неожиданные  происшествия  продолжались.  Кажется,  история
начинала наконец работать на нас.
   ...Я была на кухне и  варила  под  руководством  дневальной  тети  Зины
страшенного уродливого краба в тот момент, когда наше невыключаемое  радио
вдруг ни с того ни с сего поведало  нам  новости  из  биографии  Лаврентия
Берия. Услыхав, что он агент царской охранки, английский шпион и оголтелый
враг народа, мы с тетей Зиной покинули кипящего краба на произвол судьбы и
в немом недоумении уставились друг на друга.
   - Тетя Зина, - сказала я, - тетя Зина, повторите,  пожалуйста,  что  вы
слышали сейчас по радио?
   - А вы? Сами-то вы чего слыхали? - крикнула она, как-то даже агрессивно
надвигаясь на меня.
   - Я не разобрала... Или, может быть, мне показалось...
   - Ну а я и подавно ничего в этом не смыслю. Вы-то люди  ученые,  газеты
читаете,  по  телефону  разговариваете...  Чего  же  это  я  стану   такое
повторять... Мы люди простые, в университетах не учились.
   Я быстро собралась и бросилась к Антону, на новую его службу.
   - Слышал?
   - Тш-ш-ш... - ответил он. - Пока помолчим. Сейчас я закончу тут дела, и
мы с тобой сбегаем на почту, проверим...
   Я сразу поняла, что он имеет в виду. На почте,  над  отделом  "Заказная
корреспонденция", висел  портрет  Лаврентия  Берия.  Очень  интеллигентное
лицо. Пенсне, правильные, даже тонкие, черты, вдумчивый взгляд.
   Запыхавшись, мы вбежали в просторный почтовый зал. Над головой  девицы,
ведавшей заказной корреспонденцией, вызывающе, почти цинично, зиял  пустой
темный квадрат. Оказывается, стена здорово выгорела.
   Через  несколько  дней  после  этого  происшествия  Антону  сообщили  в
неслыханно вежливой форме, что полковник Шевелев из "красного дома"  хотел
бы встретиться с доктором Вальтером. Нет,  точного  времени  полковник  не
назначает. Просто когда у доктора выдастся свободный часок, пусть  звякнет
по такому-то телефону.
   Встреча состоялась. В большом уютном кабинете, сидя рядышком на  мягком
кожаном диване, собеседники при полном взаимопонимании  обсудили  подробно
коварные проявления полковничьей печени,  договорились  о  диете,  тут  же
вызвали фельдъегеря, летящего завтра в Москву, чтобы вручить ему рецепты в
московскую гомеопатическую аптеку. И только уже проводив доктора до дверей
и с благодарностью пожимая ему руку, полковник вдруг вспомнил:
   - Ах да, чуть было не забыл... Минуточку, доктор... Тут  в  моем  столе
залежался ваш паспорт. Возьмите его, пожалуйста!
   ...Летние закаты в Магадане обычно очень ветреные.  Даже  в  голову  не
приходит снять пальто, когда поднимаешься из центра к  нашему  больничному
пустырю. Да и  на  спуске  тебя  все  равно  пронизывает  насквозь  колким
холодком.
   А в этот вечер, когда мы решили отметить прогулкой  возвращение  Антону
его паспорта, все было как-то по-особому. Может, за  все  лето  не  больше
двух-трех раз и выдастся такое. Даже на  самом  ветру  стоял  неподвижный,
прозрачный, слегка  прохладный  воздух.  Мы  остановились,  вглядываясь  в
лежащую перед нами бухту.
   - Что за чудо нынче! - воскликнул Антон. - Не Нагаево, а просто Неаполь
какой-то...
   Белые  корабли,  деликатно  уступая  друг  другу  место,  толпились   у
причалов. Не багровый, как обычно, а нежно-персиковый закат сеялся  сверху
на темно-синюю гладь воды.
   Мы остановились, неотрывно глядя на открывшуюся перед  нами  нежданную,
негаданную красоту.
   - Ты говоришь, Неаполь? - переспросила я. - А что же! Может быть, еще и
Неаполь увидим... Мне кажется,  жизнь  начинается  сначала...  Мы  еще  не
старые...
   Безумное, безумное время! Шальные  надежды  вернуть  украденную  жизнь.
Какие-то тайные, еле внятные голоса изнутри.
   Ну что ж, постоим, постоим еще над этой зыбко-прекрасной водой, красоту
которой мы впервые за много лет восприняли. Постоим,  чтобы  продлить  еще
немного свои иллюзии, чтобы подальше не проваливаться в  действительность.
Пусть сами собой, без нас, разоблачатся обманы! Ведь  если  повержен  Змей
Горыныч, то, значит, где-то уже ведет свою  великодушную  армию  добрый  и
храбрый Иван-царевич.
   Постоим. Как мы могли не замечать, что она живописна, наша Бухта! Мы не
умели  отделить  ее  первозданную  суровую  красоту  от  грязного   налета
извергаемых из ее вод потоков серых  бушлатов,  уродливых  чуней,  злобных
окриков конвоя...
   Восхищенное погодой, все население нашего барака вылезло на  завалинку.
Курят, окликают ребят, поглаживают узловатые уморившиеся ноги, расчесывают
волосы,  грызут  кедровые  орешки.  Как  в  воронежской   или   пензенской
деревеньке.
   А в коридоре - необычная тишина. Только из-за закрытых дверей  тридцати
комнат (по пятнадцати с каждой стороны) льется из репродукторов музыка.
   - Кажется, опять Бах, - говорит, прислушиваясь, Антон.
   - Это хорошо. Это доброе предзнаменование. Баха они играют каждый  раз,
когда смущены, когда предстоит сказать что-то новое...
   Так мы втянули Иоганна Себастьяна Баха в наши грешные земные дела.



        "16. КОМЕНДАНТЫ ИЗУЧАЮТ КЛАССИКОВ"

   В середине августа я получила по почте официальный  пакет.  Магаданский
отдел  народного  образования  приглашал  меня  зайти  для  переговоров  о
назначении на  работу.  Пакет  пришел  в  пятницу,  а  идти  надо  было  в
понедельник.  Мне  предоставлялось,  таким  образом,  целых  три  дня  для
колебаний между боязнью "сглазить" и непреодолимым желанием  показать  эту
бумажку всем, кто предрекал неудачу моим дерзким претензиям.
   Не выдержала - показала. Неслыханный пакет передавали из  рук  в  руки,
перечитывали, обсуждали. Вызывают в гороно! Вечную поселенку -  в  гороно!
По неудержимой склонности к широким обобщениям на основе единичных  фактов
наши бывшие заключенные истолковали эту  бумажку  как  вернейшее  знамение
скорой всеобщей реабилитации. Отдельные закоренелые скептики кривили губы:
"Какая-нибудь хитрость! Не может этого быть".
   Поверить  действительно  было  трудно.   Конечно,   гороно   не   такое
учреждение, как, скажем, главк или политуправление, величественное с виду,
окруженное охраной. Но все-таки и гороно  -  один  из  островков  вольного
мира. Туда вход для касты неприкасаемых прочно закрыт. Это не то что  наше
сануправление, где работает масса бывших зэка и поселенцев.
   Я первая из наших переступаю этот  порог.  И  пока  иду  по  незнакомым
коридорам, меня не оставляет чувство ожидания внезапного удара.  В  отделе
кадров на переднем плане - очень  нарядная  дама  с  державным  бюстом.  В
глубине комнаты,  спиной  к  двери  -  мужская  фигура,  склонившаяся  над
бумагами.  Молча  протягиваю  даме  мою  заветную   бумажку.   Она   долго
вчитывается  в  нее  с  таким  напряженным  видом,  точно  это   китайские
иероглифы.
   - Это вы сами и будете? - вопрошает она наконец.
   Потом она подходит к сейфу, огромному, храмообразному, вынимает  оттуда
бумажные листы и кладет их передо мной.
   - Заполняйте.
   Анкета. Анкета для лиц, вступающих на  педагогическое  поприще  в  этом
благословенном  крае.  Уникальная  в  моей  жизни  анкета.  Потому  что  в
тридцатых годах таких ЕЩЕ не было, а  после  Двадцатого  съезда  и  нашего
возвращения на материк их УЖЕ  не  было.  Эта  анкета  произвела  на  меня
неизгладимое впечатление. До сих  пор  помню  отдельные  вопросы.  Девичья
фамилия матери вашего первого  мужа?  В  скобках  -  второго,  третьего...
Назовите адреса и места работы ваших братьев, их жен, ваших  сестер  и  их
мужей. Боже мой, Боже мой! Куда я лезу? Уж не лучше ли было  оставаться  в
мире семерых  козлят?  Там  хоть  про  такое  не  выпытывали.  Но  пути  к
отступлению были отрезаны.
   - Сядьте вон за тот столик и заполняйте четким почерком, без помарок, -
распорядилась  дама,  а  сама  углубилась  в   какие-то   очень   красивые
разноцветные полированные папки.
   Надо было видеть лицо этой кадровички,  когда  после  долгой  работы  я
выложила наконец перед ней заполненные листы. И как было по-человечески ее
не  понять!  Ей,   призванной   вылавливать   какую-нибудь   раскулаченную
двоюродную  бабушку  или   жену   деверя   с   нерусской   фамилией,   ей,
натренированной на такие тонкости, вдруг с циничной  открытостью  вывалили
прямо на стол смертные террористические статьи Уголовного кодекса, Военную
коллегию,  вечное  поселение,   двух   репрессированных   мужей   и   кучу
репрессированных родственников со стороны Антона. Не говоря  уже  о  массе
немецких  фамилий,  которых  не  могли  перекрыть  православные  Аксеновы,
поскольку у Павла была всего одна сестра и один брат, а  у  Антона  четыре
сестры и четыре брата, двое из которых находились к  тому  же  в  Западной
Германии.
   - Андрей Иваныч! - позвала кадровичка смятенным голосом. - Можно вас на
минуточку?
   Она звала на помощь, хотя ей было известно, что по  каким-то  неведомым
высшим  соображениям  меня  решили  допустить  к  преподаванию,  что  есть
указание "оформить". Но она просто не могла  с  собой  справиться.  Годами
выработанные условные рефлексы валили ее с  ног.  Она  была  сейчас  точно
борзая, которую почему-то заставляют отпустить пойманную дичь.
   Молодой человек, сидевший к нам спиной, встал и подошел к столу дамы. У
него  была  запоминающаяся  наружность.  Этакий  дореволюционный  классный
наставник с матовым челом. Он был явно умен. По его внимательным глазам  и
удлиненному сжатому рту было видно,  что  за  время,  протекшее  с  пятого
марта, он, в отличие от своей  начальницы,  кое-что  понял  и,  во  всяком
случае, научился ничему не удивляться. С  непроницаемым  видом  он  прочел
список моих преступлений и данные моей генеалогии. Потом сказал:
   - Отлично!
   Дама вздрогнула.
   - Отлично, - продолжал он, - теперь напишите заявление о предоставлении
вам вакантной должности преподавателя русского языка и литературы в  школе
взрослых. Приложите документы об образовании.
   Дама оживилась от вспыхнувшей надежды.
   - Документов об образовании у вас на руках, конечно,  нет?  -  спросила
она.
   - Почему же? Вот, пожалуйста. Правда, копии. Но законно заверенные...
   Неприятно  пораженная,  она  стала  внимательно  читать  мои   дипломы.
Аккуратно подбритые бровки все ползли  и  ползли  вверх.  Бедняге  нелегко
давалась задача - совместить такие дипломы с ТАКОЙ анкетой. Но ее  коллега
мгновенно сориентировался.
   - Вот и хорошо, что будете работать со взрослыми. Вам,  как  вузовскому
работнику, это будет привычнее, чем детская школа.
   Привычнее! Господи, да  был  ли  мальчик-то?  Где-то  далеко-далеко,  в
непроглядной дали - за горами, за долами, за тюрьмами-лагерями, -  маячила
в извилинах памяти некая молодая дуреха, самоуверенно вещавшая  с  кафедры
хорошо заученные уроки.
   На минуту меня охватывает ужас. Куда я лезу? Чему я буду  учить?  Может
быть, я уже все забыла? Может быть, они не захотят меня слушать?
   - Ну вот, резолюция уже есть, - очень лояльно говорит этот самый Андрей
Иваныч, возвращаясь с моими бумагами  от  начальства,  -  сейчас  получите
выписку из приказа и можете идти к директору школы.
   ...Накануне первого сентября у меня от волнения пропал голос. Не совсем
пропал, но стал хриплым, как у пропойцы.
   - Нервный ларингит, - диагностировал Антон и  дал  мне  гомеопатические
шарики трилистника, по прозвищу Джек на кафедре.
   Не знаю, помогало ли  это  Джеку.  Мне  -  нет.  Джек-то,  наверно,  не
возвращался на свою кафедру из таких дальних странствий, как я.
   - К уникальной ситуации не подходят обычные  лекарства,  -  объявила  я
Антону, сильно прогневив его этим. - Вылечусь сама!
   И я действительно вылечилась сама так же неожиданно, как  заболела.  От
удивления. От непредвиденного удара.
   - Вот ваши ученики, - сказала директорша школы, вводя меня в класс.
   Что это? Передо мной, сверкая золотыми погонами и  отлично  вычищенными
сапогами, сидели офицеры. Одни сплошные офицеры. Сорок человек. Среди  них
мелькали знакомые мне лица. Да это наши  коменданты!  Бывшие  и  нынешние!
Молодые и постарше. Позднее мне объяснили, что в связи с  новыми  веяниями
от офицеров потребовался образовательный ценз, и им срочно пришлось идти в
школу взрослых приобретать ставший необходимым аттестат зрелости.
   А я-то рисовала себе в качестве моих учеников рабочих с  авторемонтного
завода,  из  аэропорта,  может  быть,  грузчиков  из  бухты   Нагаево.   Я
представляла себе мужественных трудолюбивых  людей,  среди  которых  будет
много моих товарищей по несчастью. Мечтала о том, как я сдружусь  с  ними,
как они будут благодарны мне за то, что я смогу дать им. И вот...
   - Преподавательница русского языка и  литературы,  -  представила  меня
директорша, и я увидела, что в глазах моих  комендантов  вспыхнуло  острое
любопытство, насмешливая ухмылка,  даже,  пожалуй,  враждебность.  Тем  не
менее все они встали и по-военному четко гаркнули:
   - Здравствуйте, товарищ преподаватель!
   - Здравствуйте, товарищи! - ответила я, с удивлением  обнаруживая,  что
ко мне вернулся мой прежний голос. Меня вылечила, повторяю,  неожиданность
удара. А  нельзя  отказать  им  в  остроумии!  Уж  если  им,  по  каким-то
соображениям, пришлось взять на педагогическую работу такую подозрительную
личность, то, по крайней мере, бдительность, при этом составе  слушателей,
будет обеспечена. И действительно, в их взглядах,  устремленных  на  меня,
больше  всего  сквозила  бдительность  и  меньше  всего  любознательность,
желание получить от меня что-то новое, до сих пор не известное им.
   - Ну как, ну как я буду строить с ними отношения, когда на первой парте
сидит Горохов, мой комендант? Тот самый,  что  два  раза  в  месяц  ставит
лиловый штамп на моем удостоверении...
   -  А  помнишь,  ты  рассказывала,  что  все  объявления,   которые   он
вывешивает, пестрят ошибками... Вот и  научи  его  русской  грамматике,  -
спокойно утешал меня Антон.
   - Но я стою перед ним в очереди...  Он,  да  и  все  они  считают  меня
преступницей...
   - Навряд ли.  В  общем-то,  большинство  из  них  деревенские  Ванятки.
Чувство реальности, наверно, есть у них... А еще поучатся годик  -  совсем
другими людьми станут... Самое главное, абсолютно забудь про их  погоны  и
чины. Обращайся с ними как с обычными учениками...
   Легко сказать! А каково рвать прочные, устоявшиеся  условные  рефлексы!
Эти сапоги, эти гладко выбритые скулы и канты на воротничках  вызывали  во
мне комплекс преследования. Я без конца всматривалась в эти лица и  видела
в них только надменность  или,  в  лучшем  случае,  усмешку  принужденного
внимания. Я входила в  класс  и,  казалось,  физически  ощущала  излучение
угрюмого недоверия. Некоторые, наверно,  держат  ухо  востро  в  ожидании,
когда я начну "протаскивать" что-нибудь такое идеологически  сомнительное.
Другие,  видимо,  не  верили,  что   я   действительно   постигла   бездну
премудрости.  Эти  дотошно  переспрашивали  даты,   названия   местностей,
заглавия произведений, откровенно заглядывали в учебник для проверки.
   Отношения еще больше обострились после первого  контрольного  диктанта.
Он принес колоссальный урожай  двоек.  Мрачная  атмосфера  сгустилась  над
классом. Теперь эти люди, до сих пор настроенные против меня, так сказать,
в общем порядке, были еще и  персонально  оскорблены  мной.  Те,  кто  был
поумнее, просто затаили недоброжелательное чувство,  но  те,  кто  не  мог
смириться ни со своей непривычной ролью,  ни  вообще  с  новыми  веяниями,
пошли в дирекцию жаловаться.
   В класс после этой жалобы пришел завуч. Он  убедительно  и  многословно
разъяснял,  что  товарищи  офицеры  не  должны   думать,   будто   отметки
выставляются по произволу  преподавателя.  Имеется  "шкала",  утвержденная
министерством,   по   которой   за   четыре   орфографические   и   четыре
пунктуационные ошибки положено ставить двойку.
   Против  таких  слов,  как  "шкала",  "министерство",  "положено",  они,
разумеется, возражать не  могли,  но  раздражение  против  меня  осталось.
Особенно долго не мог смирить себя капитан Епифанов. Это был  коротконогий
круглый человек, похожий на актера ТЮЗа в гриме Ежа. Орфографию он  еще  с
грехом пополам признавал, но в вопросе о пунктуации  был  непримирим.  Его
возмущали даже запятые, не говоря уже о двоеточиях и тире. Он и  мысли  не
допускал, чтобы подобная  мелюзга  могла  действовать  на  нервы  солидным
людям.
   После второго диктанта, за который я снова недрогнувшей рукой поставила
ему двойку, он возглавил целую оппозиционную ко мне группу,  прерывал  мои
объяснения нелепыми вызывающими вопросами. На уроках синтаксиса  я  всегда
ловила на себе колкие вспышки его ежиных глаз.
   Тогда  я  прибегла  к  древнейшему  примеру,  описанному  Вересаевым  в
гимназических воспоминаниях. Я написала на