ся к нам. Тоню весной отправят в спецдетдом. Наконец,  по  общим
отзывам, этап, предстоявший мне, был страшен. Кое-кто  уже  шел  таким,  и
мало кто оставался  в  живых.  В  частности,  жертвой  такого  этапа  стал
незадолго  перед  тем  друг  Уманского,   молодой,   талантливый   Василий
Куприянов.
   Ирония судьбы состояла в том,  что  такой  адрес  вечного  поселения  я
получила благодаря сочувствию и снисхождению полковника Цирульницкого.  Он
хотел облегчить мое положение, и потому мое дело оформлялось не на  Колыму
- места весьма  отдаленные,  а  на  Восточную  Сибирь  -  места  не  столь
отдаленные,  материк   все-таки.   Откуда   ему   было   знать   все   мои
обстоятельства!
   После  получения  приговора  мой  следователь  Гайдуков  предложил  мне
являться к нему на отметку _через день_.  Этап  в  Восточную  Сибирь  пока
откладывался из-за сильных морозов, но в любой час мог быть назначен.
   Началась совсем чудовищная жизнь. В углу нашей комнаты стояли  мои  уже
связанные этапные узлы. Каждое утро в день отметки я прощалась  со  всеми,
как навсегда. А отыграв на пианино свои оптимистические марши и лирические
песни, я прямиком бежала не домой, а в "белый дом" на отметку.  Там-то,  в
коридоре, и увидал меня однажды полковник Цирульницкий.
   - Что с вами? Больны? -  спросил  он,  взглянув  на  мое  заострившееся
желтое лицо с черными подглазницами.
   - Здорова. Ведь отчаяние нельзя считать болезнью.
   - Почему отчаяние? - досадливо спросил полковник. -  Ведь  вам  вынесли
сравнительно мягкий приговор. Не Колыма с ее вечной мерзлотой, а Восточная
Сибирь. Там лето настоящее, там овощи, там железная дорога. К вам  приедут
родные.
   - У меня нет больше родных, которые могут приехать.
   Полковник смотрел на меня с явным  неудовольствием.  Не  возражений  он
ждал, а благодарности.
   - Я здесь уже обжилась. У меня есть угол, работа, близкие люди.  А  там
все заново: голый человек на голой земле, - попыталась я разъяснить.
   После короткой паузы полковник распахнул дверь в свой кабинет.
   - Зайдите! Если Колыма как место ссылки для  вас  предпочтительней,  то
напишите об этом заявление на имя  Особого  совещания.  Мы  отправим  ваше
заявление  в  Москву.  Мотивируйте  болезнью  и  невозможностью  следовать
этапом.
   - А как же этап?
   - Отсрочим до получения ответа...
   От волнения никак не могу сформулировать текст заявления,  и  полковник
диктует мне. "Ввиду резко ослабленного здоровья... Невозможность перенести
дальний этап... Ввиду того что сын учится в выпускном  классе  магаданской
школы..."
   - А дочка еще совсем маленькая, - добавляю я вдруг.
   - Какая дочка?
   И тут я обрушиваю на полковника историю Тони. Вот уж кто  наверняка  не
перенесет этапа... А ее все время прочат  в  Комсомольск...  Не  хочет  ли
полковник взглянуть на девочку? Она здесь, сидит на стуле в коридоре, ждет
меня.
   - У нас? Ребенок?
   - Ну да. Мне пришлось взять ее с собой, чтобы не возвращаться в детский
сад. Я должна сегодня вести ее в баню.
   - И что же, хотите официально удочерить?
   - Пыталась. Отказали. Говорят, репрессированным нельзя.
   Так  состоялась   первая   встреча   трехлетней   Тони   с   всесильным
министерством. Вот примерное изложение ее диалога с полковником.
   - Здравствуй, Тоня. Скажи, не хочешь ли ты поехать в Москву?
   - С мамой?
   - Нет, со мной. Маме ведь надо работать...
   - Вез мамы не поеду.
   - Гм... Жалко. А там, в Москве, есть цирк. А в цирке медведи, обезьяны,
лисицы...
   - У нас дома тоже есть кошка Агафья.
   -  Агафья?  -  переспросил  полковник   и   взял   телефонную   трубку.
Дозвонившись до отдела опеки и попечительства  при  гороно,  он  отрывисто
сказал, что к ним на днях обратится ссыльнопоселенка такая-то. По  вопросу
о девочке Антонине. Так вот, мнение МГБ - удовлетворить просьбу.
   Представляю себе, как выкатила глаза та ушастенькая, похожая на летучую
мышь, которая говорила мне, что меня надо бы лишить материнских прав  даже
на собственных детей.
   Но что же все-таки происходило с полковником? Почему он выказывал такие
далекие от его профессии чувства?  Ведь  сколько  добра  сделал  мне  этот
человек, увешанный орденами за  службу  в  органах!  Выпустил  из  тюрьмы.
(Другие в ожидании оформления вечной ссылки просидели не месяц, как  я,  а
все пять-шесть месяцев.)  Помог  восстановиться  на  работе  при  активном
сопротивлении отдела кадров. Взялся хлопотать о перемене  места  ссылки  и
отсрочил этап. А теперь вот Тоня...
   Тогда все это  загадочное  поведение  было  мне  неясно.  Только  после
отъезда полковника из Магадана я услышала, что во время моей эпопеи  сорок
девятого года полковник уже знал о своей близкой отставке. Он был ошарашен
этим,  душевно   метался,   не   находя   объяснений   чинимой   над   ним
"несправедливости", и, может быть,  впервые  задумался  о  судьбах  других
людей. Я просто попалась ему под  руку  во  время  его  великого  смятения
чувств.
   А то, что с ним случилось, было связано с другим  землетрясением  сорок
девятого года, эпицентр которого находился на материке. До нас еще  только
начали доноситься слабые раскаты этого далекого грома. Дело в том,  что  у
полковника, при всех его заслугах перед  органами,  был  изъян  в  анкете.
Изъян роковой и неустранимый. Он относился к  пятому  пункту  анкеты  -  о
национальной принадлежности.
   Так или иначе, но через несколько дней после встречи Тони с полковником
мы выходили с  ней  из  Магаданского  загса,  унося  с  собой  метрическое
свидетельство, где в графе "Мать" значилось мое имя, отчество и фамилия. И
хотя Юля продолжала твердить, что все это моя дикая фантазия,  за  которую
мы все еще поплатимся, но и она вздохнула с облегчением, осознав,  что  мы
больше не должны бояться детского этапа, висевшего над нами грозной  тучей
целых полтора года.
   Сравнительно быстро, месяца  через  полтора,  пришел  и  ответ  на  мое
заявление в Особое совещание  МГБ.  Мне  благосклонно  разрешили  остаться
навеки на Колыме. Это событие мы шумно отпраздновали за  семейным  столом.
Великое дело  -  теория  меньшего  зла!  Я  с  радостью  принимаю  из  рук
коменданта бумажку - вместо вида на жительство, - в которой сказано, что я
ограничена в правах передвижения семью  километрами  от  Магадана,  что  я
нахожусь под гласным  надзором  органов  МГБ  и  обязана  дважды  в  месяц
являться на регистрацию. И что все это - пожизненно.
   Радуюсь я совершенно искренно. Разве это не меньшее зло -  остаться  со
своими близкими в уже  обжитой  конуре,  работать  в  детском  саду,  быть
окруженной многолетними товарищами по тюрьме и лагерю! А ведь  могла  быть
Восточная Сибирь,  с  цинготно-дизентерийным  голодным  этапом,  таким,  в
котором, корчась, умирал друг  Уманского  Василий  Куприянов.  Могла  быть
новая неизвестная пустыня, в которой надо было начинать все сызнова  -  от
крыши над головой до первого доброжелательного человека по соседству.
   От формулировок "вечно" и "пожизненно" я тоже не приходила в отчаяние.
   - Еще неизвестно, до конца ЧЬЕЙ жизни... Моей или ЕГО? -  разъясняла  я
своим близким. - А он как-никак старше моей мамы...
   Не успели нарадоваться на вечное поселение в пределах Колымского  края,
как подоспела еще одна радость. По той же  теории  меньшего  зла.  В  доме
Васькова произошел, выражаясь современным языком, демографический взрыв. В
связи с абсолютным перенаселением тюрьмы наши местные  эмгебисты  добились
от Москвы разрешения оформлять повторников на  пожизненное  поселение  без
предварительного тюремного заключения. С этих пор всех подлежащих переводу
на ссылку повторников перестали арестовывать. Их стали просто  вызывать  в
"белый дом", где у них отбирали паспорта,  брали  подписку  о  невыезде  и
отпускали домой. А месяца через два, получив из Москвы  оформленные  дела,
повторников вызывали вторично и вручали им вместо паспорта такой документ,
каким уже владела я. К великой нашей радости, эта  благодетельная  реформа
произошла на уровне буквы И. Так что  до  буквы  К  и,  следовательно,  до
ареста Юли дело не дошло.
   Так - на редкость парадоксально - наш карточный домик не только выстоял
в землетрясении  сорок  девятого  года,  но  даже  вроде  бы  и  несколько
укрепился.
   Или, может быть, правильней сравнить нашу комнату с ковчегом,  плывущим
в  первозданных  волнах?  Ну,  если  и  так,  то  факт  остается   фактом:
сотрясаемый толчками довольно высоких баллов, ковчег наш вплывал  в  новое
десятилетие.
   ...Наступили пятидесятые годы. Пришла весна пятидесятого. Вася  кончает
школу. Замелькали, как в кино, быстро мелькающие кадры. Аттестат  зрелости
с жирной тройкой по физике. С такой анкетой, да еще с тройкой!  Как  же  в
вуз попадать!
   Выпускной вечер в школе.  Сижу  среди  родителей  выпускников  рядом  с
полковницами и генеральшами. Слушаю, как длинноносенькая шустрая историчка
призывает  своих  учеников  не  забывать  наш  светлый  золотой   Магадан,
построенный руками энтузиастов. Гордиться, что учились в таком городе...
   Я в своем самом  парадном  платье  из  последней  предсмертной  маминой
посылки. Оно с плеча моей сестры Наташи и до  этого  вечера  казалось  мне
вполне  приличным.  Но  в  соседстве  с  шелками,  чернобурками  и  массой
ювелирных изделий я выгляжу самой затрапезной кухаркой, чьего сына выучили
по милости господ.
   (Вообще-то я  дьявольски  неблагодарна!  Ведь  именно  эти  тетки,  так
безвкусно  расфуфыренные,  проявили  человечность:  давали  Васе  за  счет
родительского комитета бесплатный обед, пока я сидела в доме Васькова.)
   На выпускном вечере Васька впервые напился допьяна, и я волочила его по
ночным улицам домой, видя себя со стороны в этой классически русской  роли
и горько всхлипывая на ходу. А  наутро  он  совершенно  по-ребячьи  просил
прощения и зарекался от повторения. Но я плакала неутешно.
   На самом деле я плакала,  понятно,  не  от  Васиного  дебюта  по  части
выпивки, а оттого, что на меня снова надвигалось страшное испытание:  день
Васиного отъезда на материк. Как они пролетели - эти два года нашей  общей
жизни! И вот опять он уедет. И тосковать о нем,  теперь  уже  таком  моем,
таком нашем, я буду  еще  больше,  чем  раньше  тосковала  об  оставленном
четырехлетнем.
   Впервые мне показалось, что вечное поселение - пусть хоть и в  пределах
Колымы - не такая уж сладость. И хотя сын  дает  мне  слово  прилететь  на
каникулы, а я даю ему слово обязательно, чего бы  то  ни  стоило,  скопить
денег на эту его поездку, но у  обоих  на  уме:  не  вечная  ли  ждет  нас
разлука?
   И вот он пришел, этот день. Магаданский аэропорт,  тогда  еще  довольно
пустынный. Вольные  родители  Васиных  одноклассников,  провожающие  своих
детей так же, как я, но, в отличие от меня, весело обещающие  детям  скоро
приехать в отпуск на материк.
   Посадка.  Последнее  объятие.  Последние  нелепые  слова.  Про  галоши,
кажется. Не забыл ли галоши? И маленькая точка в  небе  -  гудящий  шмель.
Летит, унося от меня моего последнего  кровного  мальчишку,  обломок  моей
настоящей семьи. А я стою одна-одинешенька  на  опустелом  аэродроме,  все
смотрю вверх, хотя уже ничего не видно. Одна... Антону нельзя показываться
в официальных местах, он попрощался с Васей накануне.  Юля  -  на  работе.
Тоню я не взяла с собой, чтобы не плакала.
   Улетел Васька. Точно и не было, точно  приснился.  Еле  доволакиваю  до
автобуса враз отяжелевшие ноги. Вхожу в комнату, которая тоже уже почти не
моя, потому что мы с Тоней должны уехать отсюда, так как Юлька моя выходит
замуж.  Я  рада  за  нее,  за  ее  будущего  мужа.  Это  очень  степенный,
рассудительный белорус, бывший учитель, работник  минского  гороно.  Отбыв
свой срок, он не стремится теперь никуда. Дело в том, что до ареста,  там,
в Минске, он был женат на еврейке. Во время оккупации ее убили гитлеровцы.
Заодно убили и двоих его детей - девочку и мальчика, хотя они и  числились
по отцу белорусами. Добрый и тихий человек, он имел одну странность  -  не
мог видеть маленьких  девочек.  Все  они  казались  ему  похожими  на  его
пятилетнюю расстрелянную дочку. "Вы уж извините, что я с  вашей  Тоней  не
разговариваю. Не могу. Дочку напоминает".
   Да, я рада была за Юлю, но уходить из нашей комнаты, где все  было  еще
полно Васей, мне было тяжко. Старалась не показывать  этого  Юле,  которая
так активно помогала мне к тому же хлопотать насчет нового жилья.
   В конце концов хлопоты увенчались успехом. В нашем  бараке,  на  первом
этаже, была огромная, как сарай, общая кухня. Вот от  нее-то  и  разрешили
отгородить фанерной перегородкой восемь метров.
   Неприютно было в  нашем  новом  доме.  Всегда  пахло  убежавшими  щами,
горелым молоком,  рыбой  на  постном  масле.  С  раннего  утра  начиналась
кухонная жизнь. Пятнадцать женщин - из них немало бывших  уголовниц  -  во
весь голос, не стесняясь в выражениях, обсуждали  свои  дела,  скандалили,
пели.
   Антон, приходя по вечерам, утешал: скоро уже, вот выйдет он из  лагеря,
и мы сменим эту комнату  на  другую.  Я  устало  улыбалась  в  ответ,  как
улыбаются ребенку, обещающему отрубить голову Змею Горынычу. До конца  его
срока оставалось еще больше двух лет. Да еще и  выпустят  ли  его  вообще?
Ведь немец! А время-то какое!
   Время действительно никак не утихало. Пятидесятый  оказался  ничуть  не
легче сорок девятого. Наших бывших зэка переводили на вечное поселение  во
все возрастающей прогрессии. Многих после этого не оставляли  в  Магадане,
отправляли поглубже в тайгу. Каждый день приносил новости, и все  в  одном
плане. Покончили самоубийством Шура  Сидоренко  и  Ганс  Штерн.  Они  жили
вместе уже несколько лет, любили друг друга  с  какой-то  исступленностью.
При получении ссылки на поселение  каждого  направляли  в  противоположный
конец колымской пустыни. Зарегистрировать их брак, чтобы можно было жить в
ссылке вместе, не разрешили: он был австрийский подданный. Они натопили  в
своей халупе печку, закрыли трубу и умерли от угара. Повесился мой  старый
знакомый, беличьинский врач-терапевт Каламбет. Сошла с  ума  Тина  Келлер.
Нашу Гертруду тоже после выхода из дома Васькова не оставили в Магадане, а
отправили в Омсукчан, и она писала оттуда необычные  для  нее  письма:  не
очень-то старалась  "теоретически  обосновать"  "данный  этап",  а  просто
горько жаловалась на тяжелое положение.
   Зловещие новости добирались к нам и с материка. Сплошные мартирологи да
списки повторно арестованных. Недаром я так боялась Восточной Сибири. Хоть
она и считалась краем "не столь  отдаленным",  но  наши  пропадали  там  с
голоду, не получая работы, даже физической. Пропадали и с тоски,  так  как
были разлучены со всеми многолетними друзьями по несчастью. Потрясло  всех
известие о  самоубийстве  Липы  Каплан.  Все  ее  помнили  по  лагерю  как
хохотушку, кровь с молоком, рубаху-парня. Бывало, Циммерманша  как  увидит
Липу, так и гневается: "Цветете, прямо как на курорте!" Потом уж стали  мы
при появлении Циммерман кричать Липе: "Прячься,  а  то  попадешь  за  свой
румянец на Известковую!" Вот  эта-то  румяная  хохотушка  и  выпила  яд  в
ожидании второго ареста.
   Можно  ли  было  в  непроглядной   тьме   таких   новостей   разглядеть
какой-нибудь лученышек надежды? И я отмахивалась почти  с  досадой,  когда
Антон уже несколько раз повторял мне, что  у  него  появилась  надежда  на
досрочное  освобождение.  К  чему  такие  детские   разговоры!   Хоть   бы
пересиживать не пришлось! Но он снова и снова  подробно  рассказывал,  как
ему удалось вылечить от многолетней экземы одного крупного начальника. Тот
давно уже считал себя неизлечимым и сейчас просто ликовал  от  избавления.
Он клялся, что освободит доктора досрочно, пусть тот хоть сто  раз  немец.
Нет, я все равно не принимала этого всерьез. Уж очень не ложилось такое  в
цвет времени.
   Но мы жили в стране парадоксов. И  однажды,  довольно  поздно  вечером,
когда  Тоня  уже  спала,  а  я  еще  дописывала,  судорожно  зевая,   свои
бесконечные "планы музыкальных занятий", в нашу новенькую  фанерную  дверь
постучали. Это был какой-то странный стук. Торжествующий  какой-то,  вроде
на мотив марша из "Аиды".
   - Скажите, пожалуйста, не здесь ли квартира доктора Вальтера? -  сказал
Антон, протаскивая сквозь узенькую дверь свой деревянный лагерный чемодан.
- Мне кажется, что это квартира _вольного_ доктора Вальтера...  А  вы,  по
всей вероятности, его супруга, фрау Вальтер!
   Он сверкал зубами, громко хохотал, разбудил и растормошил Тоню, включил
яркий верхний свет. Потом выложил на стол свою  справку  об  освобождении.
Это не был сон. Его действительно освободили  досрочно,  за  два  года  до
окончания его ТРЕТЬЕГО срока.
   Теперь на своих восьми метрах околокухонного пространства мы зажили уже
втроем. Антон работал как _вольный_ врач в  той  же  самой  больнице,  где
практиковал еще как заключенный. Но для прописки его на моей _площади_  от
нас потребовали регистрации брака. Это было  единственное  право,  которое
давали  поселенцам:  право  так  называемого  _совместного  проживания_  в
регистрированном  браке.  Причем  имелся  в  виду   только   новый   брак,
заключенный уже по месту  ссылки.  Материковские  супруги,  разлученные  в
тридцать седьмом, ни в коем случае не соединялись.
   Мне не очень-то хотелось идти в загс. У меня были  сложные  мучительные
чувства по отношению к моему материковскому мужу Павлу Аксенову, вернее  -
к памяти Павла. Потому что, независимо от того, жив ли он, я  была  твердо
убеждена, что мы никогда не встретимся.  В  той,  другой,  в  первой  моей
жизни, которая теперь казалась приснившейся, мы  любили  и  понимали  друг
друга. Думаю, что мы никогда не расстались бы,  если  бы  в  это  дело  не
вмешался Родной Отец, Лучший друг советских семей. И я  продолжала  любить
Павла, как любят дорогого покойника. Странно, но мне казалось, что  они  с
Антоном понравились бы друг другу. Я часто рассказывала  Васе  об  отце  в
присутствии Антона, и он охотно поддерживал эти беседы. Не знаю, была ли я
при этом преступницей и двоемужницей. Угрызений совести я не  чувствовала.
Но теперь, когда регистрация брака с Антоном стала  практическим  вопросом
дня, мне, по какой-то необъяснимой логике, вдруг  показалось,  что  именно
вот  этой-то  регистрации  и  надо  бы  избежать  ради   Павла.   Как   бы
вмешательство загса наносило ему оскорбление.
   Формально я могла считать  себя  вдовой,  потому  что  еще  в  тридцать
девятом, в ответ на мой запрос о судьбе мужа, мне дали справку:  скончался
от воспаления легких. Но после этой _точной_ справки от него были  письма.
Когда погиб Алеша, мама телеграфировала мне: "Живи ради Васи, отца у  него
тоже нет". Но и после этого были слухи, что жив, что на Инте.
   Антон, заметив, что я оттягиваю прогулку в загс, все понял без слов.
   - Ведь это только чисто полицейская процедура.  Чтобы  избежать  лишних
страданий. А то у нас может получиться, как у Шуры с  Гансом.  Тебе  дадут
приказ - на запад, мне - в другую сторону...
   В загсе от нас не потребовали никаких справок о судьбах  моего  мужа  и
первой жены Антона. Оказалось, что  существует  закон,  разрешающий  новый
брак в случае десятилетнего _безвестного отсутствия_ одного из супругов. А
все заживо  погребенные  на  одной  из  земель  в  царстве  Змея  Горыныча
считались безвестно отсутствующими и для материка, и  для  других  уголков
Горынычева царства.
   Вот так мы оказались  к  началу  пятьдесят  первого  года  обладателями
нескольких солидных документов: брачного свидетельства,  Тониной  метрики,
Васиного студенческого  билета.  Вася,  несмотря  на  тройку,  поступил  в
медицинский институт и на всякий случай выслал нам об этом справку.
   Как ни скромны были все эти бумажки, но и  они  обладали  кусочком  той
чудодейственной  силы,  которую  имеет  в  нашей  стране  бумага.  Хоть  и
непрочный, но все-та