овятся
разговоры. Он единственный, с кем я могу говорить об  Алеше,  и  уже  этим
одним он для меня не такой,  как  все.  Он  как-то  так  повертывает  руль
разговора, точно нет разницы между ушедшими и нами, еще  оставшимися  пока
на земле. Точно все мы - живые и мертвые - капли единого потока. И у  меня
возникает тревожное, но целительное ощущение, будто  я  еще  могу  сделать
что-то для Алеши, даже обязана сделать что-то для него.  Странно,  но  это
смягчает неотступность боли. Иногда доктор вдруг  неожиданно  связывает  с
этой моей болью самые повседневные наши дела.
   - Вы должны иногда и ночью подходить к Сереже  Кондратьеву.  Во  второй
палате... Совсем мальчик. Очень боится смерти. Я и сам к нему  подхожу  по
ночам, но важно, чтобы это была женщина. Просто  подойти  потихоньку.  Ну,
руку на лоб, одеяло поправьте. Ради Алеши...
   Доктор идет на сближение обстоятельно и  нежно,  как  в  доброе  старое
время. Рассказывает о детстве. Излагает свои научные  гипотезы.  Терпеливо
переносит поток стихов, который я на него обрушиваю. И в любви признается,
когда больше уже нельзя молчать, не устно, а в письме.
   Для этого пригодилась поездка на недалекую  командировку,  куда  доктор
был направлен, чтобы "комиссовать" тамошних доходяг.
   Шла  уже  вторая  зима  моей  работы  на  Таскане.  Теперь  я  была  не
амбулаторной, а настоящей больничной сестрой. Научилась всем премудростям:
и скальпелем орудовала, и внутривенные вливания делала. И  в  это  утро  я
вливала хлористый кальций Сереже Кондратьеву (просто чудо - пошел он у нас
на поправку!), когда в больницу вошел зэка  Заводник,  бывший  заместитель
Микояна по  Министерству  пищевой  промышленности.  Он  работал  в  лагере
завхозом и постоянно разъезжал по точкам.
   - Я привез вам письмо от доктора  Вальтера,  -  сказал  он  с  оттенком
таинственности.
   - Положите на полку. У меня руки заняты.
   -  Гм...  По-моему,  оно  важное  и  личное.   Доктор   просил   отдать
непосредственно вам. Лучше я подожду, пока вы освободитесь.
   В письме  было  признание.  Удивительное.  Можно  сказать,  уникальное.
Потому что оно было написано по-латыни. Позднее  Антон,  смеясь,  объяснял
мне, почему он прибег в таком случае к  языку  Древнего  Рима.  Настоящего
конверта не было, пришлось заделать лист бумаги в  виде  порошка,  край  в
край.  Не  было  и  уверенности  в  рыцарской  скромности   гонца.   Очень
расторопный был товарищ. По-немецки он, скорее  всего,  понимал.  Тогда-то
Антон и надумал обратиться к латыни.
   Я никогда не  учила  латыни,  но  по  аналогии  с  французским  кое-что
понимала. (Антон  потом  шутил  по  этому  поводу:  "Добываешь  творог  из
ватрушек".) И теперь, отвернувшись от  Конфуция  и  от  санитара  Сахно  к
окошку, где сверкал синеватый колымский снег, я вглядывалась, волнуясь,  в
острый готический почерк доктора, разбирая приподнятые, почти патетические
слова: Амор меа... Меа вита... Меа спес...
   Судя по тому, с каким живейшим интересом Заводник наблюдал за мной,  не
торопясь уходить, можно было предположить, что этот ученый  еврей  кумекал
кое-что и по-латыни.
   - Доложите герцогу: ответа не будет. Точнее,  ответ  будет  вручен  ему
лично по возвращении. Доброй ночи, виконт!
   (Я долго  сомневалась,  уместно  ли  писать  о  таком  личном  в  книге
мемуаров, посвященных нашей общей боли,  нашему  общему  стыду.  Но  Антон
Вальтер так плотно вошел в мое  дальнейшее  колымское  существование,  что
было бы просто невозможно продолжать рассказ, не объяснив,  откуда  и  как
Вальтер появился в моей жизни. А  главное,  мне  хотелось  на  его  образе
показать, как жертва бесчеловечности  может  оставаться  носителем  самого
высокого добра, терпимости, братского отношения к людям.)
   ...Но, конечно, высокий стиль Антонова письма мне  не  под  силу.  И  я
прибегаю к спасительной шутке, маскируя свое отношение к нему самодельными
стишками. В них я изображаю нашу с ним прогулку по Риму. "...Как прекрасен
Капитолий, сколько в небе  глубины!  День  прекрасный,  день  веселый,  мы
свободны, мы - одни. Все тяжелое забыто в свете голубых небес, вы шепнули:
меа вита, амор меа, меа спес... Я в восторге. И отныне я прошу вас вновь и
вновь только, только по-латыни говорить мне про любовь..."
   ...Громкий стук в дверь.  Санитар  Сахно,  дрожа  спросонья,  судорожно
зевая, тревожно шепчет:
   - Вставай-ка, сестричка! Фершалу одному не управиться...  Происшествие!
Начальства в коридоре - навалом...
   Господи, да они уморят всех наших больных!  Наружная  дверь  распахнута
настежь, и молочный кисель декабрьского морозного тумана вползает прямо  в
наши палаты. У больничного барака стоит грузовик. Наверху различаю  фигуру
заключенного. Вохровцы стаскивают его с машины. А в коридоре действительно
полно начальства: и режимник, и командир вохры,  и  еще  двое  расторопных
молодых парней, видно, оперативники.
   - Шприцы! - командует мне  Конфуций.  -  Это  термошок!  Будем  вливать
глюкозу и физиологический...
   Мы хлопочем вокруг замерзшего, приводя  его  в  чувство,  а  начальство
почему-то не уходит. Наоборот, пристально следит за нашими  манипуляциями,
и режимник время от времени повторяет:
   - Чтобы жив был! Чтобы не подох раньше времени!
   Вот наконец больной открыл глаза. Они очень светлые  и  совсем  пустые,
стеклянные.
   - Как фамилия? - допытывается у него Конфуций.
   Но больной молчит. Только длинный  тонкий  рот  корчится  в  беззвучных
конвульсиях.
   - Кулеш - его фамилия, - говорит начальник режима. - Он  Кулеш.  А  вот
его ужин.
   Режимник  протягивает  мне  черный   закоптелый   котелок,   до   краев
наполненный какой-то пищей.
   - Дайте медицинское заключение, какое это мясо.
   Я заглядываю в котелок и  еле  сдерживаю  рвотное  движение.  Волоконца
этого мяса очень мелки, ни  на  что  знакомое  не  похожи.  Кожа,  которой
покрыты некоторые кусочки, топорщится черными волосками.
   Кулеш - бывший кузнец из Полтавской области - работал  на  пару  с  тем
самым Центурашвили, что лежал  целых  полгода  в  нашей  больнице.  Сейчас
Центурашвили - бывшему секретарю райкома партии одного из сельских районов
Грузии - оставался всего один месяц до освобождения из лагеря. Уже в  УРЧе
лежали на него бумаги, а из  дома  шли  полные  нетерпения  письма  семьи.
Антон, что называется, глаз не сводил с этого человека,  которого  удалось
спасти  от,  казалось  бы,  неотвратимого  конца,  вечно  вызывал  его   в
амбулаторию, давал освобождения от работы, вместе с ним считал  оставшиеся
до отъезда дни.
   И вдруг, на удивление всем, Центурашвили исчез. Вохровцы  побродили  по
сопкам, записали показания напарника - Кулеша, что, мол, в  последний  раз
он видел Центурашвили у  костра.  Кулеш  пошел  работать,  а  Центурашвили
остался  еще  маленько  погреться.  А  когда  Кулеш  вернулся  к   костру,
Центурашвили, дескать,  там  уже  не  было.  Да  кто  ж  его  знает,  куда
задевался. Может, свалился где в сугроб да и дал дубаря. Слабак был...
   Вохровцы поискали еще денька  два,  а  потом  объявили  Центурашвили  в
побеге, хотя между собой диву давались: чего это  бежать,  когда  сроку-то
оставалось всего ничего...
   В присутствии всего начальства я ввожу Кулешу в  вену  глюкозу.  Он  не
морщится от укола. Прямо на меня  в  упор  таращатся  его  пустые  белесые
глаза.
   - Что на лекпомшу-то уставился, выродок? - брезгливо говорит  начальник
режима. - Из нее, браток, котлетки-то,  поди,  вкуснее  были  бы,  чем  из
Центурашвили...
   Людоед! Я ввожу глюкозу в вену людоеда.  По  приказу  начальства  мы  с
Конфуцием должны спасти ему жизнь, чтобы он  мог  предстать  перед  судом.
Начальники жалеют, что врач в  отъезде.  Обязательно  надо  гада  до  суда
дотянуть... Чтобы другим неповадно...
   Я еле удерживаюсь на ногах от физической и душевной  тошноты.  Спасать,
чтобы потом расстреляли? Спасать по-человечески этого нелюдя? Да пусть  бы
он умер вот сейчас же, исчез, испарился, как болотное чудище, как нетопырь
какой-то. Ловлю себя на том, что впервые за все эти годы я  в  эти  минуты
вроде бы внутренне ближе к начальству,  чем  к  этому  заключенному.  Меня
сейчас  что-то  связывает  с  этим  начальником  режима.  Наверно,   общее
отвращение к двуногому волку, переступившему грань людского.
   - А кто довел-то? Кто голодом заморил? - чуть слышно бормочет Конфуций.
   Да, конечно, но все же... каков тот, кого можно довести до  ЭТОГО!..  С
недавнего времени в бараке, где жил Кулеш, стали замечать: что-то  колдует
он по ночам у железной печки. И вроде вареным  мясом  тянет  от  печки-то.
Подтвердилось: глухой ночью,  когда  все  спали,  он  варил  свой  бульон.
Прижали: откуда мясо? Да раздобыл, мол,  у  корешей  с  соседнего  прииска
кусок оленины. Возненавидели: хоть бы раз хлебнуть  дал,  собака!  Стукнул
кто-то режимнику. И дознались...
   Картина  преступления  была  такая.  Подойдя  к  гревшемуся  у   костра
Центурашвили, Кулеш убил его ударом топора по шее. Потом снял  с  мертвого
одежду, сжег ее на костре. Затем методично разрубил труп на куски и  зарыл
в разных местах в снег, пометив каждую свою кладовку каким-нибудь  знаком.
Только вчера бедро  убитого  нашли  в  сугробе  под  двумя  перекрещенными
короткими бревнышками.
   ...Наутро  вернулся  из  командировки  наш  доктор.  Он  уже   знал   о
случившемся. Бегло поздоровался и сразу пошел в палату, где  лежал  Кулеш.
Весь этот день Антон промолчал. Даже обход провел почти молча.
   Поздно вечером, когда мы остались одни в  процедурной,  он  внимательно
посмотрел на меня и положил руку на мою.
   - Это был страшный день, дорогая. Но не отчаивайся. Да, зверь  живет  в
человеке. Но окончательно победить человека он не может.
   Впервые он назвал меня на "ты".



        "24. РАЗЛУКА"

   Фантастичнее всего,  что  на  фоне  этого  безумного  мира  складывался
все-таки какой-то быт. Утро  начиналось  с  домашнего  шарканья  тряпичных
тапочек санитара Сахно.
   - Завтрак! - возвещал он торжественно.  -  Вставайте,  доктора!  Кушать
подано!
   - А что там на завтрак? - сонным утренним  голосом  спрашивал  Григорий
Петрович (Конфуций) с такой искренней любознательностью, точно меню нашего
завтрака могло и впрямь изменяться.
   - Суп и чай! - с готовностью докладывал Сахно. И  было  очень  приятно,
что баланду он называет супом, а кипяток - чаем.
   На все уже было свое определившееся время: и на работу, и на чтение,  и
на писание писем материковским адресатам. Читали  всегда  вслух,  так  как
книг нам  перепадало  немного.  Письма  писали  тоже  сообща,  потому  что
формулировки надо было придумывать изощренные. Чтобы было понятно родным и
приемлемо для цензора. Особенно много обсуждений требовали  письма  Сахно,
поскольку его жена, доярка воронежского колхоза,  была  хоть  и  первейшей
работягой, но зато "насчет умственности до  ужасти  тупая".  Сахно  всегда
просил "намекать ей попонятнее". Он настойчиво объяснял это,  и  губы  его
подрагивали от нежности и  боли,  на  что  никак  нельзя  было  намекнуть.
Впрочем, на свою инвалидность,  на  то,  что  в  свои  сорок  он  выглядит
шестидесятилетним, он никогда ей не намекал.
   По вечерам мы с Антоном даже ходили иногда в гости. Да, в гости! К тому
единственному человеку, который имел право  если  не  пригласить,  то,  во
всяком случае, вызвать нас к себе  на  квартиру,  -  к  начальнику  нашего
лагеря Тимошкину.
   Оригинальный это был начальник! В блюстители закона он  перековался  из
бывших беспризорников. В голове его  царил  самый  немыслимый  ералаш,  но
сердце было добрейшее. Всю  систему  наказаний  он  полностью  передоверил
режимнику, так как не мог перенести, если кто-нибудь из доходяг  заплачет.
Сам же он с увлечением занимался хозяйством  лагеря,  старался  подбросить
лишний  кусок  в  лагерный  котел,  пускал  ради  этого  в  ход  всю  свою
изворотливость, используя опыт молодых лет,  когда  он  состоял  в  других
отношениях с Уголовным кодексом, чем на теперешней должности.
   Антон лечил и самого Тимошкина, и его бело-розовую вальяжную жену  Валю
от  подлинных  и  воображаемых  болезней,  и  оба  они  души  не  чаяли  в
обходительном докторе. Вечерком Тимошкин то  и  дело  звонил  на  вахту  и
строго приказывал немедленно прислать врача для оказания семье  начальника
медицинской помощи. Через час после ухода  врача  на  вахте  снова  трещал
телефон. На этот раз к начальнику требовали медсестру. Да чтобы шприцы  не
забыла с собой взять для  уколов.  Я  оставляла  в  тимошкинской  прихожей
никому не нужные шприцы, а сама усаживалась за чайный стол, где  меня  уже
ждали.
   От Тимошкина и Валентины мы не скрывали наших отношений,  и  эти  люди,
сохранившие вопреки всему простые человеческие чувства,  старались  делать
все, чтобы облегчить наше положение.
   В долгих застольных беседах Антон удовлетворял детскую любознательность
начальника, проведшего свои школьные годы  у  асфальтовых  котлов  Москвы.
Разнообразные сведения, получаемые  в  этих  беседах,  вызывали  у  нашего
хозяина то радостное изумление - "Ишь ты!",  то  скептические  возгласы  -
"Скажешь тоже!". Услышав однажды от доктора, что земля - шар,  вращающийся
вокруг своей оси, наш начальник именно так и отреагировал: "Скажешь тоже!"
   Меня он тоже уважал за ученость. По должности  ему  приходилось  немало
возиться с  бумагами,  и  он  решил  подучиться  грамматике,  поступив  на
какие-то заочные курсы. Выполняя письменные работы  для  этих  курсов,  он
вечно мучил меня вопросами о правописании разных слов. При этом  он  хитро
щурился, прикрывал ладонью страничку учебника грамматики для пятых классов
и откровенно сверял мои ответы с учебником. Не обнаружив  расхождений,  он
победно взглядывал на Валю. Дескать, видала, какова лекпомша-то!
   В медицине, кстати, я основательно продвинулась вперед. Теперь я  смело
вскрывала фурункулы и абсцессы,  вливала  физиологический  раствор,  а  по
части внутривенных - перегнала и врача и фельдшера, поскольку оба они  уже
нуждались в очках, а я еще была тогда довольно зоркая и  в  вену  попадала
почти безотказно. Приспособил меня Антон и к ведению историй болезни.
   Его ужасно угнетала эта часть его обязанностей. По приемам работы и  по
своему душевному складу он был типичным домашним или земским врачом. Готов
был тратить долгие часы на уход за больными, на  уговоры  и  утешения.  Но
всякая канцелярщина казалась ему  непереносимой.  К  тому  же  хоть  он  и
говорил по-русски почти без акцента, но в письменной речи явно обнаруживал
свое немецкое происхождение: громоздил тяжелые фразы  со  вспомогательными
глаголами на конце, тратил массу лишнего  времени,  методично  вырисовывая
островерхие, похожие на готические буквы. А  пренебрегать  _документацией_
было никак нельзя, потому что многочисленные начальники и ревизоры  только
по ней и судили о работе больницы. Зарывать наших пациентов под  сопку  мы
были обязаны не как-нибудь, а "в строгих правилах искусства".
   Обнаружив мои первые опыты в заполнении _историй_, Антон обрадовался.
   - Здорово получается, Женюша! Давай так и сговоримся: я буду лечить, не
отвлекаясь на эту канитель, а ты  уж...  Ладно?  Чего  вам,  гуманитариям,
стоит лишнюю страничку общими словами исписать! Тебе это легко дается...
   Действительно, я в пять раз быстрее Антона вписывала в листки _историй_
различные комбинации принятых железных формулировок.  Но  нельзя  сказать,
чтобы это давалось мне легко. Особенно эпикризы и протоколы вскрытий. Рука
автоматически строчила - "И в 12 часов 17  минут  скончался  при  явлениях
нарастающей сердечной слабости", а перед глазами стояла  реальная  картина
этого  мгновения,  так  академически  описанного.  Застывшие  в  последней
судороге черные провалы ртов. Каменеющий в глазах смертный  ужас.  В  ушах
звучали последние слова умирающих.
   Я всегда старалась  запомнить  эти  последние  произнесенные  человеком
слова. Ведь может статься, когда-нибудь о них будут, содрогаясь от любви и
боли, расспрашивать те, для кого  это  лагерное  койкоместо  было  дорогим
Ванечкой.
   Правда,  что-нибудь  значительное  -  о  жизни,   о   несправедливости,
свершенной над ним, о своих близких - человек говорил обычно раньше, когда
смерть еще не вплотную подошла к изголовью. А  при  последнем  грозном  ее
появлении люди, заторопившись в  дальний  путь,  почти  всегда  вспоминали
что-нибудь мелкое. Один спрашивал,  скоро  ли  обед,  в  безумной  надежде
успеть перехватить еще несколько ложек густой больничной  баланды.  Другой
вдруг судорожно принимался искать мешочек с запасными портянками.
   Так что совсем это  было  не  так  просто  -  документировать  лагерные
болезни. Иногда мелькали безумные мысли: а  что,  если  зачеркнуть  сейчас
слова "История болезни" и написать сверху "История убийства"? Но  духу  на
это, конечно, не хватало. Да и кому это помогло бы!
   Больница наша вечно была переполнена.  Люди  лежали  не  только  в  так
называемых палатах, но и в кривом коридоре,  где  свистели  все  колымские
ветры. Ежедневно приходилось решать мучительный вопрос: кого из  прибывших
больных принять, кого отправить в барак, снабдив вожделенным освобождением
от работы. Тем, кто болел в бараке, повышенный паек не выдавался.  Поэтому
все жаждали лечь в больницу.
   Именно с этого трудного вопроса о приеме больных "на койку"  и  начался
роковой для меня день. Антон и Конфуций  с  утра  выехали  на  _точки_.  Я
осталась в качестве единственной медицинской власти.
   - Нету местов! - отбивался  за  меня  санитар  Сахно,  не  пропуская  в
дежурку напирающих больных. - Нету - и все тут. Куды вас девать-то!  Есть,
правда, местечко в женской палате... Дак ведь не в женскую же вас ложить!
   Тут меня и осенило. А почему бы, собственно, и не в женскую?  Женщин  в
нашем лагере было мало, болели они реже, и одно-два места в женской палате
часто пустовали. А что, если положить туда ну хоть вот этого  Мизинцева?..
Почему бы нет? Разве у этой загробной тени есть еще пол?
   Наметанным глазом сразу вижу: умрет к вечеру. Так пусть хоть на  койке,
а не на нарах, в грязи и холоде. И морфий  ему  введу...  Меньше  мучиться
будет.
   - Положи его в женскую, Сахно. У двери...
   - А не нагорит нам? - усомнился наш опытный санитар.  -  Ну,  да  и  то
сказать - шкилет... Поди разберись, какая в ем стать...
   Но начальство разобрало. И надо же было именно в  этот  день  нагрянуть
комиссии из Ягодного! Да  чтобы  сразу  им  в  глаза  метнулась  облыселая
синюшная голова этого Мизинцева!
   - Мужчина в женской палате?
   Священное негодование  вспыхнуло  на  упитанном  лице  начальника.  Он,
оказывается, уже давно слышал, что здесь, на Таскане, притон разврата.  Да
и чего ждать, когда заключенные-женщины живут за зоной  и  разгуливают  по
поселку без конвоя!
   Не слушая моих объяснений, он прошел в дежурку, где выявился  еще  один
потрясающий факт: медсестра, несмотря на  свой  явно  женский  пол,  живет
рядом с врачом и фельдшером, отделенная только фанерной перегородкой...  И
после   этого    еще    удивляются,    что    деткомбинат    ломится    от
незаконнорожденных...
   Начальник был оперативен. Уже на другой день пришел приказ,  положивший
конец всем традиционным тасканским  вольностям.  В  неустанной  заботе  об
укреплении  нравственности  жителей  вольного  поселка  Севлаг   предлагал
немедленно водворить заключенных-женщин  в  зону,  ликвидировать  зазонный
женский барак, строго конвоировать женщин при выводе на работу. Преступную
же  медсестру  предлагалось  немедленно   этапировать   в   Эльген.   Само
преступление было сформулировано с предельной четкостью: "Пыталась создать
условия для разврата путем госпитализации зэка-мужского пола в палату  для
зэка обратного пола".
   - Дай мне яду, Антоша! Пожалуйста, дай... На всякий случай... Я зря  не
приму... Только в том случае, если  Циммерманша  придумает  что-нибудь  уж
совс