тремя родными сестрами.
   И вдруг... Вдруг скрипнула дверь, и крупными, быстрыми, почти  мужскими
шагами вошла Андронова.
   - Так и знала! Вот не могу заснуть - и все! Хоть и устала  как  собака.
Дай, думаю, схожу посмотрю... Скорее! Кипяток есть?
   Да, он был. Я вскипятила большой бачок, собираясь мыть пол на кухне.
   - Снимайте бачок с печки! На пол его! - командовала Андронова, подбирая
мертвых кур.
   Через секунду в ее руках был топор, а еще через несколько мгновений все
три покойницы были обезглавлены. Теперь Андронова держала в каждой руке по
курице, вцепившись в хвосты, и изо всех сил трясла их. Я схватила третью и
начала копировать движения моей начальницы. Мы выбились из сил, но наконец
достигли цели: с тушек медленными струйками начала стекать кровь.
   - Еще! Еще! Чем больше стечет, тем лучше. Счастье, что трупное околение
еще не успело наступить. Точно чуяла я... А теперь - в кипяток!
   Через полчаса тушки были очищены от перьев и лежали на табуретке,  имея
самый пристойный съедобный вид и напоминая давно забытый  прилавок  мясной
лавки.
   Андронова вытерла рукавом лоб и присела на скамейку.
   - Ну, что молчите? Думаете небось своими интеллигентными мозгами,  что,
мол, Андрониха - чудище? Дохлятину сдает за  первосортное  мясо.  А  вы-то
подумайте,  что  ведь  они  не  от  болезней  падают,  а  от  авитаминоза.
Чистенькие, здоровехонькие,  только  жить  у  них  больше  сил  нет.  Сами
начальству в суп просятся. И ничего нашим начальничкам с них не сделается,
сожрут за милую душу и косточки обглодают. Проверено.  А  теперь,  если  с
другого боку подойти: ведь наша дирекция совхоза только цифру понимает. Им
само главно - чтобы в графе "отход" прочерк стоял. Нету, мол, у  нас  его,
отхода, потому как мы самые передовые и преобразуем колымскую  природу.  И
не поставь мы этого прочерка, а поставь правдивую чистую  цифру,  так  тут
погром пойдет, люди пропадут. Всех заключенных  птичниц  на  общие  работы
погонят, а нас, бывших зэка, вроде меня, грешной, во вредительстве обвинят
и опять в кутузку. Да и курам тоже беда. Потому что, если выгонят нас, кто
по совести работает, а поставят каких-нибудь бессовестных вольняшек, так у
них не но три в ночь, а все подряд передохнут. Вот так-то... Ну, теперь вы
знаете, как в случае чего. Сама я виновата, намеком только вам  объяснила,
а вы не поняли... Ну, я пошла. Устала как собака. Да и голодна как шакал.
   Это была ее  излюбленная  триединая  формула:  набатрачилась  как  вол,
устала как собака, голодна как шакал... Она любила "резать  правду-матку",
не признавала "никаких экивоков"  и  "сантиментов  с  сахаром".  Все  свое
горькое сердце вымещала она на курах и  петухах,  ради  которых,  впрочем,
готова была работать круглые сутки.
   - Хотите научиться, так присматривайтесь, - сказала  она  наутро  после
первой моей трагедийной куриной ночи.
   И я не пошла спать после ночной смены, а весь день  ходила  за  ней  по
пятам, изучая каждое ее движение. От того, научусь  ли  я  управляться  на
птичнике, зависела сейчас моя жизнь. И я научилась.
   Я поняла, каким приемом надо взваливать на плечи  пятипудовый  мешок  с
зерном, чтобы он не свалился. И как передвигать огромные ящики  с  яйцами,
чтобы не перебить их.  И  как  рациональнее  выскабливать  полы  птичника,
очищая их от помета, а потом выносить мешки с пометом во двор и  сваливать
в кучу на удобрение. И  как  быстрее  таскать  ведра  с  водой,  чтобы  не
матерился водовоз Филька. И многое, многое другое.
   Рабочий день начинался и кончался в темноте,  длился  с  пяти  утра  до
десяти вечера. Спала я теперь только на спине,  с  руками,  закинутыми  за
голову. Руки обязательно должны были лежать свободно, чтобы  хоть  немного
отойти за короткую ночь. Вот когда я  впервые  по-настоящему  поняла,  что
означают слова народной песни: "Болят белы рученьки со работушки!"
   К птицам я тоже пригляделась. Научилась отбивать их атаки  на  ведра  с
мешанкой, равномерно распределять корм  по  кормушкам,  собирать  яйца  из
гнезд (руки мои были вечно исклеваны в кровь), научилась даже отыскивать в
птичьей толпе пациентов ветеринарного врача Колотова.
   Все я  делала  добросовестно,  даже  сверхдобросовестно,  хотя  никакой
симпатии к своим подопечным не испытывала. Куры без конца склочничали  как
с птичницами, так и между собой. Они  занимались  именно  мелкой  домашней
перебранкой, высовывая головы из своих гнезд, как  бранчливые  соседки  из
окон коммунальной квартиры. А петухи - те устраивали  разухабистые  пьяные
драки, разбивая друг другу головы в кровь. И еще  долго  после  драки  они
воинственно  махали  крыльями  и  выкрикивали  из  разных  углов   гнусные
ругательства. Так что любить их было абсолютно не за что.
   Только когда выпадало работать  в  ночной  смене,  когда  я  видела  их
спящими, иногда возникало  к  ним  чувство  жалости.  Я  обходила  корпус,
разглядывая  их  жалкие  нахохлившиеся  на  длинных  нашестах  фигурки   и
свесившиеся набок бледные гребешки, и вспоминала о  том,  что  они  лишены
солнца и зеленой лужайки, что нет у них ни масленой головушки, ни шелковой
бородушки, как у  их  материковских  собратьев.  Что-то  в  этих  нашестах
напоминало наш барак ночью, наши сплошные нары. В  этих  живых  существах,
спящих тревожным сном, определенно улавливалось нечто общее с  нами.  Тоже
невольники. Тоже авитаминозники. Тоже - всегда топор над головой.
   Однажды я так углубилась в это странное чувство, что не  заметила,  как
открылась дверь и вошла Андронова. Она  частенько  прибегала  среди  ночи,
видно не очень-то надеясь на мою понятливость. Обычно она  сразу  засыпала
меня вопросами. Все живы? А рыбьего жира добавляла в  мешанку?  А  Колотое
больше не приходил? Кормушки-то с содой мыла или так?
   Но на этот раз она  как-то  внимательно  посмотрела  на  меня  и  вдруг
спросила:
   -  Жалеете  их,  сволочей,  да?  Стоят  они  того,  подлюки!  Все  руки
исклевали...
   И вдруг ни с того ни с сего начала рассказывать про Клаву, которая  тут
до меня работала. Наверно, мол, я слышала, что Клаву эту отсюда из-за нее,
из-за Андроновой, сняли? Ну  да  уж  чего  там!  Знает  она  отлично,  что
интеллигенточки из тюрзака ее за это и фурией, и еще по-всякому  честят...
А того они не знают, как эта  Клава  над  птицами  издевалась.  В  немытые
кормушки мешанку сыпала, поилки отродясь не мыла, а в ночь, бывало, только
кухню топит, чтобы самой-то тепло. А эти пусть там в корпусе  на  нашестах
мерзнут. Ей лишь бы дрова не носить! Сама, понимаете, спасается,  а  живая
тварь пусть себе загибается, благо сказать ничего не может... И пусть  эти
интеллигенточки как хотят ее, Андрониху, обзывают. Фурия так  фурия!  Она,
конечно, человек простой, агроном колхозный,  в  университетах  лекций  не
читывала. А над скотиной или там над птицей она издеваться не позволит.
   А еще через несколько дней, когда  я  попросилась  сбегать  в  лагерную
столовку пообедать, Андронова заворчала:
   - Чего там пустую баланду хлебать! Возьмите вон горшочек  да  принесите
свою порцию сюда. Мы ее тут простоквашкой куриной забелим, да яичко  битое
туда толкнем. Вот и будет у нас суп-ротатуй первый сорт. И мне в  столовку
не бежать. В вольной-то столовке для бывших зэка та же баланда, только еще
деньги за нее плати!
   С того дня мы начали обедать вместе, хлебая, как это принято в  лагере,
из одной миски. Мы поливали лагерную кашу рыбьим жиром, позаимствованным у
кур. Варили овсяный кисель из птичьего овса.  Наконец,  ежедневно  съедали
три яйца на двоих - одно в суп и по одному в виду натурального деликатеса.
(Больше брать мы не хотели, чтобы не снижать показателей яйценоскости.  По
ним судили о нашей работе.)
   К лету я настолько физически окрепла на этом  питании,  что  могла  уже
снова,  отвлекаясь  от  собственной  участи,   задумываться   над   общими
вопросами. Что будет со страной?  Ведь  в  это  лето  сорок  второго  года
германские фашисты стоят на Волге. На Волге!  Но  все  эти  общие  тревоги
ложились на глубинную, самую страшную: уже год, как я ничего  не  знала  о
моем старшем сыне.
   Грозная Андрониха, привязавшаяся ко мне вопреки моей  принадлежности  к
ненавистному ей племени "интеллигенточек", утешала меня  в  своей  обычной
манере. "Как пришли, так и уйдут!" - это о фашистах. "Никуда  не  денется,
письма не доходят..." - это о моем сыне. Но в душе она  тоже  беспокоилась
и, чтобы утешить меня, даже доставала мне из вольной библиотеки книги и не
возражала, если я на ночных дежурствах  выбирала  иной  раз  часок,  чтобы
почитать.
   - Глядите только, не засните над книгой! - предупреждала она.  -  А  то
сейчас наш старший зоотехник, говорят, бродит по ночам, ловит, не спят  ли
люди на дежурстве.
   И действительно, в одну из ночей зоотехник Рубцов, как Гарун аль Рашид,
неожиданно предстал передо мной на пороге.
   Уже больше шести  лет  мне  не  приходилось  общаться  с  обыкновенными
свободными людьми, не тюремщиками. Поэтому я  разволновалась,  когда  этот
вольный  человек,  специалист,  член  партии,  приехавший  на  Колыму   по
договору, уселся на табуретку с явным намерением побеседовать со мной.
   - Что читаете?
   Я читала мемуары мадам  де  Севинье,  рваную  пожелтевшую  книжонку  из
приложений к "Ниве" за какой-то допотопный год. Рубцов  скользнул  по  ней
глазами. Нет, ему хотелось поговорить о другом.
   - Ну как, скажите, довольны вы сейчас жизнью, работой? По-моему,  здесь
вам неплохо. И тепло, и сытно, и вот даже на чтение можно выкроить часок.
   Интонация у него была тревожная, как бы требующая  ответа  на  какие-то
другие, невысказанные, но  куда  более  важные  вопросы.  Было  ясно,  что
человек отнюдь не бахвалится  своим  либеральным  отношением  к  рабам,  а
наоборот, опасается, не похож ли он сам на рабовладельца.
   (Я  употребляю  эти  термины  без  всяких  претензий   на   определение
общественно-экономической формации. Просто к тому времени  слово  это  уже
вошло в колымский быт. Я сама как-то слышала, как вольный бригадир  кричал
в телефонную трубку: "Пришлешь там  рабов  человек  семь-восемь".  Правда,
потом он засмеялся и сказал, что "раб" - это сокращенное от "работяги".)
   Зоотехник Рубцов был, как  говорили,  не  из  тех  людей,  что  на  все
закрывают глаза. Вилли рассказывала  мне  о  его  частых  столкновениях  с
директором  совхоза  Калдымовым  (о  котором  речь   будет   впереди).   А
человечность Рубцова по отношению к заключенным мы  ощущали  ежедневно  на
себе. Поэтому я с искренним уважением ответила ему:
   - Спасибо вам! Здесь, на молферме, точно на другой планете. Я рада, что
вы член той партии, в которой и я состояла раньше, до того, как стала тем,
чем вы меня сейчас видите. Я просто очень рада, что там еще остались такие
люди, как вы.
   - А кем я вас вижу? Птичницей! Почетная работа!
   Тут я не выдержала.
   - Конечно! Если  бы  это  было  моей  настоящей  профессией.  А  так  -
нерационально  вроде.  Сначала  учить,  давать  ученые   звания...   Потом
отправлять на лесоповал или  в  виде  величайшей  милости  -  на  птичник.
Кстати, если помните, крепостник прошлого века Фамусов,  прогневавшись  на
свою крепостную девку, грозил ей птичником как  репрессией.  "Изволь-ка  в
избу, марш, за птицею ходить!" Прошло больше ста лет. И сейчас я,  научный
работник, таскаю мешки куриного помета с чувством, что мне оказано большое
доверие, и со страхом - не выгнали бы опять  на  лесоповал.  Но  это,  так
сказать, в широком плане. А в частности-то, я бесконечно  благодарна  вам.
Давно бы уж дошла в тайге, на сенокосе.
   Рубцов смотрел на меня все внимательней. На его  суховатом  умном  лице
отражалось и напряженное внимание, и одновременно какое-то смущение.
   - Да, нелепостей много. И непонятностей тоже. - Он помолчал.  -  Но  по
сравнению с общими работами ведь здесь и вправду лучше вам?
   - Еще бы! - Я засмеялась и быстро зашелестела страницами мемуаров мадам
де Севинье. - А-а-а... Вот это местечко! О  судьбе  инсургентов.  Вот  она
пишет: "Несчастные так устали от колесования, что  повешение  казалось  им
чистейшим отдохновением..." Недурно?
   Старший зоотехник коротко хохотнул. Потом протянул мне руку.
   - До свиданья. Извините, я нарушаю приличие.  Дама  должна  протягивать
руку первая.
   - Это в данных обстоятельствах несущественно. Важнее, что вы  нарушаете
режим. Вольные не должны протягивать руку заключенным.
   Он крепко сжал мою ладонь и, быстро повернувшись, вышел.
   Иногда на ночное дежурство заглядывал и второй зоотехник -  Орлов.  Это
был беспартийный, много повидавший в жизни и, как говорили, поторопившийся
приехать на Колыму в качестве вольного, чтобы не пришлось  поехать  иначе.
Был он костромской, страшно жал на букву "о", цитировал наизусть  Пришвина
и весь загорался, когда речь заходила о  деревне.  Похоже,  что  колхозные
боли волновали его даже сильнее, чем все то, что он видел здесь, в совхозе
Эльген.
   - А ведь это неплохо, что вы поработаете у нас на птичнике, - сказал он
мне как-то. - Вот освободитесь скоро (он вечно  твердил,  что  скоро  всех
выпустят), так, по крайней мере, будете знать, что такое колхозный труд.
   Он был прав. Я сама нередко  думала  об  этом,  сгибаясь  под  тяжестью
очередной многопудовой ноши. Было у  меня,  в  моей  прошлой  жизни,  одно
постыдное воспоминание. Как-то,  году  в  тридцать  четвертом,  я  была  в
газетной командировке в одном татарском селе. Однажды мне пришлось  что-то
брать из рук в руки у моей ровесницы, молодой колхозницы по имени Мансура.
Кажется, яйца она мне продавала и вот  отсчитывала  их.  Только  вдруг  на
какой-то момент наши руки оказались вплотную  одна  к  другой.  И  Мансура
сказал: "Э-эх, ручки! Красота!"
   Сказала она это  без  всякой  задней  мысли.  Просто  ей  действительно
понравились мои  тоненькие,  беленькие,  наманикюренные  пальцы.  Они  так
рельефно вырисовывались на фоне ее большой разработанной красно-коричневой
руки  с  набрякшими  венами,  с  потрескавшимися  пальцами  и  обломанными
ногтями. Она-то не хотела меня обидеть, но я сама вдруг  увидала  эти  две
руки - мою и ее - крупным планом, как в кино. И испытала  жгучий  стыд.  С
этими ручками я приехала поучать ее,  как  коммунизм  строить.  Много  раз
потом, в одиночке, когда мысленно тысячекратно составляла  свой  некролог,
это воспоминание возникало и мучило.
   А сейчас... Прав зоотехник Орлов. Сейчас у меня руки точно  такие,  как
были у той Мансуры.  За  год  работы  на  эльгенском  птичнике  я  впервые
по-настоящему поняла, что такое крестьянский труд. Именно крестьянский,  а
не просто каторжный, как на лесоповале или сенокосе.
   Как осмысленно и человечно могли бы мы жить теперь, если бы можно  было
выйти отсюда! Отказавшись от  всех  незаслуженных  привилегий...  Согласуя
дела с мыслями...
   Да нет, это тоже иллюзия. Мы вообще, наверно, уже не смогли бы жить. От
усталости. Перетянул бы "бледный гребешок" - та обесцвеченная авитаминозом
и страданиями часть  души,  которая  так  и  тянет  свалиться  с  нашеста,
коротко, стукнуться об пол и застыть в блаженстве небытия.



        "18. В ЧЬИХ РУКАХ ТОПОР"

   Иногда приходится слышать от  людей,  переживших  сталинскую  эпоху  на
воле, что им было хуже, чем нам. В какой-то мере это верно. Во-первых, - и
это главное, - мы были избавлены судьбой от страшного греха:  прямого  или
косвенного участия в убийствах и надругательствах над  людьми.  Во-вторых,
ожидание беды бывает порой мучительней, чем сама беда. Но в том-то и дело,
что стрясшаяся с нами страшная  беда  не  освободила  нас  от  постоянного
изматывающего ожидания новых ударов.
   Особенность нашего эльгенского ада заключалась в том, что на его  двери
не было надписи "Оставь надежду навсегда". Наоборот, надежда была. Нас  не
отправляли  в  газовые  камеры  или  на  виселицы.  Наряду   с   работами,
обрекавшими на гибель, у нас существовали и работы, на которых можно  было
уцелеть. Правда, шансов на жизнь было много меньше, чем на смерть, но  они
все-таки были. Призрачная, трепещущая, как огонек  на  ветру,  а  все-таки
брезжила надежда. А раз есть надежда, то есть и страх.
   Так что не было у нас преимущества бесстрашия, не могли мы сказать, что
уже не прислушиваемся  к  шагам,  не  приглядываемся  к  теням,  не  могли
чувствовать себя как люди, которым окончательно нечего терять... Ого,  еще
как я боялась потерять своих кур  с  бледными  гребешками,  и  свою  Марию
Андронову, и свою Вилли, и возможность батрачить от зари до зари, но не на
открытом воздухе, а _в помещении_.
   И не я одна. Все, особенно те, кому удавалось вырваться хоть  ненадолго
с общих работ,  жили  в  вечном  страхе.  Этапы.  Карцеры.  Доносы  оперу.
Заведение новых дел с возможными смертными приговорами.  Выло,  было  чего
ждать и чего бояться.
   Больше года длился мой птичник, и каждый день сжималось сердце при виде
появлявшихся на ферме официальных  лиц:  нарядчика  из  центральной  зоны,
режимника, работников УРЧа. Ох, что-то, кажется, посмотрел на  меня  очень
пристально! Вот сейчас  скажет:  "С  вещами!"  О  Господи,  пронеси!  Идет
мимо... Значит, не в этот раз. И  пятипудовый  мешок  за  плечами  кажется
легкой и радостной ношей. Пронесло. А назавтра - опять...
   Андрониха   дает   мне   отличные   производственные    характеристики.
Благородные  зоотехники  уже  дважды  премировали  меня   "за   показатели
яйценоскости" телогрейкой  первого  срока  и  крепкими  чеботами.  Но  все
равно... Ведь не в их руках наша судьба, не они вольны в наших  "животе  и
смерти". Не в их руках занесенный над нашими головами топор. А в чьих же?
   В течение почти всего  многолетнего  эльгенского  периода  фактическими
хозяевами наших жизней были двое: начальница эльгенского лагеря  Циммерман
и директор совхоза Эльген - Кал дымов.
   Калдымов, как это ни странно, был философом. Философом по профессии. Он
окончил философский факультет и преподавал где-то  диамат.  На  Колыму  он
приехал добровольно и, как  говорили,  в  связи  с  деликатными  семейными
обстоятельствами.  Его  дочь,  четырнадцатилетняя  школьница,   неожиданно
родила ребенка. Захватив юную мамашу с  младенцем,  Калдымов  якобы  решил
заехать подальше, спасаясь от злых языков.
   Был он высок, плечист, с густым  малиновым  румянцем,  с  несокрушимыми
белыми зубами. Во всем его облике, в движениях, в походке, в том,  как  он
скакал по совхозным полям на коне (обязательно - на белом),  чувствовалась
закваска крестьянской мордовской семьи, в которой он принадлежал к первому
поколению, получившему образование. В работу он,  что  называется,  вникал
лично, и если судить по выполнению планов, то вроде  и  неплохо  руководил
этим таежным колымским совхозом  с  его  заключенной  "рабсилой",  которую
правильнее было бы назвать "рабслабостью",  поскольку  все  едва  волочили
ноги.
   Он  отдавал  себе  в  этом  отчет  и  вел  свое  хозяйство  именно  как
экстенсивное,  основанное  на  рабском  ручном  труде,  на  частой   смене
"отработанных контингентов". Когда ему докладывали об  очередных  вспышках
"падежа"  заключенных,  он  отвечал:  "Новых  получим.  Поеду  в  Магадан.
Добьемся". Он считал, что куда эффективнее поехать в  Магадан  и  добиться
там свежих этапов, чем возиться с полумертвецами из политических  эшелонов
тридцать  седьмого  года,  укладывая  их  в  ОПЗ  и  выдавая  бездельникам
повышенные пайки хлеба. Особенно выгодны были "свежие контингенты"  в  эти
военные  годы,  когда  вместо  подыхающих   московских   и   ленинградских
интеллигентов можно было запросто "добиться" западных украинцев,  молодых,
здоровых, знающих сельскую работу, или, на крайний конец, девок-"указниц",
арестованных за самовольный уход с производства.
   Он не был садистом. Никакого удовольствия от наших мучений не  получал.
Он просто НЕ ЗАМЕЧАЛ нас, потому что самым искренним образом НЕ СЧИТАЛ НАС
ЛЮДЬМИ. "Пад