жего  коротконогого  тела.  Все  знают:   Симка   -   убийца.
Бескорыстная убийца, убивающая просто так, потому что ей "не слабо". Сроку
у нее уже лет сорок, но ей все добавляют. Потому что для "вышки" всегда не
хватает улик. Сообщники боятся ее как огня и выгораживают,  беря  вину  на
себя. Лишь бы не навлечь на себя гнев Симки-Кряжа. Все знают,  что  именно
она убила недавно в  карцере  зоны  молоденькую  узницу  -  мамину  дочку,
посаженную в карцер на пять суток  за  опоздание  на  развод.  Просто  так
убила. Потому что  ей  было  "не  слабо".  Удушила  своими  бармалеевскими
ручищами...
   А вот отвратительная пучеглазая  маленькая  жабка  -  лесбиянка  Зойка.
Вокруг нее трое так называемых  "коблов".  Гермафродитского  вида  коротко
остриженные существа с хриплыми голосами и мужскими именами - Эдик,  Сашок
и еще как-то...
   Некоторых девок я узнаю. Их привозили на  короткое  время  в  зону  для
противосифилитического лечения, и я вкалывала им биохиноль.
   Эти человекообразные живут  фантастической  жизнью,  в  которой  стерты
грани дня и ночи. Большинство совсем не выходят на работу,  валяясь  целый
день на нарах. А те, кто выходит, так  только  для  того,  чтобы  развести
костер и, сгрудившись вокруг него, орать свои охальные песни. Почти  никто
из них не спит по ночам. Они пьют какие-то эрзацы алкоголя (до сих пор  не
знаю, что представлял из себя "сухой спирт", которым травились  многие  из
них. Наверно, нечто вроде денатурата),  курят  что-то  дурманящее.  Откуда
берут это зелье - непонятно. Огромная железная "бочка" раскалена докрасна.
На ней эти исчадия все время  что-то  варят,  прыгая  вокруг  печки  почти
нагишом.
   Под стать девкам и здешняя вохра. Далеко они тут от  начальства!  И  не
только от материка, но и от Магадана. И  кормят  их  отменно,  довольствие
повышенное, так как "контингент",  с  которым  им  тут  надо  управляться,
считается трудным. А ежедневное общение с этим "контингентом" пробуждает в
темных тупых солдатах самые звериные инстинкты.
   И девки и вохровцы единодушны в органическом  отталкивании  от  меня  -
существа другой планеты. Отдохнуть после пешего этапа мне не  дают.  Сразу
кайло в руки (еле удерживаю его!) - и -  давай,  давай!  -  в  известковый
забой. В первый день я выполнила норму на четырнадцать процентов, и  хлеба
мне не дали. На второй - каким-то чудом начислили этих процентов  двадцать
один. Но и за них хлеба не полагалось.
   - Не положено, - буркнул конвоир. - Командировка у нас штрафная.  Пайка
идет только со ста процентов.
   Первые несколько ночей я просиживала на узле в углу  барака.  На  нарах
мест не было, и девки вовсе не собирались тесниться из-за фрайерши,  из-за
контрика, из-за какой-то задрипанной Марьиванны... Только спустя  какое-то
время Райка-башкирка вспомнила, что я ее лечила в зонной  амбулатории,  и,
подвинувшись маленько, позволила мне положить рядом с ней мой узел.
   ...Я лежу всю ночь с открытыми глазами,  и  меня  до  спазм  тошнит  от
отвращения к моей благодетельнице. Нос у Райки-башкирки совсем провалился.
И хотя я твердо знаю, что люэс в этой стадии не заразен, но  все  равно  -
идущий от Райки густой запах гноя душит меня.
   На Известковой, как в самом настоящем аду, не  было  не  только  дня  и
ночи, но и средней, пригодной для существования температуры.  Или  ледяная
стынь известкового забоя, или инфернальная жарища барака.
   Я первая политическая, попавшая  в  этот  лепрозорий.  И  в  этом  есть
скрытый смысл. Недаром  Циммерманша  воскликнула:  "В  чужой  карман!  Как
блатнячка!" Вероятно, по ее замыслу, я должна  была  осознать,  что  своим
неслыханным поступком я поставила себя на  один  уровень  с  уголовниками.
Лишь через год я узнала, что она сослала меня сюда ТОЛЬКО на  один  месяц.
Так сказать, в чисто воспитательных целях.
   На третий день моего пребывания на Известковой, когда мне все на  свете
уже было почти безразлично и перед глазами плыли золотые и лиловые  круги,
мне вдруг выдали кусок хлеба. Невзирая  на  то  что  с  выполнением  плана
кайловки дела у меня шли все хуже.
   - На пробу даю. Може, за  ум  возьмешься,  -  буркнул  командир  вохры,
искоса глядя на меня с какой-то непонятной тревогой.
   Потом выяснилось, что  в  эти  дни  где-то,  сравнительно  недалеко  от
Известковой, рыскало начальство из Севлага. Не исключалось, что заглянет и
сюда. Наше воинство, очумевшее  от  глухомани,  от  жратвы  и  спирта,  от
постоянной перепалки с девками, совсем  потеряло  ориентацию  и  не  очень
соображало, за что именно ему может  влететь.  Во  всяком  случае,  акт  о
смерти им был к приезду начальства ни к чему. Так мне перепало хлебушка  и
еще немного отодвинулась развязка, казавшаяся неизбежной.
   Но начальство, к счастью, проехало, не заглянув  в  эту  котловину,  не
затруднив себя встречей с беспокойным "контингентом".  Теперь  можно  было
снова зажить так, как они тут привыкли.
   В субботний вечер, уже после отбоя,  дверь  барака  вдруг  распахнулась
настежь, чуть не сорвавшись с петель, и появилась вся известковая вохра  в
полном составе, а была она усиленная, человек десять. Ватага пьяных солдат
ввалилась в барак так неожиданно, что я подумала: обыск. Но нет. В  данном
случае они явились по личным делам. Для  смрадного,  страшного,  свального
греха. Такого я еще не видела за свои восемь тюремно-лагерных лет.
   Густой, пахнущий раскаленным железом жар валил от печки и смешивался  с
вонью от спиртного перегара. Визг голых девок вливался  в  непотребщину  и
гоготанье пьяных озверелых мужиков. В них сейчас  нельзя  было  узнать  ни
солдат, ни вчерашних крестьян. Какие-то сатиры, какие-то маски  из  театра
ужасов.
   Я натянула на голову ватный бушлат,  съежилась,  пытаясь  раствориться,
стать невидимой. Но вот - рывок... Чья-то звериная  лапа  срывает  с  меня
бушлат, и я лежу, как овца на плахе, а над моим лицом  нависла  широченная
багровая лоснящаяся морда. В углу переносицы, у глаза, - темная родинка, и
из нее - два волоска.
   Человек плохо знает себя.  Рассказали  бы  мне  про  меня  такое  -  не
поверила бы. Но факт: порой случалось. В  ярославском  карцере  я  полезла
драться с Сатрапюком, хватая его за чугунные кисти рук. Так же случилось и
здесь. Я с диким криком, теряя контроль над собой, бросилась  на  зверюгу.
Как в бреду. Кусалась, царапалась, толкала его ногами. Как получилось, что
я смогла выскользнуть от него, - не  знаю,  не  помню.  Наверно,  случайно
ударила его в чувствительное место и он от боли отпустил на минуту руки.
   Дальше начинается чудо. Это событие моей жизни я и до сих пор  не  могу
объяснить при помощи обычной житейской логики. Я выскочила в  полуоткрытую
дверь барака и завернула за угол строения. Там стоял  большой  обледенелый
пень. Я села на него как была, в одной рубашке. Бушлат упал на пол,  когда
я соскочила с нар, и поднять его я не успела.
   Надо мной стояло огромное черное небо с яркими крупными звездами. Я  не
плакала. Я  молилась.  Страстно,  отчаянно  и  все  об  одном.  Пневмонию!
Господи, пошли пневмонию!  Крупозную...  Чтобы  жар,  чтобы  беспамятство,
чтобы забвение и смерть...
   За  моей  спиной  содрогались  стены  барака.  Оттуда  все   доносились
бесноватые  вопли  и  звон  стекла  от  разбиваемых   бутылок.   Меня   не
разыскивали, никто не вышел  вслед  за  мной  из  барака.  Как  мне  потом
поведали девки, мой зверюга долго изрыгал ругательства, выл, даже  плакал,
а потом свалился на пол и заснул. Остальным не было до меня никакого дела.
   Сколько секунд или минут провела я сидя на пне - не имею  ни  малейшего
представления. Помню только,  как  вдруг  возник  тонкий  ритмичный  звук,
доносившийся со стороны дорожки, ведущей в тайгу.  Кто-то  идет...  Кто-то
приближается...  Спокойно  и  ровно  шагает.  А  вот  и  силуэт  его  стал
проясняться на фоне сугробов. Теперь уже  ясно  видно:  мужская  фигура  в
лагерном бушлате, с мешком за плечами. В руке - узел. Подошел ко мне.
   - Кто это тут? Батюшки, да это никак ты, Евгенья?
   Это был голос человека одного  со  мной  измерения.  Этот  человеческий
голос так потряс меня, что, еще не осознав, кто передо мной, я бросилась к
неожиданному спасителю.
   - Да неужто ж тут так штрафуют? - взволнованно расспрашивал  он.  -  На
мороз? Голую?
   Все   было   повседневно.   Просто   самое   обыкновенное    чудо.    У
ангела-избавителя все было нормально: и статья, и  срок,  и  "установочные
данные". И я теперь узнала его. Дядя  Сеня  из  мужской  эльгенской  зоны,
которую я тоже одно время обслуживала как медсестра. У  дяди  Сени  статья
легкая, СОЭ - социально опасный  элемент.  Он  из  раскулаченных.  Большой
мастер всякий инструмент ладить. Его начальство держит в зоне,  чтобы  был
под рукой, но иногда посылает по точкам кой-чего подточить, подправить.  А
поскольку статья легкая, то и ходит дядя Сеня без  конвоя.  До  Мылги  вот
сейчас на тракторе добирался, потом на попутных, а последний-то перегон  -
просто пехом...
   Он взял меня на руки и закутал своим бушлатом.  Понес  меня  вверх,  на
горку, где стояла хавирка для инструментальщика. Знал он ее, бывал уже тут
в прошлом-то годе...
   Дядя Сеня  растопил  крохотную  железную  печурку,  вскипятил  в  своем
чайничке растаянного чистого снега. Дал мне большой кусок хлеба и  кусочек
сахара. Он погладил меня по  голове,  назвал  местных  вохровцев  сукиными
котами, а Циммерманшу - проклятой Щукой. Под эти  нежные  слова  я  сладко
заснула на двух  досках,  оставшихся  от  сломанного  топчана.  Не  только
пневмонией, а даже насморком я после этой ночи не заболела.



        "22. ВЕСЕЛЫЙ СВЯТОЙ"

   Когда Известковая вохра  отоспалась  после  оргии,  дядя  Сеня  передал
командиру  свой  наряд  на  ремонт  инструментов,  а  попутно,  не   теряя
почтительности, растолковал ему: дескать, вот  будет  неприятность,  ежели
эта штрафная политическая при объезде какого-нибудь начальства возьмет  да
и брякнет про то, что тут, мол,  вохра...  ну,  сами  знаете  что...  Оно,
конечно, контрикам веры нет, а все же зачем тень на плетень наводить?
   Чумовой, распухший с похмелья командир сперва матюкнулся и  велел  дяде
Сене налаживать кайла, а в чужие дела  не  соваться.  Но  к  вечеру  вдруг
вызвал меня и дядю Сеню  к  себе  и,  глядя  в  сторону,  объявил,  что  с
завтрашнего дня я больше не буду работать в известковом забое, а  буду  на
подсобной работе - лес валить. При этом он назвал меня на  "вы",  а  когда
говорил обо мне в третьем лице, то даже на "они".
   - Дашь ИМ пилу получше, и пущай пилят... Поскольку ОНИ сильно отощавшие
и в забое не выдюжат...
   Лесоповал считался здесь легкой работой. И действительно, все познается
в сравнении. После известкового забоя я почувствовала себя в тайге  как  в
отпуске, тем более что дядя  Сеня  снабдил  меня  замечательно  наточенной
пилой-одноручкой.
   Через две недели дяди Сенин наряд кончился. Наточив кайла  и  пилы,  он
потопал себе потихонечку, на попутных, обратно в эльгенскую зону, унося  в
мешке мои записки к друзьям с  отчаянными  призывами  на  помощь.  Позднее
выяснилось, что друзья действовали уже и до моих SOSов. Можно сказать, был
организован комитет по спасению. В него входили и заключенные, и  вольные.
Случай был трудный. Отменить решение Циммерман мог  только  Севлаг.  Кроме
того,  существовать  дальше,  после  всего  случившегося,  и  в   пределах
Циммерманшиного королевства было уже невозможно. И мои  друзья  добивались
не только отмены штрафного пункта, но и перевода в другой лагерь.
   Пошла  в  ход  сложная  цепочка  связей.  Искали   знакомых   с   такой
высокопоставленной особой, как домработница начальника  Севлага.  Посылали
подарки  каким-то  третьим  и  даже  четвертым  лицам,   ища   подхода   к
влиятельным.
   На двадцать пятый день, уже еле держась на ногах, я  прочла  записочку,
которую умудрился передать мне проезжий тракторист из  бытовиков.  Записка
была обнадеживающая. Друзья просили меня  продержаться  еще  немного:  уже
выписан на меня спецнаряд - медсестрой в  Тасканский  лагерь,  в  больницу
заключенных. Это всего двадцать два километра от Эльгена, но  другой  ОЛП,
вне власти Циммерман. Да, наряд есть, но Циммерман  не  выполняет  приказа
Севлага. Она опротестовала его в Магадан, в Главное  управление  колымских
лагерей. Разъяренная вмешательством в ее священное право на мою жизнь, она
пустилась в конфликт со своим начальством из Севлага.
   "Коса на  камень  нашла,  -  разбирала  я  мелкие  буковки  записки,  -
надеемся, все будет хорошо. Вряд ли Селезнев допустит,  чтобы  Циммерманша
над ним верх взяла. Так что держись..."
   Я старалась изо всех сил. Тем более что продержаться на лесоповале было
возможней, чем в  известковом  забое.  Правда,  шел  уже  декабрь,  но,  к
счастью,  здесь  почти  не  было  ветров.  Мороз  стелился  тихим,  густым
молочно-кисельным туманом. В двух шагах ничего не разглядишь. Тем острее я
вслушивалась в окружающее, и слух все утончался, почти как в одиночке.
   Что же я хотела услышать? Да прежде всего вполне реальное: скрип  снега
под ногами благого вестника - гонца Севлага, вдруг превратившегося в моего
благодетеля. Но кроме этого вполне разумного прислушивания было и  другое.
Вот заухала какая-то таежная птица. Раз, два, три...  Если  еще  три  раза
ухнет - значит, спасусь отсюда. Чуть  потрескивает  полешко  в  догорающем
костре. Если погаснет до того, как успею спилить это дерево, - значит,  не
спастись мне...
   Вот так, наверно, и рождались приметы - в окоченелом одиночестве, среди
загадочных лесов...
   Это случилось  двадцать  девятого  декабря,  почти  под  Новый  год.  В
конверте, прибывшем из Севлага, лежало три ослепительных счастья. Первое -
я ухожу с Известковой. Второе - я больше не раба Циммерманши. Меня  отдают
другому, по слухам доброму, барину - Тасканскому пищекомбинату.  Третье  -
меня направляют прямиком в рай - в больницу  заключенных  при  этом  самом
комбинате!


   Вот я и в раю. И ничего удивительного в том, что рядом со мной, в  роли
непосредственного начальника - святой. Удивительно только, что  это  очень
веселый святой. Так и сыплет анекдотами, острыми словечками, поговорками.
   Можно    подумать,    что    доктор    Вальтер    -    благополучнейший
частнопрактикующий доктор, похожий на того балагура, что некогда  приходил
ко мне, семилетней, и, нажимая чайной ложечкой на язык, говорил: "А-а-а...
Что же это вы, барышня, вздумали хворать перед самой-то елкой?"
   А между тем Антон Яковлевич Вальтер сидит уже десять  лет,  с  тридцать
пятого. И срок у него - третий. Второй он получил в  тридцать  восьмом,  в
ссылке. Третий, свеженький, уже в лагере, в сорок третьем. Дело в том, что
у  доктора  серьезное  отягчающее  обстоятельство:  он   немец.   Крымский
фольксдойче  из  Симферополя.  В  начале  тридцатых  годов  в  этот  город
приезжала за фольклором немцев-колонистов некая лингвистка из Берлина.  Ей
посоветовали обратиться к доктору Вальтеру. Действительно,  он  знал  кучу
шутливых и сентиментальных местных песенок и  поговорок.  С  его  чувством
острого слова, с его умением слышать оттенки речи он был просто кладом для
приезжей ученой дамы.  Лукаво  улыбаясь,  сверкая  своими  неправдоподобно
белыми зубами, он исполнил главные шлягеры своего репертуара, а лингвистка
записала их.
   Последствия этого интересного вечера сказались года  через  три,  когда
доктор Вальтер был арестован и обвинен в том, что он является членом некой
контрреволюционной       группы,        возглавляемой        ленинградским
филологом-германистом; которого симферопольский врач отродясь не видывал и
с которым его роднило только знакомство с той самой берлинкой,  собиравшей
фольклор.
   Приговор был мягок. Всего три года ссылки в Восточную  Сибирь.  Но  тут
подоспел тридцать седьмой. Все ссыльные  были  повторно  арестованы,  и  к
тридцать восьмому году Антон Яковлевич получил второй срок, теперь уже  на
десять лет, по статье Каэрде, то есть контрреволюционная деятельность. Эта
деятельность, по мнению следствия, заключалась в том, что врач  настраивал
больных против советского строя. Так, например, такого-то  числа,  проводя
прием в районной больнице, сказал туберкулезному  больному:  "Вам  не  так
нужны лекарства, как усиленное питание".
   На Колыме, куда по второму приговору был отправлен Вальтер, сначала все
было  относительно  терпимо.  Врачи  были   нужны,   и   он   работал   по
специальности. Но пришла война. Она зачеркнула для Вальтера и профессию, и
стаж, и все личные его качества. Теперь важно было  одно:  он  немец.  Три
года, проведенные на золотых приисках, на общих работах в  забое,  сломили
этот крепкий организм. После ожога роговицы доктор потерял зрение на  один
глаз. Приисковые надсмотрщики переломали ему несколько ребер. Голод привел
к острой дистрофии.
   И все это еще было счастьем, личной его фортуной. Потому что  остальные
немецкие  врачи,  отбывавшие  заключение  на  Колыме,  были  в  это  время
уничтожены. Кто по суду, кто просто так, "при попытке к  бегству".  В  том
числе  погиб   известный   одесский   хирург   профессор   Кох,   которого
благословляли тысячи спасенных им людей.
   А Антон Яковлевич легко  отделался:  всего  только  новым  десятилетним
сроком. Против него свидетельствовали лагерные  сексоты.  Конечно  же  ему
приписывались разговоры о нашем возможном поражении в войне. В  дальнейшем
выяснилось, что одним из "свидетелей" на этом третьем "процессе"  был  тот
самый Кривицкий, что работал врачом на пароходе "Джурма" и  спас  меня  от
смерти во время морского этапа. Но об этом ниже.
   За год  до  моего  появления  на  Тасканском  пищекомбинате  полуживого
Вальтера извлекли  со  страшного  прииска  "Джелгала"  и  поставили  снова
врачом. Я увидела его уже не доходягой. За год он  отъелся,  отлежался  и,
главное, быстро, с готовностью повеселел.  Только  мешки  под  глазами  да
вечно отекшие ноги говорили о необратимых сдвигах в  организме.  Во  время
нашей встречи ему было сорок шесть лет.
   Мы идем с обходом. Честь честью.  Как  в  настоящих  больницах.  Доктор
Вальтер, фельдшер Григорий Петрович по  прозвищу  Конфуций  и  я  -  новая
медсестра. Из палаты в палату. От больного к больному. И с  каждым  доктор
шутит. Сначала я недоумеваю и даже немного злюсь. Что это он  делает  вид,
будто тут все нормально,  будто  эти  еле  закрытые  от  колымских  стихий
мрачные норы - действительно больничные  палаты?  Будто  эти  человеческие
обломки и впрямь имеют какие-то шансы на излечение?
   Вот мы у постели Бриткина. После  второго  инсульта  он  потерял  речь.
Вальтер улыбается ему с  таким  видом,  точно  тут  дело  пустяковое.  Пей
таблетки, слушайся медиков - и все пройдет.
   - Здорово, друг! Ну, что нам сегодня скажешь?
   - Бу-бу... ндра... л-ы-ы...
   - Ну что ж! Хоть еще не Цицерон, но уже лучше  вчерашнего.  Он,  видите
ли, на воле был председателем колхоза. Так что к речам ему не привыкать...
Не горюй, Бриткин! Скоро  заговоришь!  Только  тренируйся  больше.  Ну-ка,
поздоровайся вот с новой сестрицей. Привет... Попробуй, скажи так!
   Бриткин рычит и стонет. Просто корчится в усилиях. А доктор улыбается и
говорит нам с Конфуцием:
   - Когда-то я своим дочкам Маршака читал... Про то,  как  девочка  учила
котенка разговаривать. "Котик, скажи "э-лектри-че-ство"... А  он  говорит:
"Мяу!.."
   Я не выдерживаю и тихонько дергаю  Вальтера  за  халат.  Нельзя  так...
Вдруг обидится больной...
   Но, видно, доктор лучше знает своих пациентов. Бриткин преданно смотрит
на врача и старается еще больше. Его рот и щеки  в  мучительных  судорогах
пытаются преодолеть непреодолимое.  Он  багровеет  и  наконец  выкашливает
какие-то слоги, вроде "ы-йет...".
   - Ну вот видишь! - радуется Вальтер. - Вот ты и  поздоровался  с  новой
сестрой. "При-вет" - это у тебя уже выходит. А "э-лек-три-че-ство" - это в
следующий раз...
   У