ак и мы, в основном коммунисты - были арестованы раньше нас, когда
давали еще чаще всего КРТД 5 лет.  Мы  же,  взятые  в  разгар  ежовщины  и
бериевщины, получали  уже  по  10,  а  потом  и  по  20-25  лет  тюремного
заключения. Причем получался своеобразный парадокс: так как  раньше  брали
тех, кто хоть как-то был связан с оппозицией, то в составе  каэртедешников
были люди,  некогда  голосовавшие  неправильно  или  воздерживавшиеся  при
голосовании. А среди наших, несмотря на большие сроки  и  жестокий  режим,
сложившийся благодаря  особенностям  времени  нашего  ареста,  преобладали
ортодоксальные  коммунисты,  работники  партийных   аппаратов,   партийная
интеллигенция, не состоявшая в оппозициях. Но кто обращал внимание на  это
несоответствие?
   - У патриархальных немок полагалось класть в  основу  жизни  три,  даже
четыре "К" - киндер, кюхе, кирхе, клейдер, - шутили на транзитке наши, - а
у нас сейчас складывается жизнь на  четырех  "Т"  -  троцкизм,  терроризм,
тяжелый труд.
   И еще шутили в связи с медицинскими осмотрами, которые мы проходили  на
транзитке.
   - Дышите, - говорит  врач,  прикладывая  ухо,  и  спрашивает:  -  Какая
статья?
   - Тюрзак... 10 лет...
   - Не дышите...
   Да, дышать было трудновато.  С  цинизмом,  уже  никого  не  удивлявшим,
лагерная медицина "комиссовала"  в  строгом  соответствии  со  статьями  и
пунктами. Тюрзакам полагался "тяжелый труд" - первая категория здоровья. И
ее ставили. Достаточно сказать, что  за  четыре  часа  до  смерти  "первую
категорию здоровья" получила Таня Станковская.
   Впервые мы столкнулись здесь с лагерной медициной и нам открылось новое
в профессии врача. Во-первых, эта профессия может спасать ее обладателя от
гибели потому, что он почти всегда  нужен  как  врач,  даже  если  у  него
тюрзак. Во-вторых, врачу в  лагере  труднее,  чем  всем  прочим  смертным,
сохранить душу живую, не продать за  чечевичную  похлебку  совесть,  жизнь
тысяч товарищей. Его искушают  ежеминутно  и  теплым  закутком  в  "бараке
обслуги", и кусочками мяса  в  баланде,  и  чистой  телогреечкой  "первого
сорта". Мы еще не знали,  кто  из  наших  товарищей-врачей  устоит  против
соблазнов, кто выстоит (это стало видно  уже  на  Колыме).  Но  все  сразу
заметили, что, став членом  медицинской  комиссии  и  прикрыв  ярославскую
формочку белым халатом, а бритую голову косынкой с  красным  крестом,  Аня
Понизовская из суздальской тюрьмы сразу перестала горбиться, а в голосе ее
зазвучали металлические нотки, пока еще, впрочем, довольно мелодичные.
   Транзитка представляла собой огромный, огороженный колючей  проволокой,
загаженный двор, пропитанный запахами аммиака и хлорной  извести  (ее  без
конца  лили  в  уборные).  Я  уже  упоминала  об  особом  племени  клопов,
населявших колоссальный сквозной деревянный барак с тремя ярусами  нар,  в
который нас поместили. Впервые  в  жизни  я  видела,  как  эти  насекомые,
подобно муравьям, действовали коллективно  и  почти  сознательно.  Вопреки
своей обычной медлительности, они бойко  передвигались  мощными  отрядами,
отъевшиеся на крови  предыдущих  этапов,  наглые  и  деловитые.  На  нарах
невозможно было не только спать, но и сидеть. И  вот  уже  с  первой  ночи
началось великое переселение под открытое  небо.  Счастливчикам  удавалось
где-то раздобыть доски, куски сломанных клеток, какие-то рогожи.  Те,  кто
не сумел так быстро ориентироваться  в  обстановке,  подстилали  на  сухую
дальневосточную землю все тот же верный ярославский бушлат.
   Я никогда не забуду первую ночь, проведенную на транзитке под  открытым
небом. После двух лет тюрьмы я впервые видела над своей головой звезды.  С
моря доносилось дыхание свежести. Оно было связано с  каким-то  обманчивым
чувством  свободы.  Созвездия  плыли  над  моей  головой,   иногда   меняя
очертания. Со мной снова был Пастернак...

   Ветер гладил звезды
   горячо и жертвенно...
   Вечным чем-то,
   чем-то зиждущим, своим...

   Мелодию этих стихов пела почти на  одной  ноте  телеграфная  проволока.
Воздушные волны с моря окончательно пересилили терпкий запах хлорки. Делаю
над собой усилие - и вот я ощущаю почти счастье. Ведь до утра, когда  надо
снова начинать жить, еще далеко. А  сейчас  -  стихи  и  звезды  и  совсем
недалеко море. Я снова напоминаю себе, что Владивосток  -  это  порт,  что
отсюда ежедневно в далекие неведомые края устремляются пароходы.  И  может
быть, "Транзитка" - это только название парохода, на котором мы едем...
   Закрываю глаза, отдаваясь головокружительной встрече с  природой  после
такой долгой разлуки. Плывем, плывем...  Куда  же  он,  наш  Ноев  ковчег?
Мерцают над ним звезды, мерцают наши жизни -  огоньки  на  ветру,  зыбкие,
неверные...
   Утром,  когда  в  предрассветных  сумерках  обозначились  все  цвета  и
оттенки, я замерла от  восторга,  увидев  в  углах  двора  редкие  кустики
крапивы и огромные  пыльные  лопухи.  Они  ошарашили  меня  своим  зеленым
великолепием. Я  совсем  забыла  о  ядовитом  нраве  крапивы,  любуясь  ее
красотой. А доверчивые добродушные  лопухи...  Они  ведь  пришли  сюда  из
дальней страны моего  раннего  детства,  попали  в  такую  даль  с  нашего
арбатского переулочного заднего дворика.
   - Подъем! Завтрак!
   Еду привезли в походных кухнях,  и  мы  сразу  выстроились  в  огромные
очереди.  Давали  очень  горячую  баланду  и  даже  какие-то  смертоносные
"пирожки",  от  которых  сразу   удвоилось   количество   так   называемых
"поносников", составлявших наиболее многочисленный отряд нашего этапа.
   Первые три дня, пока шла медицинская  "комиссовка",  наш  этап  еще  не
посылали на работу и время уходило больше всего  на  новые  знакомства.  С
жадностью недавних одиночников мы  говорили  и  не  могли  наговориться  с
лагерницами, большой этап  которых  находился  здесь,  на  транзитке,  уже
больше месяца. И снова - судьбы, судьбы... Безумные по  неправдоподобности
и в то же время доподлинные. Трагические по сути, но  часто  состоящие  из
серии комических по своей несообразности эпизодов.
   - Где-то мы с вами, товарищ,  определенно  встречались,  -  возбужденно
говорила Софья Межлаук - жена заместителя  Молотова,  на  этапе  лагерниц,
глядя на нашу Таню Крупеник.
   - Да, мне ваше лицо тоже знакомо... Одно из двух: или  мы  видели  друг
друга в правительственном доме отдыха, или в Бутырской тюрьме...
   Все мы старательно разматывали клубок времени в  обратном  направлении.
Каждая начинала с момента ареста, и в тысячный раз мы слушали варианты все
той же сказки про великого  Людоеда.  Лагерницы  знали  куда  больше  нас.
Во-первых, большинство из  них  были  арестованы  позднее,  во-вторых,  их
режим, куда более мягкий сравнительно с нашим, допускал некоторое  общение
с вольными во время работы.
   В тот день, когда я сидела в сторонке от всех, потрясенная смертью Тани
Станковской, ко мне  подошла  молоденькая  девушка  с  милым,  похожим  на
крепкое яблочко лицом и сказала тихо:
   - Не мучайтесь так  о  подруге.  Здесь  умирают  слишком  часто,  чтобы
позволять себе так реагировать на смерть.  Переключите  мысль  на  другое.
Например, на вашу семью, там, на воле. Остался кто-нибудь?
   - Дети... Родители... Муж взят.
   - Так вот. Я работаю за зоной. Пишите письмо. Опущу в ящик. Получат.
   Возможность  послать  маме  письмо,  не  имея   в   качестве   соавтора
ярославского цензора!  Это  уже  чего-нибудь  стоит...  И  я  усеиваю  два
крохотных  блокнотных  листика  микроскопическими  буквами,  чтобы  больше
уместилось. Блокнот, из которого девушка вырвала эти  два  листика,  сунув
его обратно довольно небрежным движением в карман, кажется  мне  настоящим
чудом,  как  будто  она  вынула  из  кармана  горсть  бриллиантов.  И  так
небрежничать с такой  вещью!  Окончательно  захлебываюсь  от  изумления  и
восторга, когда моя благодетельница  с  такой  же  небрежностью  дает  мне
конверт... Настоящий конверт с маркой!
   Я все еще не верю счастью и отдаю ей готовое письмо с таким чувством, с
каким, наверно, потерпевшие  кораблекрушение  бросают  в  море  бутылки  с
мольбой о помощи.
   Эта двадцатидвухлетняя Аллочка Токарева из лагерного этапа (статья  КРД
- срок 10 лет), почувствовавшая ко мне  симпатию,  была  в  течение  всего
месяца,  проведенного  мной  на  владивостокской  транзитке,  моим  добрым
гением. Она очень тактично и доброжелательно вводила меня в новый для меня
мир, обучала лагерному "savoir vivre".
   - Когда будут всякие документы на вас заполнять, - учила  она  меня,  -
говорите, что вы до филологического учились  на  медицинском  и  дошли  до
четвертого курса.
   - Зачем? - поражалась я.
   -  Если  на  Колыме  понадобятся  медсестры,   это   ваше   медицинское
образование могут вспомнить.  Будете  медсестрой...  В  помещении.  Не  на
кайловке, не на лесоповале...
   - Так ведь это ложь! Я ведь все равно не смогу работать медсестрой...
   - Чего там не смочь! Людям еще лучше, если порядочный человек на  такой
работе. Будете доходяг спасать. Взяток брать от них не будете...
   - А лечить?
   - Не смешите... В лагере  лечат  одним  -  освобождение  от  работы  на
день-два...
   - Не могу врать...
   - Надо научиться...
   Такие речи в устах молодой  девушки  с  круглым  ребяческим  "яблочным"
личиком казались продолжением великого безумия.
   Но на первых порах я была не  очень  понятливой  ученицей  и  сразу  же
испортила отношения с личностью,  облеченной  великой  властью,  с  некоей
Тамарой, носившей высокий титул "начальника колонны".
   Тамара была первым настоящим лагерным "придурком", с которым меня свела
судьба. Как ни странно, она была политическая "пятьдесят восьмая".  У  нее
даже, кажется, было КРТД. И уж если она, несмотря на  эту  статью,  сумела
занять такую должность, то значит... Но все это мне стало ясно позднее.  А
тогда, узнав, что Тамара - бывший  комсомольский  работник  из  Одессы,  я
запросто подошла к ней с вопросом, не прибыли ли  вместе  с  нами  и  наши
личные вещи с Ярославки. Вопрос этот был для меня очень острым, потому что
красные  домашние  тапочки,  которыми  я  измерила  сотни  километров   но
одиночной камере, совсем развалились, бахил мне не выдавали, и я оказалась
практически совсем босиком. В личных моих вещах находились мои старые,  но
еще вполне крепкие черные туфли, и я мечтала о них страстно, даже  во  сне
их видела.
   Свой вопрос я задала, конечно, в самой вежливой форме,  называя  Тамару
товарищем, как принято было у нас, транзитов.
   - Видала малохольную? - обратилась Тамара к  своей  заместительнице  из
бытовичек, следовавшей за ней по пятам.
   Красивое правильное лицо Тамары, нормально окрашенное в розовый цвет  и
выделявшееся этим среди наших серо-желтых лиц, стало красным от гнева. Как
я узнала потом, она принадлежала к типу тех  "придурков",  которые  всегда
находятся в состоянии "подогрева" и ждут только случая, чтобы  напуститься
на кого-нибудь.
   - Чемоданы ваши еще не прибыли, мадам туристка, - издевательски бросила
она мне в лицо. - И товарищем меня не  зови!  Свиней  с  тобой  вместе  не
пасла... А по делишкам своим обращайся к своему старосте, а не ко мне...
   Все это она кричала фальцетом, постукивая кулаком по столу, привлекая к
себе  и  ко  мне  всеобщее  внимание.  Ее  гнев  на  меня   за   нарушение
субординации, за тон равной полыхал не меньше пяти минут.
   Я углубила инцидент, сказав в ответ:
   - Извините, вы действительно не товарищ, - я ошиблась.
   Нажила себе ни с того ни с сего могущественного смертельного врага. Это
обрело конкретные очертания уже на третий день, когда меня, еле стоящую на
ногах от истощения, цинги, дистрофического поноса, направили на работу  по
разгрузке каменного карьера.
   Между прочим, некоторые одесситки, знавшие Тамару "по воле",  говорили,
что до ареста она  была  очень  хорошей  дивчиной,  активной  комсомолкой,
приветливой и доброжелательной к людям. Потом я нередко встречала  образцы
такого  полного  смещения  личности  в   условиях   лагерной   борьбы   за
существование. Прежнее оказывалось у некоторых  вытесненным  окончательно.
На его месте возникал другой человек, и этот человек был страшен.
   Это были как бы деревянные куклы-марионетки,  без  привязанностей,  без
душевной жизни и, главное, без памяти. Такие люди никогда не вспоминали  о
воле, о человеческом периоде своей жизни. Эти воспоминания  обременяли  бы
их.
   Одесситки, находившиеся на транзитке, отлично знали это  и  никогда  не
подходили к Тамаре как старые знакомые. Став Иваном, родства не  помнящим,
она этим как бы ограждала себя от осуждения своих поступков, а  главное  -
тех событий, жертвой которых стала и она  сама.  Ее  постоянное  состояние
"подогрева" и  так  называемая  "раздражительность",  то  есть  готовность
скандалить и оскорблять людей, находящихся  под  ее  властью,  объяснялись
презрением к людям и подспудным страхом перед ними.  Своих  многочисленных
угодников и  подхалимов  Тамара  снисходительно  презирала.  Тех  же,  кто
молчанием и взглядами показывал, что понимает  механизм  ее  деятельности,
она остро ненавидела и преследовала.
   Я своим наивным обращением "товарищ" вызвала в ней воспоминания  о  том
прошлом, которое она считала несуществующим, которое мешало ее сегодняшней
карьере. Поэтому она и ответила мне таким взрывом.  После  столкновения  с
ней  я  стала  догадываться  о  сущности  этого   психологического   типа,
выявленного условиями лагерей. И всегда при встрече с  Тамарой  вспоминала
строки Блока:

   Как страшно мертвецу среди людей
   живым и страстным притворяться!
   Но надо, надо в общество втираться,
   скрывая для карьеры лязг костей.

   Много таких духовно мертвых людей я встречала потом на  своем  лагерном
пути. В тюрьме  таких  не  было.  Тюрьма,  особенно  одиночная,  наоборот,
возвышала людей, очищала их нравственно, раскрывала все глубинные алмазы и
золотые россыпи души.
   ...В каменном карьере мне довелось узнать, что такое каторжные  работы.
Установилась   июльская   жара.   Беспощадные    дальневосточные    прямые
ультрафиолетовые лучи. От камня даже на расстоянии пышет адским  жаром.  И
главное - мы, больше двух лет не видевшие лученышка, отвыкшие в  одиночках
от всякого физического  действия,  больные  цингой  и  пеллагрой...  После
доконавшего нас седьмого вагона. Именно нам предстояло справляться с этими
земляными и "каменными" работами, требующими даже от мужчин большой силы и
выносливости.
   Удивительно, как редки были  на  этом  солнцепеке  солнечные  удары.  Я
вспоминаю только два случая. Один  раз  это  была  Лиза  Шевелева,  личный
секретарь Елены Стасовой по коминтерновской работе.  Она  потом  умерла  в
магаданской больнице заключенных, сразу после морского этапа. Другой  была
Верико Думбадзе, девочка, арестованная за  отца  в  возрасте  16  лет.  Их
отнесли на тех же носилках, на которых мы таскали камни,  в  больницу,  но
уже через два дня обе были снова выписаны на работу.
   В уме все время проносились разные книжные ассоциации. Новая Каледония.
Жан Вальжан на каторге. Каторжник, прикованный к  тачке...  Вот  как  оно,
оказывается, выглядит все это в жизни.
   "Придурки" транзитки не уставая твердили нам, что эта  работа  -  сущий
рай для наших статей и сроков. Ведь с нас пока не  требуют  нормы.  А  еду
дают как за сто процентов. Вот на Колыме будет другое. Там норму подай!  А
здесь так, просто передышка для вас в ожидании морского этапа. Несмотря на
такой либерализм, у многих из нас открылись на ногах трофические язвы.  По
ночам, хоть они и проходили под открытым небом,  трудно  было  заснуть  от
натруженного дыхания, стонов и вскриков сотен голосов. На зубах все  время
скрипела каменная пыль.
   У многих уже начиналось лагерное отупение. Они уже  научились  смотреть
как-то точно сквозь туман, точно мимоходом и на умиравших,  и  на  больных
куриной слепотой, бродящих по  вечерам  с  поводырями,  протягивая  вперед
дрожащие руки, и на орды клопов, ползавших  по  нарам.  У  некоторых  даже
появилась уже страшная нищенская привычка выставлять свои трофические язвы
и лохмотья оборвавшейся ежовской формочки напоказ.
   Но это было меньшинство. Огромное большинство  активно  сопротивлялось.
Еще любовались и летучими утренними туманами, и удивительными  фиолетовыми
закатами, горевшими над нами в час возвращения из каменного  карьера,  еще
радовались  близкому  соседству  с  огромным  флотом,  которое   ощущалось
каким-то шестым чувством. И стихи... Мы все еще читали их  друг  другу  по
ночам. Мы все еще жили в том сладостно-горьком мире  чувств,  которым  так
щедро дарила нас ярославская одиночка. Я  инстинктивно  чувствовала:  пока
меня волнует и этот ветер, и эти пламенные звезды, и стихи, - до тех пор я
жива, как бы ни тряслись ноги, как бы ни гнулся позвоночник  под  тяжестью
носилок с раскаленными камнями. Именно в том, чтобы сохранить в  душе  все
эти последние сокровища, и заключалось теперь  сопротивление  наступающему
на нас страшному миру.
   Уже появились среди нас люди, затосковавшие по одиночным нарам.
   - Честное слово, было лучше. Все-таки было чисто. И были  книги.  И  не
было этого отупляющего скотского труда.
   - Если бы нас не вывезли, мы бы умерли там все не позднее будущего года
от цинги...
   - А сейчас? Вы думаете дожить до будущего?
   ...Однажды  на  рассвете,  когда  в  разрывах  облаков  еще   трепетали
побледневшие звезды, весь наш табор был  разбужен  Надей  Лобициной.  Надя
была эсеркой и, несмотря на  свой  тридцатилетний  возраст,  казалась  нам
живым анахронизмом. Очки, старомодная прическа и манера говорить - все это
были детали образа курсистки девятисотых годов. Но в этот момент Надя вела
себя как таежный следопыт или вождь краснокожих из майн-ридовской  книжки.
Она приложила ухо к земле и слушала, приподняв  палец.  Потом  вскочила  с
доски, на которой спала, и свистящим шепотом объявила:
   - Идут! Этап идет... огромный... Мужчины,  наверно!  Мы  ведь  говорили
вам...
   Многие с сожалением посмотрели на Надю.  Галлюцинации?  Психоз?  Ничего
удивительного...
   Но эта фантастика оказалась чистейшей правдой.  Этап  пришел.  Огромный
мужской этап, параллельный нашему, тоже тюрзаковский, из  Верхнеуральского
политизолятора. Тоже одиночки. Тоже в основном коммунисты.  Мужчины,  НАШИ
мужчины!
   Так сбылось предсказание эсерок в одной своей части. Только  встречи  с
родными  стали  теперь,  при  гигантском  масштабе  всего  действа,  почти
невозможны.  Я  уже  писала,   что   одной   только   Павочке   Самойловой
посчастливилось встретить брата.
   Нас не гонят от проволоки,  отделяющей  нашу  зону  от  мужской.  И  мы
смотрим,  смотрим  не  отрывая  глаз  на  плывущий  перед   нами   мужской
политический этап. Они идут молча, опустив головы, тяжело переставляя ноги
в таких же бахилах, как наши, ярославские. На них те же ежовские формочки,
только штаны с коричневой полосой выглядят еще более каторжными, чем  наши
юбки. И хотя мужчины, казалось бы,  сильнее  нас,  но  мы  все  жалеем  их
материнской жалостью. Они кажутся нам еще более беззащитными, чем мы сами.
Ведь они так плохо переносят боль (это было наше общее мнение!),  ведь  ни
один из них не умудрится так незаметно выстирать бельишко, как  это  умеем
мы, или починить что-нибудь... Это были наши мужья и  братья,  лишенные  в
этой страшной обстановке наших забот.
   - Бедный, и пуговку некому пришить... -  вспомнил  кто-то  эту  формулу
женской любви из раннего эренбурговского романа.
   Каждое лицо кажется мне похожим на лицо моего мужа. У  меня  уже  ломит
виски от напряжения. Кругом меня все тоже вглядываются. И вдруг...
   Вдруг кто-то из мужчин наконец заметил нас:
   - Женщины! НАШИ женщины!
   Я не умею описать того, что произошло потом. Не нахожу слов.  Это  было
подобно мощному электротоку, который разом одновременно пронизал всех нас,
по обе стороны колючей проволоки