выкинута надзирателями. Папиросы передавались только в рассыпанном виде,
после тщательной проверки каждой штучки - не спрятана ли  в  ней  записка?
Мыло тоже передавалось без обертки  и  было  проткнуто  во  многих  местах
перочинным ножом. Масло - в банке. Даже самый ничтожнейший  клочок  бумаги
был здесь тяжелым криминалом.
   Чем же связать папиросы? Пробовали волосами. Мы с Лямой надергали  друг
у друга порядочный пучок. Но волосы скользили и расплетались.
   - Ах мы глупые! - хлопнула себя по лбу Ляма. - У нас ведь ниток сколько
угодно...
   Мой махровый халат... Из него были надерганы  отличные  прочные  нитки.
Папиросы туго и надежно перевязаны. К неистово благоухающему  земляничному
мылу привязали два тонких ломтика хлеба, густо намазанных маслом.
   Сама операция была проведена блестяще. Наиболее ответственную и трудную
задачу - идти первой и положить передачу в отверстие под дверью душевой  -
взяла на себя Ляма. Я должна была идти третьей, возможно более  растягивая
шествие, и главное - натурально споткнуться  у  порога  уборной,  задержав
этим надзирателя. Ире предлагалось идти между нами, и ей мы отводили,  так
сказать, негативную задачу: не делать страшных глаз и идти как обычно.
   Все разыгралось как  по  нотам.  Ляма  змейкой  проскользнула  в  дверь
коридорчика, когда Ира,  я  и  замыкающий  шествие  надзиратель  были  еще
довольно далеко. Она отлично  успела  уложить  вещи  в  отверстие  и  даже
проверить - не заметно ли? Я так здорово  инсценировала  боль  в  коленке,
споткнувшись о порог, что конвоир даже буркнул: "Смотреть надо..."
   Семь-восемь минут, которые прошли между нашим возвращением из уборной и
приходом наших соседей, тянулись очень долго. Но вот снова  грохот  замка.
Скорей бы уж заперли!  Готово.  Дежурный  надзиратель  удаляется  в  конец
коридора.
   - Там-там-там-там-там!  -  радостно  выстукивает  Гарей.  А  потом  уже
медленно и членораздельно: - Ум-ны-е! Сме-лы-е! Доб-ры-е!
   У всех нас такое чувство, какое, наверно, испытывают солдаты после боя.
Усталость  и  изумление  перед  собственным   геройством.   Быстрее   всех
отвлекается от героических мыслей Ляма. Она уже расспрашивает, красивая ли
жена у Абдуллина и хорошо ли она одевается.
   К вечеру  стена  вдруг  заговорила  необычным  голосом.  Кто-то  стучал
медленно и осторожно, очень неопытной рукой.
   - Же-ня! Же-ня! - зовет стена.
   Это Абдуллин. Его  осторожные  стуки  складываются  наконец  во  фразу,
понятную только мне:
   - Простишь ли ты меня?
   - За что это он прощения просит? Может, у вас с ним роман был, Женечка?
   А Абдуллин, видимо до основания потрясенный всем происходящим, никак не
успокаивается. Стучит и стучит.
   - Как ты могла пойти на такой риск? В ответ на мое бездушие?  Что  было
бы, если бы вы попались?
   - А попадаться не надо. Надо овладевать тюремной техникой.  А  техника,
как известно, в период реконструкции решает все.



        "17. НА КОНВЕЙЕРЕ"

   За меня  снова  взялись.  Меня  поставили  "на  конвейер".  Непрерывный
допрос. Они меняются, а я остаюсь все та же. Семь суток  без  сна  и  еды,
даже  без  возвращения  в  камеру.  Хорошо  выбритые,  отоспавшиеся,   они
проходили передо мной как во сне. Ливанов,  Царевский,  Крохичев,  Веверс,
Ельшин и его "ассистент" лейтенант Бикчентаев  -  коротенький  розовощекий
парнишка с мелкими кудряшками, похожий на закормленного орехами индюшонка.
   Цель  конвейера  -  истощить  нервы,  обессилить   физически,   сломить
сопротивление, заставить подписать то, что им требуется.
   В первые дни я еще отмечала про себя индивидуальные особенности каждого
из сменяющихся следователей. Ливанов по-прежнему  спокоен,  официален.  Он
настаивает на том, чтобы я подписала самую чудовищную чушь, с таким видом,
точно  это  самая  естественная  и  притом  незначительная   часть   некой
канцелярской процедуры. Царевский и Веверс всегда орут,  угрожают.  Веверс
при этом  нюхает  белый  порошок  -  кокаин.  Нанюхавшись,  он  не  только
угрожает, но и хохочет надо мной.
   - Ха-ха-ха! Что стало из бывшей университетской красотки! Да вам сейчас
сорок лет можно дать! Не узнал  бы  Аксенов  свою  кралю.  А  еще  немного
поупрямитесь, так и совсем в бабусю превратим. Вы еще в резиновом  карцере
не бывали? Ах, нет! Ну, значит, еще все впереди...
   Майор Ельшин  остается  неизменно  галантным  и  "гуманным".  Он  любит
говорить о моих детях. Он слышал, что я хорошая  мать.  А  оказывается,  я
своих детей совсем не жалею.  Осведомившись,  почему  это  я  стала  такая
"бледненькая", услышав в ответ, что меня допрашивают без  сна  и  еды  уже
четверо или пятеро суток, он "изумляется".
   - Неужели стоит так себя мучить, чтобы не  подписать  вот  этого  чисто
формального пустякового протокола? Подписывайте быстро и  ложитесь  спать.
Прямо здесь, на диване. Я скажу, чтобы вас не тревожили.
   В  пустяковых  протоколах  говорилось,  что  я  по  поручению   Эльвова
организовала   при   Союзе   писателей   Татарии    филиал    редакционной
террористической группы,  завербовав  туда  следующих  людей.  Дальше  шел
список татарских писателей, начиная с тогдашнего председателя  союза  Кави
Наджми.
   - Жалеете Наджми? А он вас не жалел... - загадочно бросает майор.
   - Это дело его совести.
   - Да что вы - евангельская христианка, что ли?
   - Просто честный человек.
   Майор снова не упускает случая блеснуть эрудицией и произносит  краткую
речь на тему  марксистско-ленинского  учения  о  морали.  Честно  то,  что
полезно для пролетариата и его государства.
   - Для пролетарского  государства  не  может  быть  полезно  истребление
первого поколения татарской советской творческой интеллигенции, к тому  же
партийной.
   - Мы имеем точные данные, что эти люди - враги народа.
   - Тогда зачем же вам в дополнение  к  этим  точным  данным  еще  и  мои
показания?
   - Для документального оформления.
   - Я не могу оформлять то, что мне неизвестно.
   - Вы не верите нам?
   - Как же я могу вам верить, когда вы меня ни за что ни про что  держите
в тюрьме, да еще применяете незаконные методы следствия?
   - Что же мы делаем незаконного?
   - Уже много дней не даете мне спать, пить и есть, чтобы вынудить у меня
лживые показания.
   - Пожалуйста, обедайте. Сейчас принесут. Подпишите  только.  Сами  себя
мучаете...
   Лейтенант Бикчентаев, который теперь всегда приходит вместе с  майором,
видимо, проходит практику, стоит "на подхвате", повторяя концы  фраз,  как
годовалый младенец, начинающий говорить.
   - Сами виноваты, - говорит майор.
   - ...виноваты, - как эхо откликается лейтенант.
   - Только задерживаете следствие... - Это майор.
   - ...следствие! - подтверждает лейтенант.
   Однажды майор Ельшин составил протокол о моих  отношениях  с  татарской
интеллигенцией.
   -  Для  чего  вам,   человеку,   знающему   французский   и   немецкий,
потребовалось приняться за изучение татарского языка?
   - Для литературно-переводческой работы.
   - Но ведь это язык некультурный...
   - Некультурный? А вы тоже такого же мнения, лейтенант?
   Индюшонок  молчит,  смущенно  улыбается.  После   этой   прелюдии   мне
предлагают  подписать  протокол,  в  котором  сказано,  что   по   заданию
троцкистского  центра   я   пыталась   наладить   беспринципный   блок   с
буржуазно-националистическими элементами татарской  интеллигенции.  Я  еще
острю:
   - Да, всю жизнь мечтала  объединить  мусульманский  мир  для  торжества
ислама.
   Майор похохатывает, но есть и пить мне все-таки  не  дает  и  спать  не
отпускает.
   Тогда мне казалось, что страдания  мои  безмерны.  Но  через  несколько
месяцев я узнала, что мой конвейер был  детской  игрушкой  сравнительно  с
тем, что практиковалось позднее, начиная с июня 1937 года. Мне  не  давали
спать и есть, но я сидела, а не стояла на ногах сутками. Мне давали иногда
воду из следовательского графина. Меня не били.
   Правда, однажды Веверс чуть не убил меня, но это произошло под влиянием
кокаиновых паров, в  состоянии  невменяемом,  и  страшно  испугало  самого
Веверса.
   Произошло это, кажется, в пятую или шестую конвейерную ночь. Я была уже
в  полубредовом  состоянии.   Чтобы   оказать   "давление   на   психику",
практиковалось  усаживание  арестованного  очень  далеко  от  следователя,
иногда  через  всю  комнату.  В  данном  случае  Веверс  усадил   меня   у
противоположной стены  и  стал  орать  свои  вопросы  через  весь  большой
кабинет. Речь шла  о  том,  с  какого  года  я  знаю  профессора  Корбута,
примыкавшего в 1927 году к троцкистской оппозиции.
   - Не помню, с какого года точно, но давно, еще до  голосования  его  за
линию оппозиции.
   - Что-о-о? - Распаленный кокаином и моим упорством, Веверс окончательно
сатанеет. - Оппозиция? Вы именуете эту банду убийц и  шпионов  оппозицией!
Ах вы...
   Большое каменное пресс-папье с веверсовского  стола  со  всего  размаха
летит в меня. Только увидев дыру в стене на расстоянии сантиметра от моего
виска, я осознала, какая опасность мне грозила.
   Веверс испугался до того, что даже подал мне сам стакан с  водой.  Руки
его тряслись. Убивать следственных до смерти им  еще  не  разрешалось.  Он
немного увлекся.
   На седьмые сутки  конвейера  меня  отвели  этажом  ниже  к  полковнику,
фамилии которого не могу вспомнить.  Здесь  впервые  мне  было  предложено
стоять во время допроса. Я засыпала даже стоя.  Тогда  по  обеим  сторонам
около меня было поставлено по конвоиру,  которые  все  время  расталкивали
меня, приговаривая: "Спать нельзя!"
   В  сознании  вдруг  всплыла  аналогичная  сцена  из  фильма  "Дворец  и
крепость". Точно так допрашивали Каракозова. Так  же  мучили  бессонницей.
Потом все помутилось у меня в голове. Как сквозь густую  пелену  я  видела
брезгливую  мину  полковника,  заметила  револьвер,  лежавший  на   столе,
очевидно для устрашения. Очень раздражали меня, помню,  кружки  на  обоях.
Такие же, как в кабинете Веверса. Они непрерывно плясали перед глазами.
   Совсем не помню, что я отвечала этому  полковнику.  Кажется,  я  больше
молчала,  только  изредка  повторяя:  "Не  подпишу!"  Он  то  грозил,   то
уговаривал, обещал свидание с мужем, с  детьми.  Потом  все  смешалось.  Я
упала.
   Глубокий обморок длился, по-видимому, так долго, что они вынуждены были
остановить свою машину. Я очнулась в камере, на своей койке. Открыв глаза,
я увидела склоненное надо мной,  залитое  слезами  милое  лицо  Лямы.  Она
вливала мне в рот по каплям апельсиновый  сок,  только  что  присланный  в
передаче Ире.
   Скоро  послышались  тревожные  вопросы  в  стенку.  Гарей  и   Абдуллин
беспокоились.
   - Пришла в себя? Отлично. Поцелуйте за нас.
   Принесли ужин. Я съела две порции омерзительной похлебки,  именуемой  у
нас в камере "суп-ротатуй".  На  закуску  Ира  торжественно  выложила  два
квадратика шоколада из своей передачи.
   Я только успела подумать о том, как добры люди, как меня снова  вызвали
к следователю. Конвейер продолжался.



        "18. ОЧНЫЕ СТАВКИ"

   Второй тур конвейера продолжался  только  пять  суток  и  проводился  с
ослабленным режимом. Часа на три ежедневно меня стали отпускать в  камеру.
Правда, это делалось всегда не раньше шести утра, так что,  возвращаясь  в
камеру, я заставала койки уже подвешенными  к  стене  и  полежать  мне  не
удавалось. Но даже посидеть  спокойно  на  табуретке,  положив  голову  на
Лямино плечо, съесть несколько кусков сахара (а в эти  дни  мне  уступался
весь камерный сахар, в  количестве  шести  пиленых  кусочков)  -  все  это
немного  восстанавливало  силы.  Правда,  дежурные  надзиратели  бдительно
следили, чтобы я не закрывала глаз. "Спать днем  нельзя",  -  разъяснялось
мне.
   В эти дни мы узнали от Гарея о смерти Орджоникидзе. Я так  и  не  знаю,
откуда он получал информацию, сидя в одиночке, но уже в 1956  году,  после
XX съезда партии, после реабилитации и восстановления в партии, я услышала
на партсобрании в зачитывавшемся докладе  Хрущева  ту  же  историю  смерти
Орджоникидзе, которую узнала в 37-м в стенной телеграмме Гарея.
   ...Второй конвейер тоже не достиг цели. Я не подписала  ни  ельшинского
варианта   о   "беспринципном   блоке   с   татарской   националистической
интеллигенцией",  ни  веверовской  стряпни   о   террористических   актах,
замышлявшихся якобы против секретаря обкома.
   Не хочу становиться на геройские или мученические котурны. Я далека  от
мысли  объяснять  свой  отказ  от   подписывания   лживых   провокационных
протоколов каким-либо  особым  мужеством.  Я  не  осуждаю  тех  товарищей,
которые под  воздействием  невыносимых  мук  подписали  все,  что  от  них
требовали.
   Мне просто повезло: мое следствие закончилось еще  до  начала  широкого
применения "особых методов". Правда, в смысле приговора  мое  упорство  не
принесло мне никаких выгод. Я получила  те  же  10  лет,  что  и  те,  кто
поддался на провокацию и подписал так называемые  "списки  завербованных".
Но у меня осталось великое преимущество - чистая совесть, сознание, что по
моей вине или по  моему  малодушию  ни  один  человек  не  попал  в  "сеть
Люцифера".
   Итак, отказавшись от намерения получить мои "чистосердечные признания",
руководители  моего  следствия  поручили  как-нибудь  закончить  все  дело
лейтенанту Бикчентаеву. Теперь меня вызывали на допрос только днем.  После
двух-трех сеансов переливания" из пустого в порожнее Бикчентаев  с  важным
видом заявил мне, что так как я ни в чем не сознаюсь, то с завтрашнего дня
они  начнут  "уличать"  меня  при  помощи  очных  ставок.  Это   сообщение
заинтересовало  и  взволновало,  хотя   вообще-то   ко   всем   заявлениям
"индюшонка" можно было относиться только  смешливо.  С  такой  опереточной
важностью восседал он  за  столом  с  тремя  телефонными  аппаратами,  так
лоснилась и сияла его толстенькая мордочка, из которой глупость  сочилась,
как жир из баранины.
   Но очные ставки? Неужели Эльвов и  вправду  здесь?  Это  не  исключено.
Возможно такое же "переследствие", как у Гарея. Неужели  он  будет  давать
мне очные ставки? Что же  он  может  утверждать?  Можно  еще  понять,  что
подписывают ложь в отношении самих себя, но как можно говорить ее прямо  в
глаза предаваемому товарищу!
   Однако  человек,  которого  я  застала  на  другой  день   в   кабинете
Бикчентаева, был не Эльвов. Это был литсотрудник отдела культуры редакции,
которым я заведовала.
   Володя Дьяконов? Что ему делать тут? Или он тоже арестован?  Независимо
от всех этих недоумений я рада видеть Володю. Старые знакомые.  Наши  отцы
до сих пор  на  "ты",  они  учились  вместе  в  гимназические  времена.  Я
способствовала приему Володи на работу в  редакцию.  Очень  охотно,  почти
любовно учила журналистской работе этого парня, который  был  моложе  меня
лет на пять. Много раз он говорил, что любит  меня,  как  сестру.  Приятно
видеть такое близкое лицо. И, прежде  чем  Бикчентаев  успевает  отпустить
приведшего меня конвоира, я протягиваю Володе обе руки:
   - Володя! Как мои дети? Отвечайте скорее...
   Бикчентаев поднимается со стула. Он вот-вот лопнет от  охватившего  его
возмущения. Такое неслыханное нарушение режима! Обвиняемый, бросающийся  в
объятия  уличающему  его  свидетелю!  Ибо,  как  это  ни  странно,  Володя
приглашен сюда в качестве свидетеля моих "преступлений". Он пришел  давать
мне "очную ставку".
   - Порядок очной ставки такой,  -  разъясняет  Бикчентаев,  немилосердно
коверкая русские слова, - я  задаю  "вопрус".  На  него  сначала  отвечает
"свидитил" Дьяконов, потом обвиняемая...
   Мою фамилию он произносит с ударением на последнем слоге  и  неимоверно
гортанным Г.
   - Как, Володя, это вы даете мне  очную  ставку?  В  чем  же  вы  можете
уличить меня? Или вы тоже арестованы  и  не  выдержали  нажима,  подписали
разную ерунду на себя и на меня?
   Бикчентаев стучит по столу  кулаком.  Но  это  не  страшно,  а  смешно.
Кулачишко у него пухленький, с ямочками.
   - Обвиняемая! (У  него  получается  "авиняема".)  Прекратите  оказывать
давление на свидетеля. А вы, Дьяконов, ведите  себя  как  положено,  а  то
прикажу вас тоже арестовать и отправить в тюрьму.
   Ага! Значит, Володя  не  арестован?  Что  же  означает  этот  фарс?  Но
Володино лицо вытесняет мысль о фарсе. Он изжелта-бледен, веки  дергаются,
синие губы трясутся. Вместо ответа на мой вопрос о детях он лепечет:
   - Я-я-я... Я болен, Женя. Я только что перенес энцефалит.
   - Свидетель Дьяконов, - торжественно возглашает Бикчентаев, - вчера  на
допросе вы заявили, что в редакции газеты "Красная  Татария"  существовала
подпольная контрреволюционная террористическая группа и обвиняемая входила
в нее. Подтверждаете ли вы это сейчас, в присутствии обвиняемой?
   Страшно смотреть, что делается с Володей. Нервный тик так искажает  его
правильные черты, что они кажутся уродливыми.  Он  почти  нечленораздельно
мычит:
   - Это... это...  Я,  собственно,  говорил,  что  те  люди,  которых  вы
спрашивали, занимали в редакции руководящие должности. А больше  я  ничего
не знаю.
   Бикчентаев грозно  хмурит  то  место,  где  у  других  людей  брови,  и
поворачивается ко мне.
   - А вы подтверждаете это?
   - Что тут подтверждать? Он просто перечислил всех  заведующих  отделами
редакции... О подпольщине и терроре говорите вы, а  не  свидетель.  Он  об
этом и не заикается.
   Бикчентаев зловеще улыбается и пишет протокол.  Он  записывает  сначала
свой вопрос, потом ответ Дьяконова в такой редакции: "Да,  я  подтверждаю,
что    в    редакции    "Красной    Татарии"    существовала    подпольная
контрреволюционная группа".
   Потом подсовывает листок Володе.
   - На  очной  ставке  каждый  вопрос  и  ответ  подписываются  отдельно.
Подписывайте!
   Володя еле удерживает ручку в дрожащей руке и медлит.
   - Володя, - мягко говорю я, - ведь это фальшивка. Вы  ничего  подобного
не говорили. Подписав это, вы убиваете стольких  людей,  ваших  товарищей,
которые так хорошо к вам относились.
   Бараньи глазки Бикчентаева лезут на лоб.
   - Как вы смеете оказывать давление на свидетеля! Я вас сейчас в  нижний
карцер отправлю! А вы, Дьяконов, ведь подписали все это вчера, когда  были
здесь один. А теперь отказываетесь! Я вас сейчас же прикажу арестовать  за
ложные показания.
   И он притворно тянется к звонку, которым вызывают конвоиров. И  Володя,
как кролик  под  взглядом  удава,  выводит  подпись,  напоминающую  письмо
паралитика  и  ничуть  не  похожую  на  тот  бойкий  росчерк,  которым  он
подписывал свои статьи на темы новой морали. Потом еле слышно шепчет:
   - Простите меня, Женя. У меня только  что  родилась  дочь.  Я  не  могу
гибнуть.
   - А о моих трех детях вы и не подумали, Володя? И о детях тех, кого  вы
тут вписали?
   Бикчентаев опять страшно орет и стучит,  но  я  его  совсем  не  боюсь.
Карикатурных толстяков нельзя ставить на такие палаческие роли. Получается
"снижение плана". Я добавляю:
   - Главное, Володя, вы не подумали о себе. Ведь  если  вы  действительно
знали, что существует такая группа, и не сообщали о ней куда следует, пока
вас не вызвали, то есть  с  34-го  до  37-го  года,  то  вы,  выходит,  ей
содействовали. А это ведь уже уголовное дело!
   Володя бледнеет и синеет  еще  больше.  Теперь  по  его  щекам  катятся
откровенные слезы.  А  окончательно  взбешенный  Бикчентаев  на  этот  раз
действительно звонит и  приказывает  пришедшему  конвоиру  увести  меня  в
карцер.
   Но увести меня не успевают, так как в комнату входит Царевский, шепотом
что-то сообщает Бикчентаеву. Меня выводят из кабинета в коридор,  а  когда
через пять минут меня приводят обратно, я вижу, что Володи уже нет,  а  на
его месте...
   Нет, это был действительно день сюрпризов! На его месте моя многолетняя
подруга Наля Козлова. Ей я тоже в свое время помогла устроиться в редакции
и тоже в моем отделе. В студенческие годы мы были всегда вместе.  Шут