написали только через несколько  лет,
уже на Колыму. Я не знала, что моих стариков тоже  "забирали".  Ненадолго,
правда, на два месяца. Но их оказалось достаточно, чтобы убить отца. Когда
они вышли из тюрьмы, их квартира была занята другими,  вещи  конфискованы.
Они бродили в поисках ночлега по этому городу,  где  отец  был  честным  и
уважаемым  работником-специалистом,  где  работали  его  дочь  и  зять   -
коммунисты. Все шарахались от  стариков.  Никто  не  пустил  их  ночевать.
Только прачка Клавдя оказалась добрее всех.
   Все это случилось с ними, пока я была в Бутырках.  Но  узнала-то  я  об
этом только через три года.
   ...Я думаю об отце, и по стенам моего застенка  начинают  плыть  нежные
картины раннего детства. Цепочка  от  часов  на  папином  жилете.  Ее  так
интересно теребить, сидя у отца на коленях... Какие-то  смешные  греческие
слова,  которым  он  учил  меня  на   прогулке,   рассказывая   про   свои
гимназические годы... Он ведь родился  в  прошлом  веке,  он  еще  учил  в
гимназии не только латынь, но и греческий... Не было ближе и роднее его до
моих восьми лет. Потом долгие годы отчуждения, взаимных болей, бед,  обид.
Мне  не  нравилось  "социальное  происхождение",  завидовала  подругам,  у
которых был "папа от станка". Ему не  нравилось  многое  в  моей  жизни  и
поведении.
   И вдруг по стене плывут буквы из  его  последнего  письма,  полученного
здесь, в Ярославле: "Не скрою от тебя, что за последнее время  я  чувствую
себя неважно. Но буду бороться за жизнь. Она  теперь  нужна  моим  дорогим
внукам - Алеше и Васе".
   Для моих детей хотел жить... А я уже никогда не смогу теперь  попросить
у него прощения.
   Скорее бы устать от стояния и снова на  какое-то  время  погрузиться  в
полудремоту, заменяющую сон. Так быстрее пройдут трое суток.
   Я опять, как и зимой, не беру хлеба.  Но  на  этот  раз  Коршунидзе  не
приходит объяснять мне, что голодовки запрещены. Видно,  и  они  ко  всему
привыкли. А может быть, им как раз это и нужно - добиться спокойного,  без
скандалов,  отсиживания  положенных  сроков  карцера.  А  без  еды   легче
попадаешь в это спокойствие полуобморочного изнурения.
   Зимой, сидя здесь, я все думала о внешнем мире. Знают ли  там  об  этих
застенках? Пытках?
   А сейчас я почти не  верю  в  реальность  этого  внешнего  мира.  Почти
невозможно поверить, например, что сейчас лето и  кто-нибудь  вот  в  этот
самый момент купается в реке. Потом я сочиняю стихи - о втором карцере.

   Все по святым инквизиторским правилам:
   Голые ноги на камне под инеем...
   Я обвиняюсь в сношениях с дьяволом?
   Или в борьбе с генеральною линией?

   Тысячелетья, смыкаясь, сплавляются
   В этом застенке, отделанном заново.
   Может быть, рядом со мной задыхается
   В смертной истоме княжна Тараканова?

   Может быть, завтра из двери вдруг выглянет,
   Сунув мне кружку с водою заржавленной,
   Тот, кто когда-то пытал Уленшпигеля,
   Или сам Борджа с бокалом отравленным?

   Это гораздо, гораздо возможнее,
   Чем вдруг поверить вот в этом подвалище,
   Будто бы там, за стеною острожною,
   Люди зовут человека товарищем...

   Будто бы в небе, скользя меж туманами,
   Звезды несутся, сплетясь хороводами,
   Будто бы запахи веют медвяные
   Над опочившими, сонными водами.



        "44. МЫ ВСПОМИНАЕМ ДЖОРДАНО БРУНО"

   Зной. Страшный зной стоял в Ярославле летом 1938 года. Газета "Северный
рабочий" ежедневно подтверждала это. Местные журналисты красочно описывали
плавящийся асфальт, приводили цифры средней температуры за последние годы,
доказывая, что "такого еще не было".
   Форточка нашей камеры  продолжала  оставаться  закрытой.  Все  вещи  от
сырости, от плесени, от застоявшегося воздуха  стали  волглыми.  Солома  в
подушках и тюфяках прела, начинала гнить.
   После второго карцера мы совсем расхворались. Хлеб и баланда не лезли в
горло. Я уже трижды просила у дежурного надзирателя иголку, чтобы перешить
крючки на моей казенной юбке. Вглядываюсь в Юлино лицо,  иссиня-черное,  с
желтыми подглазницами, и догадываюсь, что мы стремительно идем к концу.  В
довершение всех бед у меня возобновились  приступы  малярии.  Они,  видно,
провоцировались удушливой сыростью камеры. После приступов  сердце  совсем
отказывалось работать.
   Однажды я потеряла сознание. Юля нажала беззвучный звонок и потребовала
врача. Должно быть, я была в этот момент здорово похожа на покойницу,  так
как дежурный (хоть это и был Вурм), не сказав  ни  слова,  тут  же  привел
врача.
   Это был первый  случай  нашего  столкновения  с  ярославской  тюремной,
медициной,  если  не  считать  регулярных  обходов  медсестры  с   ящичком
лекарств. Сестра давала аспирин "от головы", хинин - от малярии,  салол  -
"от живота". Универсальная валерьянка шла от всех остальных болезней.
   Придя в себя, я увидела склонившееся ко мне лицо доктора. Оно  поразило
меня своей человечностью. Настоящее докторское лицо, внимательное, доброе,
умное. Оно как бы  возвращало  к  оставленной  за  стенами  тюрьмы  жизни,
сверлило сердце сотней смертельно ранящих воспоминаний.
   За  круглые,  мягкие  черты,  за  добродушие,  струившееся  из   каждой
морщинки,  мы  потом  прозвали  этого  тюремного   доктора   Андрюшенцией.
Казалось, что именно так должны были его называть однокурсники.
   - Ну вот, - смущенно буркнул доктор, вытаскивая шприц  из  моей  худой,
как палка, руки. - Сейчас камфара сделает свое дело, и вам станет  хорошо.
Будет ходить сестра и дважды в день вводить сердечное.
   - Да разве здесь лекарства помогут! - осмелела  вдруг  Юля,  смертельно
испуганная перспективой остаться без меня. - Мне кажется,  доктор,  у  нее
просто кислородное голодание. Тем более на дворе такая жара.  Может  быть,
вы дадите распоряжение, чтобы у  нас  не  закрывали  форточку,  раз  такая
тяжелая больная?
   По лицу Андрюшенции медленно разливается кирпичный румянец.  Он  слегка
косится  на  стоящего  у  него  за  спиной   корпусного   -   "малолетнего
Витушишникова" (без сопровожденья корпусного врач в камеру не допускается)
и отвечает очень тихо:
   - Это вне моей компетенции...
   Витушишников откашливается и солидно резюмирует:
   - Говорить разрешается только про болезнь.
   Потом тянутся томительные дни,  когда  едва  теплящаяся  во  мне  жизнь
поддерживается только неистребимым  любопытством.  Увидеть  конец.  В  том
числе и собственный конец.

   Бейся, мой шторм, кружись,
   Сыпь леденящей дрожью!
   Хоть досмотрю свою жизнь,
   Если дожить невозможно...

   Однако, несмотря на такое оптимистическое четверостишие, я  наблюдаю  у
себя опасные симптомы. Вот, например, я уже несколько раз отказывалась  от
прогулки.  А  когда  потрясенная  этим  Юля  начинала  страстным   шепотом
уговаривать  меня  "не  терять  последних  капель  кислорода",  я   устало
отвечала:
   - Не смогу обратно на третий этаж подняться...
   Да и метаться по пятнадцатиметровой  прогулочной  камере  тоже  не  так
просто, когда сердце отказывается компенсировать движения.
   Шутить тоже становится с каждым днем все труднее. Но временами  мы  все
же пытаемся прибегать к этому  испытанному  лекарству  от  всех  болезней.
Излюбленная  шутка-рассказ  о  неисправимом  оптимисте.  "Ну  раз   могила
братская, то это уже хорошо". А когда дышать в камере становится  особенно
трудно, к "братской могиле" добавляется еще:
   - А ты подумай-ка про Джордано Бруно.  Ведь  ему  было  много  хуже.  У
него-то ведь камера была свинцовая.
   После ухода врача мы долго спорим, как расценивать его работу в тюрьме.
   - Пари держу: всю ночь сегодня  будет  во  сне  тебя  видеть.  Он  ведь
добряк, этот Андрюшенция!
   - Несомненно! Но тем позорнее для него быть на такой должности.
   - А что, лучше было бы, что ли,  если  бы  на  его  месте  какой-нибудь
Сатрапюк с дипломом?
   И  Юля  оказывается  права.  Через   два   дня   Андрюшенция   наглядно
демонстрирует нам свою полезность.
   - На прогулку приготовьтесь!
   - Не пойду. Не могу ходить.
   - Идите.  Вам  табуретку  там-поставили.  Сидеть  будете  15  минут  на
воздухе. По распоряжению врача.
   И  совсем  уже  теплое   чувство   возникает   к   Андрюшенции,   когда
надзирательница Пышка, открывая огромным - просто бутафорским  каким-то  -
ключом нашу форточку, одобряюще прошептала:
   - Вам не десять, а двадцать минут проветривания. По распоряжению врача.
   И хотя раскаленный воздух в квадратной форточке  стоит  неподвижно,  мы
все же радостно переглядываемся.
   - Вот видишь! А ведь у Джордано Бруно камера была свинцовая...



        "45. КОНЕЦ КАРЛИКА-ЧУДОВИЩА"

   Весь  период  с  лета  1938-го  до  весны  1939-го   можно   озаглавить
фигнеровским "Когда часы остановились". Может быть, это острые  физические
страдания - постоянное удушье, мучительная борьба организма за полноценный
вдох и выдох - затянули все это время какой-то  паутиной.  Но  только  оно
вспоминается мне сейчас в виде сплошной черной ленты,  как  бы  непрерывно
струящейся и в то же время застывшей в неподвижности.
   Часы наших жизней остановились, и их не могли пустить в ход те  бледные
отсветы далекого чужого бытия, которые приносил  нам  ежедневно  "Северный
рабочий", не ахти какой  грамотный,  очень  развязный  и  в  то  же  время
нестерпимо скучный листок. Мы, правда, по инерции хватали его все с той же
жадностью, мы все так же вычитывали эту газету  куда  тщательней,  чем  ее
корректоры. Но все, что она  сообщала,  уже  воспринималось  нами  как  не
вполне реальное.
   Бои  в  Испании.  Мюнхен.   Гитлер   в   Чехословакии.   Подготовка   к
Восемнадцатому партсъезду. Не во сне ли все это? Разве на свете еще кто-то
борется? Разве не всех так сломили, как нас?.. С  каждым  днем  росло  это
опасное, предвещавшее близкий конец чувство полной отрешенности  от  всего
живого.
   Казалось, мы даже внутренне разучились протестовать и ненавидеть.  Я  с
удивлением вспоминала, как в декабре 1937-го, когда меня впервые  посадили
в  нижний  карцер,  я  колотила  кулаками  Сатрапюка.  Такой  душевный   и
физический взрыв казался теперь абсолютно невозможным.
   В канун нового, тридцать девятого года, незаметно подкравшегося к  нам,
я, правда опять по просьбе Юли, сочинила для нее поздравительные стихи, но
это уже не было наивно-оптимистическое "На будущий - в Ерусалиме".  Теперь
я выражала опасение...

   ...Чтоб горечь, осев у глаз,
   Как плесень на дне колодца,
   Не раз учила бы нас
   Мечтать, пламенеть, бороться.
   Чтоб в этих сырых стенах,
   Где нам обломали крылья,
   Не свыклись мы, постонав,
   С инерцией бессилья.
   Чтоб в дебрях тюремных лет,
   Сквозь весь одиночный ужас,
   Мы не позабыли свет
   Созвездий, соцветий, содружеств...
   Чтоб в некий весенний день
   Возможного все же возврата
   Нас вдруг не убила сирень
   Струей своего аромата.

   Последнее четверостишие было попыткой самовнушения. Идею  о  "возможном
все же возврате" надо было поддерживать в себе любой ценой.  На  самом  же
деле надежды почти иссякли, и прежде всего потому,  что  мы  очень  быстро
слабели физически. Буквально каждый день уносил остатки сил.
   - Женька! Открой глаза! Слышишь, открой сейчас  же...  Или  хоть  рукой
пошевели.
   Юля тормошит меня, и я, вяло улыбаясь, отвечаю:
   - Знаю, знаю, что похожа на покойницу. Жива, не бойся... Ты  и  сама-то
ведь не краше.
   Да, скулы у Юли обтянулись и стали острыми. Вокруг  глаз  -  мертвенные
тени. Хорошо, что уже больше двух лет мы  не  видели  своего  отражения  в
зеркале.  Но  можно  себе  представить  самое  себя  и   свое   неуклонное
приближение к концу, глядя в лицо товарища по несчастью.
   Аппетит совсем пропал. Мы каждое утро выносим почти весь  свой  хлеб  и
складываем его в ящик  для  отходов,  стоящий  в  конце  коридора.  Иногда
кажется,  что  только  два  кусочка  утреннего  сахара   еще   кое-как   и
поддерживают наше призрачное существование.
   В марте у нас опять взыскание: лишили на месяц права на выписку газеты.
За какой-то "след ногтя" на библиотечной книге. Видимо, в карцер  в  таком
состоянии тащить нас не решались, а план по внутритюремным репрессиям надо
же было выполнять.
   И вот в довершение ко всему мы еще  и  без  газеты.  Порвана  последняя
нить, связывавшая нас с миром живых. Теперь только и остался,  что  робкий
ручеек Ольгиного стука, который нет-нет да и заструится по багровой стене.
   - От-крыл-ся парт-съезд...
   Я не ленюсь выстукать в ответ мрачную остроту:
   - Съезд уцелевших, да?
   - Го-во-рят пе-ре-ги-бах... бу-дут ре-а-би-ли-ти-ро-вать...
   Юля сразу загорается радужными надеждами.
   - Слышишь, Женька? Реабилитировать будут! Наконец-то! Ну, иначе и  быть
не могло...
   Но я ведь "Пессимистенко" - в противоположность Юле - "Оптимистенко". И
я  не  верю,  что  реабилитации  будут  массовыми,  что  они  будут  менее
случайными, чем аресты. Я слишком хорошо  поняла  за  два  с  лишним  года
особенности сталинского стиля. Не надеюсь я и на то, что мне  лично  может
достаться счастливый номерок в начинающейся малой лотерее.
   И вдруг...
   Чувствую, что повествование мое становится  однообразным.  Уже  который
раз прибегаю к этому "вдруг". Но  ничего.  Эта  угловатая  форма  передает
суть. Ведь именно так оно и было. В сырость, плесень, застой нашего склепа
время от времени ВДРУГ врывались тюремщики,  и  мы  еще  раз  должны  были
понять, что кое-чем мы все же отличаемся от обыкновенных,  совсем  мертвых
покойников. Нас можно мучить еще и еще. Физически и морально. Изощренно  и
грубо. Ночью и днем. Вместе и поодиночке.
   Так вот, вдруг снова -  повторяющиеся  звуки  отпираемых  и  запираемых
подряд замков. А это всегда знак какого-то нового мероприятия. И  вот  тот
же Борзой, корпусной, что запирал форточки, входит к нам. На этот  раз  на
его лице, очень похожем  на  морду  постаревшей  борзой  собаки,  какое-то
странное выражение, которое мощно было бы  даже  назвать  тенью  смущения,
если бы заранее не было известно, что на такой должности трудно удержаться
человеку, умеющему смущаться.
   Не говоря ни слова, борзой протягивает руку к правой стене и... Во  сне
или наяву мы это видим?  Он  снимает  картонку  с  тюремными  правилами  -
двадцать две заповеди майора Вайнштока. Снимает и, резко  повернувшись  на
каблуках, блеснув ослепительными сапогами, выходит. И  заповеди  уносит  с
собой. Потом мы слышим, как поворачивается ключ в  соседней,  в  Ольгиной,
камере.
   На  этот  раз  не  возникает  обычного  спора  между   Оптимистенко   и
Пессимистенко. Сейчас мы обе твердо убеждены, что такой акт может наводить
на самые пессимистические  прогнозы.  Усиление  режима.  Значит,  заповеди
сочтены слишком либеральными.  Может,  дошло  до  товарища  Сталина,  что,
умирая, мы все-таки читаем книжки?  Что  нам  дают  два  кусочка  пиленого
сахара в день? Да мало ли что?
   Завтра, наверно, принесут новые  заповеди,  в  которых  будет  отменено
разрешение на выписку газеты, на книги, на письма, на ларек. А может, и на
прогулку. Мы долго соревнуемся с нашими начальниками в  выдумывании  того,
что еще у нас можно отнять.
   Или еще какие-нибудь новости в графе "Наказания"?
   В этот день не приносит облегчения даже прогулка, тем более  что  и  во
время нее чувствуется что-то странное в лицах и поведении надзора.
   Еще несколько унылых, тревожных  часов.  Наконец  движение  в  коридоре
возобновляется. Снова появляется корпусной.  На  этот  раз  не  Борзой,  а
"малолетний Витушишников". Он водружает картонку с заповедями  на  прежнее
место и быстренько уходит. На его лице подобие улыбки, и тоже  с  оттенком
смущения.
   Изучаем текст заповедей, не пропуская ни одной буковки. В чем же  дело?
Решительно ничего нового! Но вот...
   - Что-о-о?
   Мы, остолбенев, смотрим друг на друга, не веря глазам.
   - Ущипни меня, Юлька! Не спим?
   В левом углу  картона  ведь  была  резолюция:  "Утверждаю.  Генеральный
комиссар государственной безопасности Ежов". Выла ведь? Ну конечно была! А
теперь? А теперь она заклеена белой бумажкой. Аккуратненько так  подклеена
бумажечка, не сразу и заметишь.
   Мы проводим несколько часов,  как  в  горячке.  Неужели  он  пал,  этот
карлик-чудовище?  Ведь  его  культ  был  за  последние  годы  доведен   до
гомерических размеров. Иногда казалось, что он может даже конкурировать  с
культом Сталина. Официальный его титул  был  "любимец  народа".  Все,  что
проделывалось  в  тюрьмах  и  лагерях   с   миллионами   невинных   людей,
обозначалось веселым фольклорным выражением "ежовы рукавицы".  Переводчики
среднеазиатских акынов в бесчисленных одах именовали его  "батыр  Ежов"...
Так неужели?..
   Мы не смыкаем глаз всю ночь, и теперь в  наших  обескровленных  сердцах
начинает действительно брезжить тень надежды на возможность перемен.
   Утром Ольга, получающая газету, выстукивает нам:
   - Снят... Кончен... Видимо, разделит нашу участь.
   - Мавр сделал свое дело - мавр может идти, - ликуем мы.
   Мы мечемся как  тигрицы  по  клетке,  пока  Ольга  не  выстукивает  нам
следующую сенсационную новость:
   - Бе-рия... Бе-рия...
   Я совсем заболела от волнения и разрядку нашла, опять-таки только заняв
себя стихами. Написала "Посвящение "любимцу народа".
   Карлик-чудовище (он ведь был малюсенького росточка!)

   ...Злодеи прошлого, потупя взоры вниз,
   Тебя поют в почтительном дисканте.
   Сам Тьер перед тобою гуманист,
   А Галифе - мечтатель и романтик.
   Но вот теперь смотри: твои дела
   Тебя погубят мощной волей рока!
   Ты видишь, гад? Тарпейская скала
   От Капитолия совсем не так далеко!

   - Это подражание классикам, Юля! Теперь сочиню про Берия. Это  будет  в
духе пушкинских эпиграмм. А кто он вообще-то, этот Берия?
   Но Юля тоже ничего о нем не знала. И я написала так:

   Скажи, о Берия,
   Открою ль двери я?
   Ответь мне, Берия,
   Верну ль потери я?
   Иль ты, о Берия,
   То снова серия
   Убийств, безверия
   И лицемерия?
   Открою ль двери я?
   Ответь же, Берия!

   С этого момента остановившиеся было часы наших жизней дрогнули и  снова
пошли. С перебоями, с хрипом, скрежетом, но все-таки вперед!  Теперь  было
чего ждать!
   Внешне все оставалось по-прежнему. Неукоснительное  проведение  режима,
плесень на стенах, вонючий рыбный суп, параша... Но в самой  атмосфере,  в
неуловимых  деталях  поведения  надзора,  в  оттенках   голоса   корпусных
чувствовалось приближение больших перемен.
   А заповеди в ближайший месяц снимали  и  снова  вешали  еще  дважды.  В
первый раз заклеили фамилию Вайншток и заменили ее  фамилией  Антонов.  Во
второй раз заклеили и Антонова, а на его месте написали: Главное  тюремное
управление.
   - Так-то надежнее, - хохотали мы, - менять не придется.
   И наш приглушенный смех звучал так оживленно, как уже не было с  самого
закрытия форточек.
   Итак, в полном соответствии с марксистской теорией событие  со  снятием
правил, начавшееся как трагедия, повторилось еще дважды уже как фарс.
   -  Пусть  теперь  майор  Вайншток  попробует,  каково  живется  по  его
заповедям, - высказалась как-то вечерком Юля, и в  ее  добродушных  глазах
мелькнула острая искра.
   Никак не могу заснуть... Представляю себе Ежова, Вайнштока, Антонова  и
многих других в нижнем карцере. Хотя нижний наш карцер - это  ведь  только
второй сорт, а им, наверное, дадут попробовать первосортный. Вот уж где  -
"каким судом судите, таким и вас"...
   Однажды ветреным и тревожно  зовущим  майским  днем  мы,  вернувшись  с
прогулки, заметили, что наша форточка продолжает оставаться открытой.
   - Забыли?
   - Пышка дежурит. Нарочно, наверно, оставила. Добрая...
   Но назавтра повторилось то же. Падение  карлика-чудовища  принесло  нам
возвращение нашего глотка кислорода. Подул  либеральный  ветерок  весны  и
лета 1939 года. Газета "Северный рабочий" стала ежедневно печатать статьи,
разоблачающие клеветников.