люционной работы?
   Кусаю губы в кровь и молчу.
   - Вы не подписали  приказа  и  не  принимаете  хлеба.  Это  достаточные
основания для передачи дела о вашем поведении в тюрьме в суд.  Отдаете  ли
вы себе в этом отчет?
   Хоть лопни, проклятый, хоть пристрели сейчас на месте, не  вымолвлю  ни
слова. Что терять-то? Разве в могиле не лучше, чем здесь?
   Коршунидзе выжидает еще минуту, потом поворачивается на каблуках  своих
сапог (по его ежемесячным визитам знаю, как они  блестят!)  и  выходит  из
карцера. Двери снова заперты.
   Но вот открывается дверная форточка, и я вижу знакомое добродушное лицо
Ярославского, колючую поросячью щетинку на его розовых щеках.
   - Бери, девка, хлеб-то,  слышь!  А  то  и  впрямь  замордуют  вовсе,  -
торопливым шепотом  произносит  он  и  сразу  же,  прерывая  самого  себя,
захлопывает форточку. Кто-то в коридоре...
   Топот  многих  ног,  какое-то  шуршанье,  будто  протащили  что-то   по
каменному  полу,  глухие  возгласы.  И  вдруг  над  всем  этим   отчаянный
дискантовый крик. Он долго тянется на  одной  ноте  и  наконец  неожиданно
обрывается.
   Все понятно. Кто-то сопротивляется. А  его  все-таки  тащат  в  карцер.
Опять кричит. Замолчала. Заткнули рот кляпом.
   Только бы не сойти с ума. Все что угодно, только не это.  "Не  дай  мне
Бог сойти с ума. Нет,  лучше  посох  и  сума..."  А  ведь  первый  признак
надвигающегося безумия - это, наверно, именно желание вот  так  завыть  на
одной ноте. Это надо преодолеть. Работой мозга. Когда мозг занят делом, он
сохраняет равновесие. И я снова читаю наизусть и сочиняю сама стихи. Потом
повторяю их много раз, чтобы  не  забыть.  И  главным  образом,  чтобы  не
слышать, не слышать этого крика.
   Но   он    все    продолжается.    Пронизывающий,    утробный,    почти
неправдоподобный. Он заполняет все вокруг, делается осязаемым,  скользким.
По сравнению с ним вопли роженицы кажутся оптимистической мелодией. Ведь в
криках роженицы  затаена  надежда  на  счастливый  исход.  А  тут  великое
отчаяние.
   Меня охватывает такой страх, какого я еще не испытывала с самого начала
моих странствий по этой преисподней. Мне кажется - еще секунда, и я  начну
так же вопить,  как  эта  неизвестная  соседка  по  карцеру.  А  тогда  уж
обязательно соскользнешь в безумие.
   Но вот однотонный вой начинает перемежаться какими-то  выкриками.  Слов
разобрать не могу. Встаю со своего ложа и, волоча за собой огромные лапти,
подползаю к двери, прикладываю к ней ухо. Надо разобрать, что  кричит  эта
несчастная.
   - Ты что? Упала, что ль? - раздается  из  коридора.  Ярославский  снова
приоткрывает на минуту дверную форточку. Вместе с  полоской  света  в  мое
подземелье  вливаются  довольно  ясно  произнесенные  слова  на   каком-то
иностранном языке. Уж не Каролла ли это? Нет, на немецкий не похоже.
   У Ярославского расстроенное лицо. Ох, какая это все постылая обуза  для
мужицкого сына с поросячьей белобрысой щетинкой  на  щеках!  Уверена,  что
если бы он не  боялся  проклятого  Сатрапюка,  помог  бы  и  мне,  и  той,
кричащей.
   В  данный  момент  Сатрапюка,  видно,  нет   поблизости,   потому   что
Ярославский не торопится захлопывать форточку. Он придерживает ее рукой  и
шепотом бубнит:
   - Завтра срок тебе. Назад в камеру пойдешь. Перетерпи  уж  ночку-то.  А
может, возьмешь хлеб-то, а?
   Мне хочется поблагодарить его и за эти слова, и особенно  за  выражение
его  лица,   но   я   боюсь   спугнуть   его   какой-нибудь   недопустимой
фамильярностью. Но все-таки решаюсь прошептать:
   - Чего она так? Страшно слушать...
   Ярославский машет рукой.
   - Кишка у них больно  тонка,  у  заграничных-то  этих!  Вовсе  никакого
терпенья нет. Ведь только-только  посадили,  а  как  разоряется.  Наши-то,
русские, небось все молчком. Ты-то вон пяты сутки досиживаешь,  а  молчишь
ведь...
   И в  этот  момент  я  ясно  различаю  доносящиеся  откуда-то  вместе  с
протяжным воем слова "коммунисте итальяно", "коммунисте итальяно...".
   Так вот кто она! Итальянская коммунистка. Наверно, бежала с родины,  от
Муссолини, так же как бежала от Гитлера  Клара,  одна  из  моих  бутырских
соседок.
   Ярославский торопливо захлопывает дверку  и  строго  кашляет.  Наверно,
Сатрапюк на горизонте. Нет, много шагов.  Хлопанье  железных  дверей.  Это
там, у итальянки... Какой странный звук! Ж-ж-ж-ж...  Что  это  напоминает?
Почему я вспомнила вдруг о цветочных клумбах? Боже мой! Да ведь это шланг!
Значит, это не было фантазией Веверса, когда он грозил мне: "А вот  польем
вас из шланга ледяной водицей да запрем в карцер..."
   Вопли становятся короткими. Она захлебывается. Совсем жалкий  комариный
писк. Опять шланг. Удары. Хлопанье железной двери. Молчание.
   По моим расчетам, это была ночь на пятое декабря. День Конституции.  Не
помню, как я провела остаток этой ночи. Но  тонкий  голос  итальянки  я  и
сегодня слышу во всей реальности, когда пишу об этом спустя почти четверть
века.
   Ярославский сменился. Дверь настежь. Еще прежде, чем  я  различаю,  кто
стоит  в  дверях,  я  с  беспощадной  ясностью  вижу  вдруг  самое   себя,
скорчившуюся  на  этих  грязных  обледенелых  досках,  прикрытую   грязной
хламидой, растрепанную. Вижу свои посиневшие отмороженные ноги в  огромных
лаптях. Затравленный зверь. Да разве еще можно жить после такого?
   Оказывается, можно. В дверях стоит надзирательница Пышка. На ее щеках и
подбородке ямочки. Веселые кудряшки  падают  на  тюремную  форму.  От  нее
одуряюще пахнет земляничным мылом и тройным одеколоном. Она что-то говорит
добрым  голосом.  Сначала  я  воспринимаю  ее  речь  только  как  мелодию.
Человеческий голос. Приятный, доброжелательный.  Разве  это  еще  мыслимо?
Потом начинаю различать смысл слов.
   - Сейчас в камеру пойдете. Скоро ужин... А завтра в душе помоетесь.
   - Как ужин? Я думала, утро...
   Она помогает мне снять хламиду  и  надеть  серо-синюю  ежовскую  форму.
Форма кажется мне  сейчас  удобным  и  красивым  платьем.  Сразу  делается
теплее; дрожь, не унимавшаяся все  пять  суток,  прекращается.  Я  пытаюсь
натянуть чулки, но это мне почему-то не  удается.  Чулки  кажутся  странно
длинными, и потом,  я  никак  не  могу  сообразить,  с  какой  стороны  их
натягивают. Пышка опять услужливо помогает мне.
   - Идите...
   Выхожу на площадку, на которую выходят двери нескольких карцеров. Около
каждой  стоит  обувь.  Всем,  значит,  надевают   в   карцере   лапти.   У
администрации  не  хватает  казенных  бутс,  и  потому  у   дверей   стоят
потрепанные туфли, тапочки. Домашняя обувь. Но что это? Я вижу изумительно
изящные, маленькие, не больше 33-го номера, модельные туфельки на  высоких
каблучках. Она! Это, без сомнения,  ЕЕ  туфельки!  Передо  мной  вырастает
образ грациозной маленькой  итальянки,  которой  могут  быть  впору  такие
туфельки. А они... Из шланга...
   Меня уже вывели наверх, на ту лестничную клетку,  которую  я  ежедневно
прохожу, спускаясь на прогулку во  дворик.  И  вдруг  я  останавливаюсь  в
мучительном сомнении. Направо или налево? Делается  страшно...  Значит,  я
все-таки тронулась. Ведь каждый день хожу  здесь,  каждый  день...  Три  с
половиной месяца... Почему же я вдруг забыла дорогу?
   - Направо, - говорит шепотом Пышка, и я пытаюсь повернуть  направо,  но
вдруг окончательно теряю ориентацию и тихо опускаюсь на ступеньки. Нет, я,
значит, все-таки не железная...
   Последнее, что  стучит  у  меня  в  висках,  когда  я  падаю,  ныряя  в
беспамятство, это все тот же пронзительный крик:
   - Коммунисто итальяно! Коммунисто итальяно!



        "39. "НА БУДУЩИЙ - В ЕРУСАЛИМЕ!""

   Всему на свете приходит конец. Кончался, кончался все-таки и  девятьсот
проклятый - тридцать седьмой. Прошел декабрь, начавшийся для нас карцером,
болезнями  после  него.  Юлин  плеврит  резко   обострился.   Я   мучилась
отмороженными ногами.
   В газетах мы читали сейчас описание  первых  выборов  на  основе  новой
Конституции: нового избирательного закона.
   Днем и ночью мучила мысль: неужели наш уход из жизни никем не  замечен?
Я представляла себе, как идут на  выборы  наши,  университетские.  Неужели
никто не вспомнит? А редакция? Впрочем, там, наверно, не  осталось  никого
из старых.
   И  даже  сегодня,  после  всего,  что  уже  было  с  нами,   разве   мы
проголосовали бы за какой-нибудь другой строй, кроме советского, с которым
мы срослись, как с собственным сердцем, который для нам так же  естествен,
как дыхание.  Ведь  все,  что  я  имела:  и  тысячи  прочитанных  книг,  и
воспоминания о замечательной юности, и даже вот эта выносливость,  которая
сейчас спасает меня, - ведь это все мне дано ею, Революцией, в  которую  я
вошла ребенком. Как нам было интересно жить! Как  все  хорошо  начиналось!
Что же, что же это такое случилось?
   - Юлька! Проснись! А ты не думаешь,  что  ОН  сошел  с  ума?  А?  Мания
величия ведь часто,  говорят,  сопровождается  и  манией  преследования...
Может, ему и вправду всю ночь мальчики кровавые в глаза лезут.
   Юлька нечленораздельно мычит что-то. И зачем  только  я  разбудила  ее?
Ведь она так плохо чувствует себя после карцера.
   Болезнь не мешает ей, впрочем, готовиться к  "встрече"  приближающегося
Нового года. Она копит сахар, откладывая по куску из выдаваемых  ежедневно
двух пиленых кусочков. Уже вторую неделю она ревниво оберегает граммов  20
масла, оставшихся от 200 граммов, купленных  однажды  (за  три  месяца)  в
тюремном ларьке.
   - Новый год надо отметить хорошо. Ведь  есть  примета:  как  Новый  год
встретишь, так он весь и  пройдет.  И  ты  обязательно  сочини  новогодние
стихи.
   - Подожди ликовать! Еще, может быть, у них день Нового года  отмечается
не менее  торжественно,  чем  день  первого  декабря,  годовщина  убийства
Кирова. Может, для этой цели приспособлены еще  более  усовершенствованные
карцеры.
   Но Новый год все же приближался, и мы  обе  ждали  его  с  нетерпением.
Суеверно  казалось,  что  кошмары,  принесенные  тридцать  седьмым,  могут
раствориться в свежем воздухе тридцать восьмого.
   Как и перед всякой выдающейся датой, тюремный режим  заметно  усилился.
Чаще обычного щелкал открываемый глазок, чаще  раздавался  змеиный  шепот:
"Прекратите разговоры!" Библиотека почему-то снова не работала,  и  книги,
находившиеся у нас уже месяц, были изучены до тонкостей. Помню, что  одной
из них был все тот  же  однотомник  Некрасова,  который  Юле  не  хотелось
возвращать.
   И опять я думала о том, как раскрывается слово писателя в той ничем  не
нарушаемой душевной собранности, которая дается тюрьмой,  в  благоговейной
готовности как можно глубже воспринять это слово.
   Никогда я не любила людей так проникновенно, как именно в эти месяцы  и
годы, когда, отгороженная от них каменными стенами,  брошенная  в  царство
нечеловеков, я воспринимала каждую писательскую строчку как радиограмму  с
далекой планеты Земля, моей родины, моей далекой матери, где жили и  живут
братья мои - люди.
   Даже самая  хрестоматийная  строчка  Некрасова  превращалась  теперь  в
волнующее письмо далекого друга. Я часами читала Юльке  "Рыцарь  на  час",
"Русских женщин".  И  интересно,  больше  всего  стучали  в  сердце  самые
неожиданные  места,  мимо  которых  проходила  раньше  не  останавливаясь.
Например, "спи, кто может, я спать не могу...". Это ведь о природе. О  той
лунной морозной ночи, когда поэт "хотел бы рыдать  на  могиле  далекой"...
Когда-то я заучивала эти стихи в школе, и они сливались для меня  тогда  с
десятками других пейзажных строк, почти не задевая сердца. А сейчас...
   Вот она, в прорези открытой форточки, - эта морозная лунная ночь. Какой
бы мороз ни был на улице, мы с Юлей не  закрываем  форточку.  Ведь  оттуда
струится тоненький ручеек кислорода, оттуда поступает наш  нищенский  паек
со стола жизни. Мы ведь не дышим теперь, а только  жадно  подбираем  крохи
кислорода. И вот с ним-то вместе, с этим ручейком, и входит к нам в камеру
некрасовская морозная ночь. И мне кажется, что никто  до  нас  не  понимал
всего объема этих слов: "Спи, кто может, я спать не могу..."
   Кроме Некрасова в эти предновогодние дни на нашем прикованном  к  стене
столике оказался еще томик стихов Сельвинского. И там случайно попались на
глаза строчки о судьбах еврейского народа, о  его  стойкости,  жизнелюбии.
Приводилось древнее новогоднее приветствие: "На будущий - в Ерусалиме".
   Под этим заголовком я и сочиняю поздравительные  новогодние  стихи  для
Юли.

   ...И вновь, как седые евреи,
   Воскликнем, надеждой палимы,
   И голос сорвется, слабея:
   На будущий - в Ерусалиме!

   Тюремные кружки содвинув,
   Осушим их, чокнувшись прежде.
   Ты смыслишь что-либо в винах?
   Нет слаще вина надежды!

   Товарищ мой! Будь веселее!
   Питаясь перловкой, не манной,
   Мы все ж, как седые евреи,
   В свой край верим обетованный.

   Такая уж вот порода!
   Замучены, нищи, гонимы.
   Все ж скажем в ночь Нового года:
   На будущий - в Ерусалиме!

   И вот она пришла, эта новогодняя ночь. Первая новогодняя ночь в тюрьме.
Если бы мы знали тогда, что впереди их еще не меньше семнадцати!  Вряд  ли
мы смогли бы, наверно, так  терпеливо  встретить  ее,  если  бы  вдруг  на
тюремной стоне, как на экране телевизора,  вспыхнула  хоть  одна  из  сцен
предстоящей нам в ближайшие семнадцать лет жизни. Но, к  счастью,  будущее
было для нас закрыто и надежда лгала нам своим  детским  лепетом.  Вопреки
логике, вопреки здравому смыслу мы были  уверены,  что  "на  будущий  -  в
Ерусалиме!".
   Мы лежим на своих тюремных койках и стараемся уловить движение времени.
Это не очень просто. Недаром Вера Фигнер назвала свою книгу  об  одиночной
тюрьме "Когда часы остановились".
   Но в эти пограничные, перевальные минуты, когда уходил  в  глубь  веков
этот единственный в своем  роде  год,  когда  наступал  новый  (а  ему  мы
приписывали роль справедливого судьи!), - в эти минуты мы  стали  способны
отсчитывать шаги времени по многим неуловимым признакам: по  ударам  своих
сердец, по дыханию надзирателя, заглядывающего в глазок.
   Какое-то шестое  чувство  заставило  нас  одновременно  протянуть  руки
из-под колючих серых одеял и чокнуться жестяными кружками, в которых  была
заранее заготовлена сладкая вода.
   Нам повезло. Надзиратели не заметили наших незаконных  действий,  и  мы
спокойно  выпили  свой  напиток,  закусив  его  куском  хлеба,  смазанного
маслицем. Это было поистине лукуллово пиршество!
   Я торжественно прочла Юле поздравительные стихи, и мы сладко заснули  в
мечтах о Новом годе. На будущий - в Ерусалиме!



        "40. ДЕНЬ ЗА ДНЕМ, МЕСЯЦ ЗА МЕСЯЦЕМ"

   Нет, чуда не произошло. Тридцать восьмой не  стал  справедливым  судьей
тридцать седьмого. Наоборот, он  оказался  двойником  своего  кровожадного
брата и даже кое в чем перещеголял его.
   Этот  год,  проведенный  от  начала  до  конца  в  одиночке,  показался
ярославским узницам вечностью и в то же время -  мигом.  Каждый  отдельный
день тянулся невыносимо, но недели, а особенно месяцы летели галопом.
   Пробуждение.  Дверная  форточка  хлябает  и  открывается,  точно  пасть
какого-то сказочного дракона. Пасть произносит:
   - Подъем!
   И захлопывается, точно лязгают  одна  о  другую  металлические  челюсти
чудовища. Подъем в шесть утра. Зимой еще совсем темно, и  кусочек  неба  в
окне, над щитом, сливается с краями щита.
   Подъем. Это значит еще раз осознать, где  ты  находишься,  отдать  себе
отчет в том, что все ЭТО - правда, не сон. Все на месте:  багровые  стены,
скрежещущие  железные  койки,  вонючая  параша,  углубление  в  стене,  от
которого расходятся какие-то контуры, напоминающие мужское лицо. Это "Пров
Степаныч"  -  наш  предполагаемый  соглядатай,  за  которым,  по   Юлиному
предположению, скрывается магнитофон.
   Быстро вскакиваем. Медлить запрещено. Натягиваем свои форменные платья,
ежовские формочки. Дрожа от сырости,  от  вони,  от  отвращения  к  жизни,
стараемся подшучивать над своим видом в этих  туалетах.  Любимая  шуточная
игра. Я говорю Юле: "Хозяйка, вам  куфарку  не  надоть?"  Она  строго:  "А
паспорт у тебя есть?" - "Вот пачпорта-то как раз и  нет,  хозяйка.  Уж  не
обессудьте, чего нет, того нет..."
   Первый раз это  рассмешило,  и  мы  повторяем  игру,  чтобы  поддержать
бодрость, чтобы скрывать друг от друга утреннее отчаяние.
   Иногда между подъемом и выводом на оправку проходит больше часа. Но  мы
должны быть готовы с самого  начала,  чтобы,  как  только  откроется  наша
дверь, схватить парашу и идти в уборную. Время ожидания надо как-то убить.
Иногда удается задремать, сидя на прикованной к стене  табуретке,  иногда,
загораживая друг друга от глазка, делаем подпольную  физзарядку,  то  есть
разминаем затекшие от жесткой железной койки руки и ноги.
   По характеру шорохов в коридоре, по шагам и даже по дыханию мы  узнаем,
кто из надзирателей в  коридоре.  От  этого  многое  зависит.  При  Святом
Георгии, например, можно делать гимнастику почти открыто. Он сделает  вид,
что не замечает. У Пышки можно попросить вне  очереди  иголку  и  заняться
штопкой чулок. А вот если в коридоре Вурм - держи ухо востро!  Попробуй-ка
при нем хоть руки поднять кверху! Сейчас же  откроет  дверную  форточку  и
проквакает жабьим голосом:
   - Прекратить! Тут вам не институт физкультуры!
   А если Сатрапюк...  Ну,  тот  ничего  не  скажет,  но  составит  акт  о
нарушении режима - и готово: лишение прогулки, библиотеки, ларька...
   Выход в уборную приносит нам некоторые политические новости и расширяет
наш политический кругозор. Кусочки  газетной  бумаги,  выдаваемой  нам  по
листочку вместо туалетной, могут оказаться страшно  интересными.  Сами  мы
получаем только ярославскую газету "Северный рабочий".  А  в  уборной  нам
нередко попадаются кусочки "Правды" и "Известий". Мы штудируем их со  всех
концов, делаем из обрывков предложений разные умозаключения.
   Вернувшись с оправки, мы умываемся над парашей, поливая друг  другу,  и
завтракаем кипятком и хлебом. Юля оставляет один кусочек сахара на ужин. Я
съедаю оба куска утром, каждый  раз  однообразно  аргументируя:  "А  вдруг
умрем до вечера. Пропадет тогда..."
   Потом начинается "рабочий день". Мы читаем и  пишем.  Пишем  и  читаем.
Увы, мы нередко читаем все одни и те же книги, так  как  библиотека  то  и
дело "ремонтируется" и "инвентаризируется". А пишем мы  только  для  того,
чтобы тут же стереть написанное. Ведь две тетради, которые  нам  разрешено
исписывать за месяц, должны каждое тридцатое число  сдаваться  в  тюремную
цензуру, притом без возврата. Я пишу стихи. Массу стихов.  Пишу,  заучиваю
наизусть и стираю написанное хлебным мякишем. Кроме того, я пишу повесть о
советской школе первых  послереволюционных  лет,  о  школе,  в  которой  я
училась. Мой единственный критик,  читатель  и  ценитель  -  Юля  -  очень
одобряет.
   После каждой прочитанной главы мы  предаемся  сладостным  воспоминаниям
детства. Ведь оно у нас было такое, какого ни у кого ни до нас,  ни  после
нас  не  было.  Революционное  детство.  Даже  плакат  с  огромной  вошью,
призывающей к борьбе с тифом, кажется нам теперь овеянным высокой поэзией.
   А первое ученическое самоуправление! А первая  демонстрация,  когда  мы
шли с мокрыми ногами, в рваных башмаках, но несли сочиненный  нами  самими
лозунг - "Школа труда и радости приветствует Советскую власть!".
   Одно плохо: мы недостаточно активно жили. Если бы знать, что всей нашей
жизни только и будет, что тридцать лет, так разве так надо было  работать!
Тогда успели бы хоть что-то после себя оставить.  Да  и  детей  надо  было
родить не двух, а минимум пятерых, чтобы побольше, побольше от меня  следа
осталось на моей дорогой земле. Ах,  как  безошибочно  стали  бы  мы  жить
сейчас, если бы удалось начать все сначала!
   Обед. Если мамалыга - кукурузная каша - это хорошо. К овсу  и  перловой
шрапнели я почти  не  притрагиваю