ночь. Обычная лагерная ночная смена на эльгенской  агробазе.  Вот  только,
может, тени от печки, перемещаясь  по  стенам,  сложились  в  какие-нибудь
особенно зловещие химеры? Кто  знает,  почему  человеку  вдруг  становится
ясно, что хватит...
   Вот уже обрезана  веревка,  и  Полина  лежит  на  стеллаже  среди  этих
полуобгорелых  горшочков,  точно  слепленных  кретинами  из   специального
детдома.   Полина   Мельникова.   Пассажирка   седьмого   вагона.   Бывшая
переводчица-китаистка. Бывшая женщина. Бывший человек.
   Нет, уж если кто тут бывший человек, так не она, утвердившая свое право
человека таким поступком, распорядившаяся  собой  по-хозяйски.  Это  я,  я
бывший человек. Я, которая,  вместо  того  чтобы  рыдать  над  ее  трупом,
выкрикивая проклятия палачам, пишу на краешке  стеллажа  "Акт  о  смерти".
Живу. Живу даже после Алеши, хотя уже ясно, что ничего и никогда не  будет
больше у меня. Держусь за это  унизительное  существование,  за  эти  дни,
каждый из которых - плевок в лицо.
   А ведь  она  приходила  в  амбулаторию  незадолго  до  той  ночи.  И  я
перевязывала ей палец на руке. Здесь так часты панариции. Еще спросила ее,
как, мол, живешь, Полинка, и тюкает ли еще в пальце. А ведь  не  спросила,
почему у нее  не  только  нос  и  волосы,  но  и  глаза  стали  похожи  на
гоголевские, на старый памятник Гоголю. А может, если бы спросила ласково,
не как лагерная медсестра, а как настоящая сестра, как сестра  милосердия,
так она бы еще и подождала брать в руки этот синий карандаш.
   Через несколько дней  после  Полины  умерла  Ася  Гудзь.  От  крупозной
пневмонии. Врачиха хотела отправить ее в больницу на лошади  или  хоть  на
бычке. Но добиться этого не удалось, и я повела ее пешком. Я вела  ее  под
руку, и нам обеим казалось, что врачиха ошиблась. Не может быть, чтобы это
была пневмония. Правда, щеки у Аси пылали, но  она  улыбалась  и,  немного
задыхаясь, шутила. Ася была из тех, кто сохраняет  женственность  в  любом
возрасте и положении. Сколько раз видела: на  поверке  или  разводе  вдруг
вытащит Ася огрызок зеркальца из кармана, взглянет,  спрячет  зеркальце  и
оглядится кругом веселыми глазами. Дескать, есть еще порох в пороховницах!
А пока женщина привлекательна, еще ничего не потеряно.
   И в морге она лежала красивая, моложавая...
   - Двое друг  за  дружкой.  Третьей  не  миновать,  -  суеверно  шептала
дневальная тетя Настя.
   И не миновало. Третьей оказалась Ляля Кларк. Полине и Асе было  лет  по
сорок. А Лялечке - двадцать пять. И такая крепышка.  Циммерман  не  хотела
оставлять ее на  сносных  работах:  Ляля  полунемка,  полуангличанка.  Как
только начальница дозналась, что Ляля на молферме (была она там  скотницей
и ворочала за троих мужиков),  сейчас  же  услала  ее  завхозом  на  очень
отдаленную лесную точку. Ехала Ляля одна, глухой тайгой, заблудилась,  еле
выбралась живьем. Пришлось вытаскивать сани с  продуктами,  свалившиеся  в
сугроб. Взмокла, простыла. Крупозная пневмония.
   Заключенный врач  Марков  дважды  просил  у  начальницы  разрешения  на
сульфидин. Отказала. Еще утром Ляля говорила: "Выдержу. Я  молодая".  А  к
обеду уже лежала в морге.
   На другой день после ее  смерти  я  побежала  на  молферму.  Все  здесь
говорили о Ляле. Не было человека, вольного или заключенного,  кто  бы  не
жалел ее. По дороге обратно мне встретился зоотехник Орлов. Он сунул мне в
руку письмо. Оно было о  Ляле.  В  самых  горьких,  искренних,  человечных
словах он говорил о  покойнице.  Без  всяких  обиняков  называл  Циммерман
убийцей.
   Я прочла письмо на ходу, восхитилась  смелостью  зоотехника,  а  письмо
сунула в карман бушлата, чтобы прочесть его друзьям в зоне.
   За последний год меня  ни  разу  не  обыскивали  на  вахте,  и  я,  как
говорится, потеряла бдительность. Поистине если Бог захочет  наказать,  то
отнимет разум. Какой легкомысленной надо было быть, чтобы так обращаться с
таким документом!
   - Разрешите? - сказала я, как обычно, заглядывая в окошко вахты.
   Болт отодвинули. Но не успела я пройти через  проходную,  как  раздался
голос Демьяненко:
   - А ну зайди на вахту!
   Нет, конечно, не политической крамолы решил  искать  в  карманах  моего
бушлата румяный красавчик, самый "ушлый" из вахтеров. Просто до него дошел
слух, что лекпомша бегает на молферму, и он  полез  с  обыском  в  надежде
найти контрабанду в виде бутылки молока или пары яиц. Обшарив меня, он был
глубоко  разочарован,  не  обнаружив  ничего  похожего.   Письмо   Орлова,
написанное не очень  разборчиво,  он  покрутил  без  особого  интереса  и,
кажется, уже готов был вернуть его мне, приняв,  может  быть,  за  выписку
лекарств для амбулатории. Но в этот момент дверь проходной скрипнула и  на
вахту вошла начальник ОЛП Циммерман.
   - Что тут такое? - спросила она. Потом взяла из рук Демьяненко  отнятое
у меня письмо Орлова, небрежно сунула его в карман своей меховой куртки, а
мне сказала: - Идите в амбулаторию, я скоро приду на перевязку.
   Дело в том,  что  организм  начальницы  тоже  реагировал  на  колымский
климат. Она болела фурункулезом, хоть, конечно, и не в такой степени,  как
все мы. В данный момент у нее был порядочный фурункул  на  животе,  и  она
предпочитала  лечить  его  не  в  вольной  больнице,  а  в  нашей   зонной
амбулатории. В часы, когда не было приема заключенных, она заходила, и  мы
делали ей перевязки с ихтиолом  или  риванолем.  Поначалу  это  доверялось
только Полине Львовне. Но у той от страха так тряслись  руки,  что  вскоре
процедура была передоверена мне.
   Как только - минут через десять после обыска на вахте - Циммерман зашла
в наш темный коридорчик, я поняла, что она еще не читала письма.  Лицо  ее
было спокойно, почти приветливо.  Все-таки  привыкаешь  к  людям,  которые
ежедневно бинтуют тебе живот. Она сняла меховую  куртку,  повесила  ее  на
гвоздь в коридорчике и прошла в ту часть барака, что гордо  именовалась  у
нас "кабинет врача". Полина Львовна куда-то ушла. Мы были наедине.
   - Сделаем перевязку, - сказала начальница, садясь на топчан.
   Я видела, что она благоволит ко мне, как мы всегда  благоволим  к  тем,
кому мы когда-нибудь сделали добро. А ведь она перевела  меня  со  Змейки,
где я обязательно "дошла бы" от голода и  тоски,  на  такую  первоклассную
работу.  Я  прочла  на  ее  лице:  если  в  письме   окажется   что-нибудь
незначительное,   она   не   будет   поднимать    историю.    Она    опять
облагодетельствует меня. Если это даже и  окажется  какое-нибудь  любовное
приключение, она, возможно, даже не даст мне пять суток карцера с  выводом
на работу.
   Но ведь я знала, что в кармане меховой куртки лежит бомба. Там  гневное
письмо вольного человека против тех, кто убил Лялю и еще многих. Мне  ясно
виделась вся картина последующих событий.  Нашего  доброго  молфермовского
зоотехника выгонят с работы. Потом его  начнут  терзать  на  собраниях,  а
может,  и  не  только  на  собраниях.  Затем   будут   исследовать   связи
политических зэка с вольными специалистами.  Пострадают  многие.  Закрутят
снова режим. И все из-за меня.
   Отчаяние  толкнуло  меня  на  нелепость.  Я  стала   страстно   умолять
начальницу вернуть мне письмо не читая. В  это  время  мне  было  уже  лет
тридцать семь. Но  я,  как  шестнадцатилетняя  дурочка,  исходила  в  этом
разговоре из того, что если постараться и хорошо  разъяснить  преимущество
доброго  поступка,  то  можно  уговорить,  унять  злого  человека  в   его
стремлении делать злое.
   Чего я только не говорила!  Сейчас  и  то  стыдно  вспомнить!  Каким-то
книжным языком прошлого века я объяснила ей,  что  тут  интересы  третьего
лица. Дескать, я убеждена, что она не захочет  врываться  в  чужие  тайны.
Пусть я одна несу всю тяжесть последствий.
   - Разрешите порвать в вашем присутствии.
   Наверно, Циммерман подумала, что я  рехнулась.  Кроме  того,  весь  мой
страстный монолог необычайно  повысил  ее  интерес  к  письму.  Ничего  не
отвечая на мои словоизвержения, она легла на топчан, открыла место, где  у
нее был фурункул, и бесстрастно сказала:
   - Так сделаем перевязку.
   Инструменты и лекарства стояли в так называемой процедурной.  Пройти  в
нее надо было через темный коридорчик, где висела  сейчас  меховая  куртка
начальницы. Проходя, я сунула руку в карман куртки. Письмо Орлова спокойно
лежало там. Я смяла его и бросила  в  топящуюся  печурку.  Оно  обуглилось
вмиг. Потом я вернулась в кабинет врача и молча сделала эту перевязку.
   - Что-то сегодня больнее, чем обычно, - морщась, сказала начальница.
   Она спокойно ушла, не проверив карманов. Но  через  несколько  минут  в
амбулаторию ворвалась Нинка, курьер УРЧа, "перековавшаяся" блатнячка.  Она
посмотрела на  меня  так,  как  смотрят  на  увозимых  в  Серпантинку,  и,
задыхаясь от волнения, крикнула:
   - К Циммерманше! На цирлах!
   Потом она с сокрушением добавила, что мне, видать, не сидится на теплом
месте и что начальницу всю бьет от злости.
   Циммерман действительно  даже  побледнела  от  гнева,  от  неслыханного
оскорбления. Папироса тряслась в ее пальцах не хуже, чем в моих только что
дрожал пинцет.
   - Отдайте письмо! - выбросила она мне в лицо сквозь свои длинные зубы.
   Конечно, можно бы сказать: не знаю, может,  выронили?  Но  я  почему-то
делаю ставку на пристрастие начальницы к честности.
   - Я сожгла его.
   - Как низко вы пали! В чужой карман... Как блатнячка... Ступайте!
   Полина Львовна выслушивает мой рассказ чуть не в обморочном  состоянии.
На глазах ее слезы от страха, от жалости ко  мне.  Но  упрекает  она  меня
почти теми же словами, что Циммерман.
   - Это ужасно! В чужой карман... Как уголовная...
   Я просто сатанею от злости.
   - Да ведь письмо-то мое! И не я первая в чужой карман полезла!
   - Мы заключенные. Вас просто обыскали.
   Самое страшное! Не только начальники убеждены в своем праве  топтать  в
нас все человеческое, но и  мы  помаленьку  свыкаемся  с  растоптанностью.
Вроде так и надо. Вроде для этого нас и Бог создал.
   Только на короткую минуту и моя вспышка. А  вот  уже  охватил,  охватил
липкий ужас. Обливает тело унизительным рабским потом.  Что  она  со  мной
сделает,  эта  женщина,  которой  дано  право  выворачивать  мои  карманы,
распоряжаться моей душой и телом? Хорошо, если только карцер. Не хочу,  не
хочу, не хочу! Не могу больше... А оказывается, могла. Еще много-много...
   Расправа начинается этой же ночью.
   - С вещами!
   Нарядчица, которая спит со мной в одном бараке (прощай, барак  обслуги,
квартира лагерных царедворцев!), тихонько объясняет, куда меня поволокут.
   - На  Известковую!  Ничего  нельзя  было  поделать.  Уж  больно  ты  ее
разъярила.
   Вспоминаю школу штрафников, известную еще с Магадана. Эльген - штрафная
для всей Колымы, Мылга - штрафная для Эльгена, Известковая - штрафная  для
Мылги. Судорожно сую в мешок вещи - задрипанные мои, замызганные по этапам
тряпки. С ужасом осознаю, что у меня нет  ничего  подходящего  для  такого
пути: ни ватных брюк, ни крепких чуней. Бегала  здесь  по  зоне  в  старых
ботинках из маминой вдовьей посылочки сорокового года. А  на  дворе  конец
ноября. Больше сорока бывает.
   - На чем ехать-то? - шепчет испуганная тетя Настя, дневальная. -  Туда,
говорят, на тракторе только.
   Нет.  Наша  справедливая,  но  строгая  начальница  определила  за  мои
преступления более  строгую  кару.  Меня  повели  пешком.  Семьдесят  пять
километров. Тридцать - до Мылги и сорок пять - от  Мылги  до  Известковой.
Девственной, малохоженой тайгой. Конвоиры менялись на стоянках,  а  я  все
шла и шла. Может, и не дошла бы, если  бы  вахтер-татарин,  у  которого  я
детей лечила, не сунул мне при выходе из вахты  узелок  с  едой,  которую,
видно, принес с собой на суточное дежурство. Хотел еще  денег  дать,  даже
повторял по-татарски: "Тукта, тукта, акча бар..." Но в это время на  вахту
зашел красавчик Демьяненко, который  только  что  сдал  смену.  Он  весело
закричал мне вслед:
   - Отгулялась, стало быть, в лекпомшах, а? Ну, другой раз будешь  знать,
как по карманам лазить!
   Великолепные у него  были  зубы!  И  хохот  звонкий.  Вроде  футбольный
болельщик ликует при удачном ударе.
   В узелке оказались хлеб, сахар и большой кусок холодной оленины.



        "21. ИЗВЕСТКОВАЯ"

   Конвоир, который вел меня до Двенадцатого километра, был,  наверно,  из
блатных. Об этом свидетельствовала и его особая, с подшаркиванием походка,
и те ругательства, которыми он меня осыпал. Они были на  уровне  последних
достижений уголовного диалекта.
   Я молчала-молчала, потом огрызнулась. Неужто он думает, что  я  нарочно
иду медленно! Не видит, что ли, - на каблуках по обледенелым кочкам шагаю.
Да еще мешок за спиной!
   Он посмотрел на мои ноги и без всякой паузы  посыпал  ругательствами  в
Циммерман. В таком виде, Щука чертова, шлет на пеший этап!  Какого  ни  на
есть, а все же человека! Потом задумался и деловито  спросил,  цела  ли  у
ботиков подметка.
   На Двенадцатом, где у нас был первый привал, выяснилось,  что  тамошняя
бригадирша,  бытовичка  со  статьей  "притон",  давно   хотела   "заиметь"
что-нибудь на каблучке, и конвоир мой, которого она звала Колей, знал  про
это. Совершилась выгодная  для  меня  мена.  За  поношенные  материковские
ботики, только потому, что  они  на  каблуках,  мне  дали  бурки,  хоть  и
подшитые,  но  вполне  еще  крепкие.  Ступни  ног,  познобленные   еще   в
ярославском карцере, доведенные до пузырей, до отморожения второй  степени
на лесоповале, были теперь защищены.
   Я куда бодрее шагала теперь дальше, размышляя по дороге  о  том,  какое
счастье для всех нас русский национальный характер. К этому времени мы уже
знали о зверствах гитлеровцев. Я содрогалась при мысли о том, как  страшно
сочетание жестокости приказов с тупой стопроцентной исполнительностью.  То
ли  дело  у  нас!  У  нас  почти  всегда  остается  лазейка  для  простого
человеческого чувства. Почти всегда приказ - пусть  самый  дьявольский!  -
ослабляется  природным  добродушием  исполнителей,   их   расхлябанностью,
надеждой на пресловутый русский "авось".
   Еще раз убедилась в этом, добравшись до  Мылги.  Там  царствовал  некто
Козичев. О нем ходили разноречивые слухи. Говорили, что мог растерзать, но
мог  иногда,  без  видимых  причин,  и  помиловать.  Лицо  у   него   было
насмешливое, с набрякшими веками и  заметным  нервным  тиком.  Он  пожелал
увидеть штрафницу, следующую на Известковую пешим этапом.
   - Так что случилось-то у вас? - с любопытством глядя на  меня,  спросил
он, а выслушав краткий ответ, аппетитно расхохотался.  Не  любил  он  свою
непосредственную начальницу Циммерман. Настолько не  любил,  что  позволил
себе фамильярно хохотать в моем присутствии над ее неприятностями.
   Старая  истина:  противоречия  между  угнетателями   всегда   на   руку
угнетенным. Так и тут. Отхохотавшись, Козичев вдруг сказал:
   - В сопроводиловке сказано, чтобы отправить дальше без ночевой.  Ну  да
ладно, ночуйте! Кстати, и конвоя свободного сейчас  нет.  Идите  в  барак,
отдыхайте. Обед и хлеб получите в столовой.
   Нечаянная радость. Тем более что в столовой выясняется: здесь поварихой
Зоя Мазнина, наша, спутница моя по седьмому вагону. Двойную порцию овсяной
каши она щедро поливает  мне  постным  маслом.  Оно  пахнет  подсолнухами,
оставляет  во  рту  воспоминание  о  когдатошнем  жарком  дне,  о  чьем-то
палисаднике, поросшем травкой.
   Зоя отдает мне свои совсем еще не заплатанные ватные брюки.  Потом  она
плачет над моей горькой участью. Говорят, что Известковую обычный  человек
выдержать никак не может, тем более если сидит уже восьмой год  и  силенки
на исходе.
   На рассвете мы выходим из Мылги - я и  конвоир.  На  этот  раз  попался
хмурик, служака. Никаких разговоров с этапированной штрафницей. Он поведет
меня четырнадцать километров, потом сменится.
   Скрип-скрип... Дзинь-бом... Слышен звон кандальный... Как  хорошо,  что
еще до кандалов не додумались! Интересно, заковывали ли женщин  при  царе?
Оказывается, я не знаю этого...
   Что бы еще  придумать  оптимистическое,  ободряющее?  Ну  вот,  хорошо,
например, что родители наделили меня таким выносливым  организмом!  Другая
бы уж давно рассыпалась вдребезги...
   - Левее давай, -  командует  конвоир,  и  мы  сворачиваем  на  какую-то
обочину, где идти гораздо труднее. Приходится на  каждом  шагу  лавировать
между  кочками,  скользить  по  непробиваемой  коре  льда  над  застывшими
осенними водами. К тому же начинает мести поземка, будет метель. Успеем ли
пройти до нее четырнадцать километров до ближайшей точки, где будет  смена
конвоя?
   Вдруг обжигает острая мысль. Ведь вот сейчас, вот сию минуту, можно все
это очень легко закончить. Резко повернуть с этой обочины - и вправо... Да
бегом! Выпукло, как на экране, вижу все, что  произойдет  вслед  за  этим.
Только вот не уверена, предупредит ли этот служака, прежде чем выстрелить.
Или сразу пульнет по инструкции - "Шаг вправо,  шаг  влево  -  применяется
оружие".
   Как ни странно, эта мысль несет  мне  какое-то  утешение.  Захочу  -  и
распоряжусь своей жизнью сама. А захочу - подожду еще  немного,  посмотрю,
что будет дальше.
   За поворотом дорога становится ровнее, шаги ритмичнее.  Под  такой  шаг
можно и стихи себе читать. И я читаю...
   (Однажды, уже в Москве шестидесятых годов, один писатель  высказал  мне
сомнение: неужели в подобных условиях заключенные могли  читать  про  себя
стихи и находить в поэзии душевную разрядку? Да-да, он знает, что об  этом
свидетельствую не я одна, но ему все кажется, что эта мысль возникла у нас
задним числом.  Этот  писатель  прожил  в  общем-то  благополучную  жизнь,
безотказно издавая книги и посиживая в президиумах. К тому же, хоть  он  и
был всего на четыре года моложе меня, но все-таки плохо  представлял  себе
наше поколение.
   Мы были  порождением  своего  времени,  эпохи  величайших  иллюзий.  Мы
приходили к коммунизму не "низом шахт, серпов и вил".  Нет,  мы  "с  небес
поэзии бросались в коммунизм". По сути, мы были идеалистами чистейшей воды
при всей нашей юношеской приверженности к холодным  конструкциям  диамата.
Под ударами обрушившегося на нас бесчеловечия поблекли многие затверженные
смолоду "истины". Но никакие вьюги  не  могли  потушить  ту  самую  свечу,
которую мое поколение приняло как тайный дар от нами  же  раскритикованных
мудрецов и поэтов начала века.
   Нам казалось,  что  мы  свергли  их  с  пьедесталов  ради  некой  вновь
обретенной правды. Но в годы испытаний выяснилось, что мы - плоть от плоти
их. Потому что даже та самозабвенность, с какой мы утверждали  свой  новый
путь, шла от них, от их презрения к сытости тела,  от  их  вечно  алчущего
духа.
   "А мы, мудрецы и поэты, хранители тайны и веры, унесем зажженные  светы
в катакомбы, в пустыни, в пещеры..."
   Нет,  мы  далеко  не  были  мудрецами.  Наоборот,  с   великим   трудом
пробивалась наша отягощенная формулами мысль к подлинному живому свету. Но
тем не менее наши "зажженные светы"  мы  все-таки  сумели  унести  в  свои
одиночки, в бараки и карцеры, в метельные колымские этапы. И  только  они,
только эти светильники, и помогли выбраться из кромешной тьмы.)
   ...Еще три конвоира сменилось. А я все иду и иду.  И  не  помню  уж  на
который день, только поздно вечером, уже при звездах, я увидела окруженную
сопками котловину, различила очертания кривых  чернушек-бараков,  услышала
знакомый вой, клубившийся над этим  жильем.  Даже  мелодию  блатной  песни
узнала.
   Прибыли. Известковая. Штрафная из штрафных. Остров прокаженных.
   А вот и сами  они,  чьи  имена  даже  среди  уголовных  произносятся  с
суеверным  трепетом.  Вот  Симка-Кряж,  ожившая  иллюстрация  из  учебника
психиатрии. С отвисшей нижней губы тянется слюдяная нитка. Надбровья резко
выступили над маленькими мутными глазками. Длинные тяжелые руки  болтаются
вдоль  неуклю