офточку с яркими пуговицами.
   - Пока в барак! Завтра на общие пойдешь...
   До самого вечера я неподвижно лежала в пустом бараке. Острая  сверлящая
боль в сердце относилась  не  столько  даже  к  мысли  о  ржавом  кайле  и
удушливой стуже "общих". Страшнее была мысль, что  не  увижу  больше  моих
новых друзей -  реабилитированных  из  гостиничного  коридора,  не  услышу
прерываемых кашлем шуток Цехановского, не буду больше пришивать  аккуратно
отрезанные перочинным ножиком пуговицы с кожаного пальто Рудольфа.
   Вечером,  перед  самым  возвращением  наших  тюрзаковок,  дверь  барака
открылась, и в клубах белого плотного воздуха,  ворвавшегося  в  барак,  я
сразу различила франтоватые фетровые валеночки  бригадирши  уборщиц  Аньки
Полозовой.
   - Т-ш-ш... - заговорщически оглядываясь, сказала Анька. - Само главно -
не тушуйся. Они тебя не бросили, фрайера-то твои... Первое дело - вот тебе
передача от того, что в кожаном. Все честь по  чести  -  сахар-масло-белый
хлеб... Потом деньги, держи... Это главное - вот...
   Анька вытащила из кармана своей новенькой кокетливой  телогрейки  кучку
смятых бумажек.
   - Верке-нарядчице... Чтобы не на общие тебя... В гостиницу-то, конечно,
обратно не попадешь. Ей нагоняй от УРЧа был,  что  контрика  на  работу  к
вольняшкам послала. Но она что-нибудь придумает, чтобы  не  на  общие  все
же...
   - Откуда деньги?
   - От твоих фрайеров... Сначала спорили часа два, как спасать тебя, что,
мол, этично, а что неэтично... Потом  собрали  вот...  И  тебе  велели  не
отказываться. В таком, мол, положении все средства хороши. А  то  запросто
загнешься.
   Верка-нарядчица - настоящий гений лагерной стратегии  и  тактики  -  на
этот раз "отставила" меня на разводе, чтобы отправить на работу в  мужской
ОЛП, носивший название "командировка горкомхоза". Получив от УРЧа  взбучку
за то, что я, страшный зверь тюрзак,  целый  месяц  пробыла  вопреки  всем
правилам на бесконвойной работе, она устроила теперь так, что я  из  одной
зоны попадала в другую. Но работа все-таки была "блатная". Мне  предстояло
стать судомойкой в лагерной столовой  мужской  зоны.  Сытость.  Крыша  над
головой. Сомнениям насчет этичности или неэтичности взятки - даже в лагере
- мне предаваться не пришлось. Анька сама передала нарядчице деньги.
   Горкомхозовской эта мужская командировка называлась потому, что на  ней
содержались доходяги, отставшие от этапов по болезни.  Эти  живые  скелеты
работали на предприятиях горкомхоза, то разгребая снег на улицах Магадана,
то очищая помойки.
   ...Столовой этой зоны заведовал крымский татарин по  имени  Ахмет.  Его
смазливая физиономия с глазами-маслинами  искрилась  веселой  хитростью  и
лукавством. Повадками, движениями, манерой говорить он  напоминал  ловкого
слугу из классической плутовской комедии. На воле  он  был  тоже  поваром,
или, как говорил, "чиф-поваром". Весь день он мелким бесом вился по  своей
кухне, напевая и аккомпанируя себе стуком ножей. Из лагерного  пайка  этот
ловкач умудрялся обеспечить себе и ближайшему  своему  окружению  довольно
неплохое питание, обкрадывая доходяг самым бесстыдным образом.
   Проблема женщин на этой мужской лагерной точке стояла очень  остро  для
хорошо  упитанных,  сытых  и  наглых  "придурков"  из  бытовиков.  Две-три
блатнячки-поломойки были нарасхват, не справляясь со своими задачами, хоть
и пожирали огромными кусками краденое мясо.
   Сочетание зоологических хищных "придурков" с  окружающими  их  со  всех
сторон еле бродящими призрачными  фигурами  доходяг  придавало  всей  этой
командировке зловещий оттенок,  и  в  первый  день  моего  прихода  я  еле
сдерживала слезы, видя, что я окружена здесь, как зверь в загоне, что вряд
ли мне удастся продержаться на поверхности хотя бы несколько дней.
   Мое появление (женщина политическая!) явилось там  сенсацией.  Придя  с
первым разводом, в шесть часов утра,  я  сидела,  подавленная,  убитая,  в
ожидании, когда  выйдет  из  своей  привилегированной  кабинки  самодержец
Ахмет, его величество хозяин еды. Барак-столовая и  кухня  были  пропитаны
насквозь едким запахом баланды из овса  и  зеленых  капустных  листьев.  Я
сидела, как приговоренная, а  вокруг  меня  свора  нарядчиков,  старост  и
дневальных с гнусными усмешками спорили прямо в моем  присутствии  о  том,
кому я достанусь.
   Нет, из этого волчьего логова придется бежать,  хотя  бы  на  общие.  Я
оглядываюсь с тоской в надежде,  не  найдется  ли  здесь  заступник  вроде
Рудольфа. Но здесь весь привилегированный слой заключенных, все "придурки"
- бандиты, воры, отпетые уголовники.
   - А ну катитесь подальше! - раздается тонкий, но  оглушительно  громкий
голос Ахмета. - Куда бабу прислали? В столовую... А в столовой  заведующий
есть или как? Чего набежали!
   Ахмет возмущен. Он рассматривает меня как свою законную  собственность.
Окидывает меня оценивающим взглядом. Затем, приплясывая и напевая на  ходу
какую-то блатную мелодию, он несет к моим ногам сказочные  дары  -  миску,
наполненную  пончиками.  Их  выпекают  официально  для  поощрения   лучших
ударников из доходяг. Фактически - для насыщения своры "придурков".
   Надо быть хитрой в борьбе с волками.  Попробую  вот  что...  Совершенно
неожиданно для Ахмета я пускаю в ход непредвиденное им оружие  самозащиты.
Мобилизую все внутренние ресурсы памяти и слепляю довольно  сносную  фразу
по-татарски. Я из Казани. Я почти татарка. Он должен  относиться  ко  мне,
как к сестре, не давать в обиду. Я тюрзаковка. Очень измучена, истощена. Я
уверена, что Ахмет-ага прогонит всех этих...
   Ахмет давно не слышал звуков родной  речи.  Что-то  человеческое  тенью
пробегает в его глазах-маслинах. Мусульман-хатын? Черт возьми! Вот это так
удача. Отощала, говоришь? Откормим лучше быть нельзя.  Ладно,  пожалуйста!
Ахмет-ага будет ждать целую неделю. Работай спокойно, отъедайся, никто  не
тронет. Налегай на пончики! Ахмет-ага сам не любит сухопарых...
   Неделя... Ну что ж, это тоже отсрочка! За неделю, может  быть,  пройдет
постоянная режущая боль в сердце. А тогда вернусь на общие.
   - Ешь, поправляйся. - Ахмет сует мне большой кусок вареного мяса. -  От
пуза ешь, а на работу не жми сильно-то. Не медведь - в лес не убежит.  Вон
напарник твой пусть вкалывает. Бык хороший...
   Я поворачиваю голову. Жестяная мойка разделена надвое. Около нее быстро
и точно, как автомат,  работает  мужчина  средних  лет  с  интеллигентным,
заросшим темной щетиной лицом, с плотно сжатыми губами, в низко надвинутом
на лоб малахае. Миски, жестяные миски, легкие и звонкие,  дождем  летят  в
мойку из проделанного в стене окошка. Сначала в грязное  отделение  мойки,
где смываются остатки баланды, потом в  чистое,  где  споласкивают.  Потом
миски снова высоченными грудами подаются  в  стенное  окошко  и  летят  на
раздаточный стол, где их наполняют баландой.  Водопровода,  конечно,  нет.
Судомой каждые десять - пятнадцать минут бросает работу, берет два ведра и
выходит во двор, чтобы принести из кубовой чистый кипяток.
   Сразу бросается в глаза, как старательно, не но-лагерному  делает  свою
работу этот сумрачный человек. Заученными, быстрыми, точно  на  конвейере,
движениями крутит он бесчисленные миски. Странно, что судомой не доходяга.
Он нормально упитан. Каким путем он избежал прииска и стоит тут на типично
женской работе?
   - Глухарь! - заметив мой взгляд, объясняет Ахмет.  -  Глух  как  стена.
Хоть из пушки пали... Актирован. Все комиссовки прошел. Немец из Поволжья.
Вот пусть и  вкалывает  за  двоих.  А  ты  вставай  вон  к  чистой  мойке,
споласкивай!  Не  вздумай  воду  таскать,  пусть  сам  носит.  А  ты  ешь,
поправляйся, потом поговорим с тобой... Никого не бойся!
   И он многозначительно подмигивает мне.
   - Глухонемой?
   - Да нет, глухой только. А языком-то чего-то бормочет по-своему...
   Прислушиваюсь  к  бормотанию  глухого  и   явственно   различаю   слово
"ферфлюхте", адресованное Ахмету. Занимаю место у второй мойки и включаюсь
в работу. Она не так легка, как кажется. Миски, как живые,  летят  в  воду
без малейшей паузы, и я все  повторяю  и  повторяю  однообразное  круговое
движение рукой. Через два часа деревенеют шея и плечи. Я, конечно, не хочу
пользоваться льготами, предоставленными мне Ахметом, и пытаюсь сбегать  за
водой. Но мой напарник настойчивыми сильными движениями  отнимает  у  меня
ведра, бормоча себе под нос немецкие слова.
   - Проклятый индюк... Еще женщин будет мучить... - Он бросает на  нашего
"чиф-повара" гневные взгляды.
   Потянулись судомоечные дни. Я даже во сне все время видела  летящие  на
меня грязные миски. Горкомхозовские доходяги работали, а значит, и  ели  в
различное время. Столовая  работала  почти  беспрерывно.  Но  в  часы  пик
напряжение доходило до крайности. Нельзя было не то  что  разогнуться,  но
хоть на секунду оторвать глаза  от  мойки.  Тошнотворный  въедливый  запах
баланды исходил теперь от меня, от моих рук, от моего платья и телогрейки.
От горячей воды я была все время потная, а в двери за моей  спиной,  то  и
дело открывающиеся, рвался морозный воздух. Кашель мучил  меня,  не  давая
заснуть по ночам.
   Но если иногда Ахмет, сжалившись надо мной, давал мне подмену,  а  меня
направлял в столовую собирать миски,  я  страдала  еще  больше.  Вид  этой
столовой и ее клиентов был непереносим. Ели в бушлатах,  вытаскивая  ложки
из-за голенищ лагерных чуней. Мест не хватало, и многие ели стоя,  окружив
большую круглую железную печку. Руки их, державшие миску на весу, дрожали.
Вонь от дымящихся, просыхающих от жаркого тепла чуней забивала даже  запах
баланды.
   Ах, как они  тряслись,  эти  костлявые,  черные,  отмороженные  пальцы,
вцепившиеся  в  миски...  Большой  барак  гудел.  Густой  мат  перемежался
надсадным кашлем, харканьем, стуком ложек. Страшнее  всего  было  слушать,
как доходяги шутили.
   - За ваше здоровье! Дай бог не последняя! - обычно острили  они,  перед
тем как опрокинуть рюмку экстракта стланика,  который  раздавался  в  углу
столовой для предупреждения цинги.
   Ахмет-ага горой стоял за санитарию, гигиену и благоустройство.  Поэтому
над кривыми, промерзшими насквозь  окнами  столовой  красовались  бумажные
занавески с вырезанным рисунком, а  одно  время  Ахмет,  в  содружестве  с
санчастью, выдумал даже завести умывальник и полотенце, над которыми висел
художественно выполненный плакат "Мойте руки перед едой - не будете болеть
цингой". В умывальник вскоре перестали наливать воду,  так  как  уж  очень
безнадежными оказались попытки отмыть руки доходяг. Но плакат остался.
   "Придурки" обедали на кухне в специально отгороженном для них  закутке,
откуда тонкой струей тянулись в  наш  судомойный  угол  волшебные  ароматы
настоящего мясного супа и знаменитых  пончиков,  варенных  в  подсолнечном
масле. В первый день моей работы Ахмет пытался усадить меня вместе с ними,
но я со слезами на глазах умоляла его оставить меня с "глухарем".
   - Я боюсь их, -  очень  искренне  говорила  я,  так  как  действительно
ощущала страх в этом мире, населенном питекантропами.
   Ахмет  отнес  такое  мое  поведение   за   счет   чисто   мусульманской
застенчивости  и  даже  популярно  объяснил  старосте  и  нарядчику,   что
казанская  баба  никогда  не  может  быть  такой  шлюхой,   как,   скажем,
московская.
   Конечно, если бы быть по-настоящему принципиальной  и  честной,  то  не
надо было бы есть этих пончиков, испеченных на краденой  муке,  выдаваемой
на "подливку" баланды. Но до таких вершин в умении побеждать  голод  я  не
поднялась. Утешая  себя  довольно  гнусными  софизмами  насчет  того,  что
доходягам, дескать, не попадет это все равно  никогда  из  рук  Ахмета,  я
несла еду в нашу моечную, ставила на перевернутый ящик, покрытый  газетой,
на котором уже лежали большие куски хлеба, нарезанные моим напарником.
   Потом мы садились друг против друга на перевернутые боком  табуретки  и
хлебали суп из одной миски, строго  соблюдая  очередность  в  вылавливании
кусочков оленины. Именно из-за этих кусочков мы  и  не  считали  возможным
разлить суп по отдельным  мискам.  О  брезгливости  или  даже  о  разумном
опасении - не заразиться бы чем-нибудь от незнакомого человека  -  все  мы
начисто забыли.
   Впрочем, я чувствовала, что это  человек  чистый  во  всех  отношениях.
Между нами уже со  второго  дня  установилось  молчаливое  понимание.  Мне
казалась смешной и трогательной его манера обращаться со мной в этом  мире
как с дамой. Он подавал мне бушлат, точно это  было  котиковое  манто.  Он
вставал, если я стояла, пропускал меня вперед в дверях.
   "Глухарь" много говорил  вполголоса  сам  с  собой.  Говорил,  конечно,
по-немецки. Привыкнув, что  к  его  речам  все  кругом  относились  как  к
бессмысленному и непонятному бормотанию, он не стеснялся высказывать  свои
мысли вслух. Вслушиваясь в его речи, я  быстро  поняла,  что  передо  мной
ортодоксальный католик из патриархальной  фермерской  семьи.  Со  мной  он
объяснялся жестами и мимикой, не догадываясь, что я понимаю по-немецки.
   Я чувствовала себя из-за этого как-то неловко. Точно подслушиваю  чужие
тайны. Ведь знай он, что я понимаю, наверное,  воздержался  бы  от  многих
высказываний. И однажды я, оторвав  кусок  газетного  листа,  написала  на
полях по-немецки: "Я понимаю все, что вы говорите, учтите это".
   Гельмут (в этот день он назвал мне свое имя) страшно  взволновался.  Он
долго смотрел на  меня  в  упор  влажными  глазами,  потом  поцеловал  мою
разбухшую  в  мойке  руку,  насквозь  провонявшую  баландой,   и   выразил
уверенность, что "гнедиге фрау" не использует во зло его  речи.  Он  видит
это по моему лицу.
   Вскоре произошел эпизод, еще больше расположивший Гельмута ко мне.  Это
был драматический для меня эпизод, вернувший мне на  время  былую  остроту
восприятия  жизни  и  великого  Ужаса,  остроту,   притупленную   лагерной
ежеминутной борьбой за существование.
   Однажды утром на нашу "горкомхозовскую  командировку"  пришел  этап  из
тайги. Это были люди, отработанные на приисках, живой  человеческий  шлак,
негодный больше для работы в забое. Во  время  этапирования  они  умирали,
как...  Чуть  не  написала  "как  мухи",  но  остановилась.  Ведь  гораздо
правильнее сказать, что мухи падают,  как  колымские  доходяги.  Уцелевших
сортировали в  Магадане,  частично  оставляя  здесь,  но  главным  образом
направляя в такие места, как, например, Тасканский пищекомбинат,  где  они
еще успевали до ухода в лучший мир послужить  благородному  делу  освоения
Крайнего Севера на "легких работах". Позднее  я  узнала,  что  эти  легкие
работы    заключались    в    12-часовом    ежедневном    пребывании    на
пятидесятиградусном морозе в тайге, где доходяги рубили ветки  стланика  -
сырья для пищекомбината.
   Итак, пришел один из таких обратных этапов. Как всегда в таких случаях,
в нашей кухне  и  столовой  начался  аврал.  Надо  было  срочно  накормить
этапников баландой, выдать им хлеб, перемыть груды внеплановых мисок. Я не
разгибая спины орудовала у своей мойки в  тот  момент,  когда  в  окошечко
просунулась голова, повязанная поверх шапки грязным вафельным полотенцем.
   - Кто тут из Казани? - прохрипела голова.
   Я вздрогнула. В сознании понеслись десятки  жгучих  догадок.  Может,  в
этом этапе умирает мой муж? А может,  этого  человека  прислал  кто-то  из
друзей? Кто же именно?
   - У нас там доходяга один ваш,  казанский...  Совсем  доходит.  К  ночи
наверняка дубаря даст.  Вот  он  услыхал,  что  тут  женщина  казанская  в
столовой работает, да и послал меня.  Хлеба  просит.  Хоть  перед  смертью
наесться ему охота. Можете одну паечку земляку отдать? Вы ведь  тут  около
еды...
   Голос его дрогнул от смешанного чувства острой зависти и в то же  время
какого-то униженного  преклонения  перед  теми,  кто  сумел  занять  такую
позицию в жизни. Около еды!
   - Обещал мне за труды полпаечки, -  сказал  он,  утирая  задубевшим  от
вековой грязи рукавом бушлата со лба и щек капли  пота,  идущего  от  моей
мойки.
   - Вот возьмите, - сказала я, протягивая свою пайку. - Привет передайте.
Погодите, а кто же он? Фамилия как?
   - Фамилия-то? Майор Ельшин. В НКВД там в Казани работал.
   Пайка дрогнула в моей руке и упала на пол. Майор  Ельшин!  Передо  мной
крупным планом, как на экране, поплыл уютный кабинет с  большим  окном  на
бульвар Черное озеро. В ушах  зазвучали  бархатистые  баритональные  звуки
майорского  голоса.  "Разоружитесь  перед  партией!..   Вы   романтическая
натура... Вас увлекло это гнилое подполье..." Он!  Это  он  квалифицировал
мои "преступления" по смертному восьмому террористическому пункту. Это  он
сделал меня "страшным зверем тюрзаком". Хорошо, пусть он не мог  отпустить
меня на волю, чтобы самому не угодить под зубцы этого "колеса истории", но
ведь мог же он вполне - это было в его власти -  дать  не  десять  лет,  а
пять... Мог не ставить на мне  тавро  "террор",  а  ограничиться  хотя  бы
"антисоветской агитацией", которая еще оставляла какие-то шансы на  жизнь.
А бутерброды? Разве можно забыть эти кусочки французской булки,  прикрытые
ломтиками нежно-розовой, благоухающей ветчины? Он ставил тарелку  с  этими
бутербродами  передо  мной  -  голодной  узницей  подвала  -  и   искушал:
"Подпишите протоколы и кушайте на здоровье!"
   -  Вы  что,  знали  его?  Он,  говорят,  не  вредный   был.   Других-то
энкавэдэшников пришили многих на приисках. А этому  никто  не  мстил.  Все
говорят - невредный. Ну да уж теперь все равно: нынче к  ночи  обязательно
дубаря врежет. Я уж знаю, нагляделся. Как зубы обтянутся да вперед вылезут
изо рта, так - все...
   В глубине запавших орбит посланца  мелькнула  темная  тень  опасения  -
неужели уплывет из рук эта пайка, такая близкая, из  которой  ему  обещана
половина?
   Обтянувшиеся зубы... Это была как раз та деталь,  которой  недоставало,
чтобы  прекратить  мои  колебания.  Вылезшие  из  лунок  цинготные   зубы,
обтянутые сухой кожей и вылезшие вперед... Я  видела  их  у  умиравшей  на
транзитке Тани, друга моего этапного.
   - Вот хлеб. Передайте... Постойте! Только скажите ему, что это от меня.
Запомните мою фамилию и скажите ему ее...
   Ноги вдруг отказались  меня  держать.  Я  села  на  перевернутый  ящик,
служивший нам обеденным столом.
   - Вас ист лоз? - тревожно спрашивает  Гельмут-глухарь,  подсовывая  мне
бумагу и карандаш для ответа.
   - Тот, кто прислал за хлебом, это мой следователь.
   - О-о-о...
   Последовавшие затем дни были для меня страшной мукой. Этап ушел,  я  не
узнала, умер ли Ельшин, бывший блистательный  майор,  чьей  функцией  было
соблазнять свои жертвы пряником, пока другие хлестали их кнутом.  Но  меня
терзало мое собственное поведение. Как могла я унизиться до  такой  мелкой
мстительности! Зачем потребовала, чтобы ему сообщили  мою  фамилию,  зачем
постаралась отравить горечью этот  последний  в  его  жизни  кусок  хлеба?
Гнусность какая! Разве в этом аду мы уже не квиты, не заплатили друг другу
за все? Счет закрыт. Закрыт самим фактом его смерти, ТАКОЙ смерти.
   Но в то время как я  терзалась  такими  мыслями,  "глухарь",  наоборот,
страшно поэтизировал эту пайку хлеба.
   - Вы останетесь  живы,  слышите?  -  шептал  он  мне  во  время  работы
по-немецки. - Вы выйдете на  свободу.  Потому  что  вы  дали  хлеб  своему
врагу... Я ваш друг навсегда. Я готов за вас отдать жизнь.
   К несчастью, в самое ближайшее время Гельмуту пришлось  делом  доказать
серьезность этого заверения.
   Дело в том, что пришла к концу неделя, которую Ахмет-ага дал мне на то,
чтобы отъесться. Все чаще я ловила на себе его плотоядные взгляды. А когда
однажды утром он, распустив  вовсю  свой  павлиний  хвост,  преподнес  мне
большой пуховый платок ("придурки" легко добывали такие вещи из дезкамеры,
где грабили новеньких под предлогом дезинфекции), я поняла, что  передышке
пришел конец. Придется снова отправляться на "общие"