аху бросила ее на сбитый из трех досок стол.
   - Ешь! Не могу я... Хоть ты наешься один раз досыта!
   - Откуда? Что с тобой? - расспрашивала  я,  уже  догадываясь  о  чем-то
непоправимом.
   Долгие сотрясающие рыдания. Потом истерический хохот.
   - Ах, вот беда с интеллигентщиной-то,  вот  беда!  Ведь  и  трагедии-то
никакой нет, верно? Другие  ведь  так  зарабатывают  свой  хлеб.  Ну  и  я
_заработала_... Чем? А тем, чем тысячи других женщин  зарабатывают,  когда
ничем другим нельзя. В общем, шел мужик тайгой. А я одна пилила, напарница
больна, ты знаешь. И конвой как раз далеко был. Какой мужик-то?  Не  знаю,
не заметила. Я все на хлеб смотрела. Он вынул из мешка и показал  мне.  На
снег прямо положил буханку. Глаз отвести не могла. А теперь вот  почему-то
не могу есть.
   Я вливаю ей в рот огромную дозу брома. Глажу ее по  голове.  А  сказать
ничего не могу, точно онемела. Вспоминаю ее в  этапе,  в  седьмом  вагоне.
Веселая была, кудрявая, все радовалась, что успела до ареста  кандидатскую
защитить.
   Обнимаю ее за плечи и веду в барак. Надо  уложить  ее  поскорее,  пусть
забудется. После истерического взрыва она ослабела, еле  бредет.  Тропинка
от амбулатории к бараку очень узенькая.  А  по  бокам,  как  стены,  синие
окаменевшие снега. Мы скользим, сбиваемся с шага.
   Тучи над нашими головами вдруг расступаются, и мы видим далеко в вышине
окоченевшие, продрогшие звезды. Звезды Сударя.
   Мороз... Сорок девять по Цельсию...



        "15. И СВЕТ ВО ТЬМЕ"

   На лесных командировках кроме повара,  завхоза,  дневальной  и  лекпома
было еще одно влиятельное лицо. Очень привилегированное. Инструментальщик!
   Обычно он жил  в  отдельной  хавирке,  где  всегда  гудела  раскаленная
докрасна печурка. Работал инструментальщик без нормы, по мере  надобности,
а в основном по своему усмотрению. Получал добавки на кухне.
   Как правило, инструментальщики вербовались из инвалидов, из людей,  уже
отработанных и выплюнутых прииском.  Все  они  бывали  радехоньки  теплому
местечку. Иные отъедались около поварих настолько, что начинали даже брать
взятки у работяг. Ведь от остроты пилы, от  правильности  ее  "развода"  в
значительной мере зависело выполнение лесоповальной нормы.
   Наш сударский инструментальщик Егор, или, как сам он произносил,  Егор,
был исключением и вел себя нетипично. Место свое он  ненавидел,  поскольку
попал сюда как штрафник. Его засекли на вахте центральной эльгенской  зоны
с ведерком кислой капусты, украденной кем-то из заключенных  на  совхозном
квашпункте. Егор, как лицо бесконвойное, имевшее "свободное хождение через
вахту", взялся пронести ценный груз.
   Как на грех, дежурил в тот день красавчик  Демьяненко,  рослый  румяный
хохотун, самый _ушлый_ из всей эльгенской вохры.
   - А шо это у тебя пузо  дуже  справное  при  такой  тощей  личности?  -
заинтересовался он, высовываясь из своего окошечка в проходной.  -  А  ну,
распахни бушлат! Швыдко!
   В тот же вечер на поверке был зачитан приказ о водворении Егора на пять
суток в карцер без вывода на работу  и  с  последующей  отправкой  его  на
Сударь.
   На общих работах Егор выдюжить не мог, так как от правой ступни у  него
осталась только небольшая культяпка, а пальцы левой - гнили, разлагались и
издавали трупный запах, всегда сопровождавший появление Егора. Так он стал
инструментальщиком режимной тюрзаковской голодной командировки на Сударе.
   Все это происшествие повергло Егора прямо-таки в безысходное  отчаяние.
Уж больно с большой высоты он упал! Ведь в центральной эльгенской зоне  он
был не кем-нибудь, а могильщиком.
   Каждый вечер, приходя ко  мне  в  амбулаторию  на  перевязку  ноги,  он
живописал сказочные картины своей привольной  жизни  в  этой  бесконвойной
должности! Шутка ли! Свободный выход через вахту в любое время! Пойдешь  в
поселок, дровишек хозяйкам напилишь, расколешь - хлебца  вынесут.  Которые
бабенки так даже в избу запущали,  щей  миску  ставили.  Да  и  в  зоне...
Придешь, бывало, к Поле-поварихе - нальет полнехоньку кружку дрожжей. Да и
каши всегда  от  пуза.  В  бараке  обслуги  жил.  А  работенка,  что  ж...
Непыльная... Сильно-то не надрывались.
   Чтобы утешить его, начинаю возражать: дескать, покойников у нас  много,
а могильщиков всего трое, да и земля-то ведь - вечная мерзлота, покопай-ка
такую...
   Егор хитро ухмыляется и подмигивает. В каждом деле ведь сноровка нужна.
Оказывается, туфта царит даже в таком деликатном вопросе,  как  погребение
усопших зэков. Зима-то ведь чуть не круглый год, снегу хватает.  Зароют  в
снежок поглубже, не докапываясь  до  окаменелой  землицы,  а  весной,  как
растает, тут и всплывут с полыми водами покойнички, царство  им  небесное.
Заразы от них никакой, потому, почитай, одни косточки,  просто  сказать  -
чистые мощи.
   - И не стыдно  тебе,  Егор?  -  огорченно  говорю  я,  снимая  пинцетом
зловонную марлевую салфетку с его отмороженных гангренозных пальцев. - Вот
так стараешься, лечишь тебя, а умри - так в снег зароешь. И поплыву весной
мертвая... "И мертвец вниз поплыл снова за могилой и крестом..."
   -  Что  ты,  Евгенья  Семеновна!  -   дрогнувшим   голосом   восклицает
разжалованный могильщик. - Да  неужто  уж  мы  вовсе  без  совести,  чтобы
лекпома своего не закопать... Уж кого-кого, а лекпома... Зароем  за  милую
душу, прямо в землю, будь в полной надеже...
   Он доверчиво и бесхитростно  смотрит  на  меня  своими  очень  светлыми
северными глазами без ресниц. Хмурит белесые брови. Вспомнил, что ведь  он
уже в отставке, что  лишен  своих  высоких  похоронных  полномочий.  Тяжко
вздыхает.
   -  Не  тужи,  земляк!  Понадобится  им  опытный  могильщик  -   возьмут
обратно...
   А он и впрямь почти земляк мой.
   - Татарской мы республики. Но сами-то православные. По-старому писали -
Казанской губернии, Елабужского уезда.
   Статья  у  Егора  -  пятьдесят   восемь-два,   вооруженное   восстание.
Специально колхозная. О своем аресте Егор говорит спокойно, эпически,  как
о пожаре или эпидемии. Обижается только на неправильную разверстку арестов
по селам.
   - Сколько (ударяет на  последнее  О)  у  нас  дворов-от,  а  сколько  в
Козловке! Почти втрое у их супротив нашего, а  народу  забрали,  вишь  ты,
поровну. Это рази дело?
   Похоже, что снятие с поста лагерного могильщика он  переносит  тяжелей,
чем самый арест и приговор. Я узнаю все новые и новые  подробности  о  его
райской жизни в центральной зоне.
   - Бывалоча, идешь с работы, так сам нарядчик с тобой здравствуется,  не
то что... Я ему: здравствуйте,  мол,  Сергей  Ваныч!  А  он  мне  обратно:
здорово, Егор! Ну как она, жисть? Норму-то на покойников выполняешь  ли?..
Смеется... И надо же мне было с той капустой связаться! Этакая  через  нее
беда в дому...
   Чтобы отвлечь Егора, задаю ему разные вопросы.
   - Где это ты, Егор Петрович, ноги-то отморозил? В этапе, что ли?
   - Не, не в этапе, - спокойно отвечает Егор. - А это когда  я  в  первый
раз помер...
   Дело было на прииске "Золотистый". Лежал Егор в лагерной больнице.  Вот
как-то утром пошел фершал с обходом и видит - кончился Егор,  дуба,  стало
быть, врезал. Ну и велел санитарам в морг  снести.  Это,  конечно,  сам-то
Егор ничего не помнит, а уж опосля ребята сказывали. А сам-то он  очухался
вот от этой самой ноги, что сейчас оттяпана. Закряхтел от боли. Как  огнем
жгло. Ну и оклемался, стало быть, опомнился. Выходит, живой еще?
   Сторож в морге услыхал - как заверещит по-дурному. Из турков был сторож
Чулюмбей какой-то, не то Кулюмбей... С ума с тех пор  стронулся.  Страшно,
конечно. Знает человек, что сам штабелем сложил с вечера  мертвяков-то,  а
тут вдруг покойник с самого споднизу и голос подает. И заорал тут Чулюмбей
этот, турок, стало быть, и до того доорался, что вохра услыхала, набежала.
   Поскидали с Егора мертвяков-то. Телогрейку ему кинули. И давай на  него
ругаться. Чего, дескать, в морг забрался, коли живой? А он что? Он ведь не
придуривался. При  чем  тут  Егор,  ежели  фершал  обмишулился?  Обошлось,
однако. Ругать ругали, а бить не стали и в  кандей  не  посадили,  нет.  В
барак отправили.
   Егор очень тяжело переносил голод. Истощен был до  крайности.  Даже  на
благословенной должности могильщиков  он  не  смог  добиться  того,  чтобы
угловатые тяжелые кости его крупного тела  хоть  немного  обросли  мяском.
Разрушения,  произведенные  тремя  годами   прииска   "Золотистый",   были
необратимы.
   Психологический  голод  мучил  его  еще  сильней,  чем  физический.  Он
постоянно  думал  и  почти  всегда  говорил  о  еде.   Только   страдания,
причиняемые ему гангреной, заставляли его временами  отвлекаться  от  этих
мыслей.
   Ежедневные  встречи,  связанные  с  перевязками,  сблизили  нас.  Ложка
рыбьего жира, которую я каждый вечер вливала ему  в  рот  (он  сам  боялся
взять ложку в руки. Расплещешь еще, оборони бог,  трястись  чего-то  стали
руки-то...), вносила оттенок материнства в мое отношение к  нему,  хоть  и
был он лет на десять старше.
   ...Декабрь катился к середине. Близился конец  девятьсот  проклятого  -
сорок первого. Как-то мимоходом сказала я Егору, что вот, мол,  двадцатого
декабря - день моего рождения. Вспомянет ли кто меня в этот день? Есть  ли
еще на свете кому вспомянуть?  По  лицу  Егора  пробежала  тень  внезапной
мысли. В ближайшие дни с ним что-то стряслось, что-то вывело его из  круга
обычных идей. Теперь он не засиживался в амбулатории после перевязки,  был
чем-то озабочен, а раза два произнес даже слово  "некогда",  немыслимое  в
его устах.
   Двадцатого декабря он долго не являлся на перевязку. Я уже составила на
полочку все свое  оборудование  и  собиралась  идти  в  барак,  как  вдруг
привычный запах распада сигнализировал появление Егора. В руках он  держал
большой закоптелый котелок, из которого легкой струйкой поднимался  теплый
пар. Лицо Егора было благостным, просветленным.
   - Вот, Евгенья Семеновна, - сказал он торжественно, ставя котелок прямо
на амбулаторный топчан, - стало быть, я тебя поздравляю с  ангелом,  желаю
доброго здоровья, а в делах рук ваших скорого и  счастливого  успеха...  А
еще сынов твоих повидать тебе... А вот, стало быть, и подарок от нас.
   В котелке был овсяный кисель. Это кулинарное изделие сопутствовало  нам
в  совхозе  Эльген  в  наиболее  счастливые  минуты  бытия.   Рецепт   его
изготовления был известен здесь еще задолго  до  нашего  приезда.  Он  был
очень  сложен.  Овес,  которым  кормят  лошадей,  должен  был  пройти  ряд
замысловатых  химических  превращений,  прежде  чем  стать  киселем.  Овес
замачивали,  отжимали,   растирали,   ждали,   пока   начнется   брожение,
заквашивали, варили... Наградой  всех  этих  трудов  был  густой,  сытный,
красивого светло-кофейного цвета студень. Все мы  единогласно  утверждали,
что вкус его напоминает миндальное печенье. Но откуда  здесь,  на  Сударе,
эта немыслимая роскошь?
   Оказывается,  маленький  мешочек  с  овсом,  украденным  на  эльгенской
конбазе  еще  в  славную  эпоху  погребальных  трудов,   Егор   сумел-таки
спроворить при сборах в этап. Ладно, что не Демьяненко на вахте  был.  Тот
бы беспременно надыбал. Ну а Луговской, тот,  известно,  скушно  работает,
без старанья, ему лишь бы день прошел.  А  вот  овес  как  раз,  гляди,  и
сгодился на именины лекпому. Вместо пирога, стало быть.
   Глаза Егора блестели. От них шло светло-голубое сияние.  Руки  тряслись
от волнения сильнее обычного. Он желал, чтобы я съела кисель тут  же,  при
нем. А он посидит порадуется...
   - Вот спасибо-то, Егор Петрович! Давай вместе, держи ложку!
   Но он с негодованием отверг предложение. Сказал только "нет",  но  было
ясно, что за этим скрывается. Я поняла.  Он  израсходовал  свой  последний
продовольственный  запас,  три  дня  трудился  над   сложной   технологией
превращения овса в это бархатистое, дышащее теплом варево -  и  все  разве
для того, чтобы съесть самому? Нет. Этот елабужский мужик,  о  приближении
которого узнавали по запаху тления, идущему  от  его  "здоровой",  еще  не
ампутированной  ноги,  -  он  хотел  дать  радость  другому  обездоленному
человеку.
   Я больше не возражала. Я глотала овсяный кисель, зачерпывая его  кривой
оловянной ложкой, пропахшей рыбьим жиром, а он смотрел на меня глазами,  в
которых светились доброта и счастье. Да, он счастлив  был  в  эти  минуты,
лагерный могильщик Егор, у которого впереди были  четыре  последовательные
ампутации (по кусочкам) обеих ног и  смерть  в  том  участке  преисподней,
который именуется "инвалидная командировка".



        "16. МОЛОЧНЫЕ РЕКИ, КИСЕЛЬНЫЕ БЕРЕГА"

   Ранней весной,  когда  по  плану  совхоза  заканчивались  лесоповальные
работы, мы получили приказ этапироваться снова в центральную зону Эльгена.
Там должна была произойти новая сортировка (термин "селекция", применяемый
к людям, до нас тогда еще не дошел)  рабочей  силы,  с  учетом  умерших  и
искалеченных. Потом предполагалась отправка  на  летний  сезон  в  полевые
бригады.
   И тут неожиданно выяснилось, что сударцы  -  самые  передовые  из  всех
лесных работяг. Самые что ни на есть прогрессивные.
   Эту нечаянную славу доставил нам тот  факт,  что  мы  осилили  обратный
пеший этап. Вернулись в зону на своих ногах, пройдя по тайге тридцать  два
километра. При этом без падежа, то есть без смертных случаев в пути. И это
в то время, когда лесорубы Теплой долины, Змейки, Двенадцатого километра и
многих других лесных точек так подвели начальство, проявили  такую  черную
неблагодарность! Ведь их пришлось выволакивать из лесов волоком, да еще  и
закапывать дорогой тех, кого уже  и  волоком  было  не  дотянуть.  А  ведь
каждого  закопанного  надо  еще  и  актом  оформить.   Так   не   бросишь!
Государственное имущество, за него отвечать надо.
   Год усиленного _военного_  режима  давал  свои  плоды.  Резкая  вспышка
болезней, смертей  и,  как  неизбежное  следствие,  провалы  хозяйственных
планов совхоза Эльген.
   И тут маятник снова качнулся в другую сторону.  Раздался  зычный  окрик
сверху: "А план кто будет выполнять?" А после окрика - акции  официального
гуманизма, отмененные было в связи с  войной.  Снова  открылся  барак  ОПЗ
(оздоровительный  пункт).  Доходяги  помоложе,  которых  еще  рассчитывали
восстановить как рабочую  силу,  получали  путевки  в  этот  лагерный  дом
отдыха. Там царила блаженная нирвана. И день и ночь все лежали  на  нарах,
переваривая полуторную пайку хлеба.
   Но и тем дистрофикам, которые не попали в ОПЗ, стали щедрее давать  дни
передышки.  В  обеденный   перерыв   снова   стали   выстраиваться   перед
амбулаторией очереди доходяг с протянутыми оловянными ложками в  руках.  В
ложки капали эликсир жизни  -  вонючий  неочищенный  жир  морзверя,  эрзац
аптечного рыбьего жира.
   Теперь наш начальник санчасти Кучеренко  начисто  забыл  свои  недавние
угрозы ("Который лекпом зря бюллетни дает, тот сам  загремит  на  общие").
Наоборот, сейчас он шумно умилялся бодрым видом моих сударских пациентов и
одобрял меня за "сохранность рабсилы".
   Тут-то произошло нечто фантастическое: меня послали на  месяц  заменять
заболевшую лекпомшу молфермы.
   - Не соглашалась сначала начальница Циммерман,  -  доверительно  сказал
мне Кучеренко, - нельзя тюрзаков на бесконвойную  командировку.  Ну  да  я
упросил на месячишко. Это тебе получше ОПЗ будет, а то вид-то у тебя  тоже
цинготный... Так что валяй лови момент, хватай калории! А там опять в  лес
пойдешь, на Теплую долину.
   (Про Кучеренко говорили, что он такой же самодеятельный  медик,  как  и
мы, грешные. Кажется, он прибыл на Колыму в качестве пожарника,  но  потом
почему-то стал начальником санчасти в Эльгене. Он был предельно неотесан и
по наружности, и по поведению. Но  за  ним  довольно  твердо  установилась
репутация "невредного". Наоборот, при случае охотно делал добро.)
   Молферма... Самое слово звучало для эльгенских узников как  обозначение
волшебной страны.  Молочные  реки,  кисельные  берега...  Ферма  стоит  на
отшибе, в получасе ходьбы от центральной зоны. И бараки там не  огорожены,
и вахты нет, а вохра там только для вида. Там передвигаются без конвоя  из
бараков в коровники, телятники, птичники, в инкубаторий. Там кормят  телят
и кур роскошными концентратами, шротом, рыбьим жиром и обратом. А телята и
куры    великодушно    делятся    этими     деликатесами     со     своими
заключенными-воспитательницами.
   Фермой руководят вольные зоотехники Рубцов и Орлов, которые никогда  не
называют людей террористами, шпионами, диверсантами. Они говорят  -  "наши
доярки,  наши  скотницы,  наши  птичницы"...  Они  первыми  здороваются  с
заключенными женщинами.
   Молферма - после лесоповального Сударя!  Это  все  равно  как,  скажем,
Лазурный берег после Камчатки или сливочный торт после нашей баланды. И  я
буду там целый месяц? Я - существо из неприкасаемой касты тюрзаков? Жить в
отдельной комнатке и спать на стоящей в углу железной койке?
   Мысль о том, что я буду спать не на нарах, а  на  совершенно  отдельном
ложе, как-то возвращает человеческое достоинство. И  оттого,  что  счастье
было послано судьбой ненадолго, оно воспринималось еще острее.
   Помню первую ночь на молферме. Впервые за  последние  несколько  лет  я
осталась в комнате одна. Смолкли отдаленные голоса  и  шаги  за  маленьким
сизым окошком. Тишина. Как давно я ее не слышала! Как запустела моя душа в
мучительном  чередовании  автоматизма  общих  работ  с  пытками  лагерного
лексикона! Кажется, я уже не читаю про себя стихов.  Но  здесь  я  отойду.
Стану снова собой. И стихи вернутся в тишине... Благословенное  уединение,
особенно неоценимое после ужасного одиночества насильственной  непрерывной
совместимости...

   Тишина, ты лучшее
   Из всего, что слышал...

   На молферме  работали  главным  образом  украинки  и  латышки,  которым
посчастливилось иметь не только навыки крестьянского труда, но и "сходные"
для бесконвойности статьи. Или легкие  политические,  такие,  как  КАЭРДЭ,
ПЭША,  пятьдесят  восемь-десять.  Или   легкие   бытовые,   граничащие   с
политическими, вроде СОЭ или СВЭ  (социально  опасный  элемент,  социально
вредный  элемент).  Уголовных  туда  не  брали,  знали,  что  их  к  скоту
подпускать нельзя. Зато все "элементы" работали почти  неправдоподобно  по
напряженности и самозабвенности труда.  Многие  спали  не  больше  четырех
часов в сутки. И не только потому, что обетованная земля молфермы  спасала
от жизнеопасных, голодных наружных работ, но и потому,  что  молфермовский
труд - разумный, связанный с уходом за живыми  тварями,  -  давал  иллюзию
человеческой жизни,  заставлял  переключаться  с  лагерных  комплексов  на
заботы, достойные разумного существа.
   Лекпому здесь было особенно  хорошо.  Ему  не  надо  было  каждый  день
выбирать, кому из двух умирающих от голода отдать последнюю ложку  рыбьего
жира и как распределить кучеренковские "бюллетни", чтобы никто не умер  на
работе. Наоборот, здесь все боялись забюллетенить, все норовили  перенести
легкое нездоровье на ногах, чтобы ни на  час  не  расставаться  со  своими
телятами и цыплятами, чтобы не прослыть нерадивой работницей.
   По вечерам моя главная работа - это массажи  рук  доярок,  накладывание
повязок на их отекшие, растрескавшиеся  до  крови  пальцы.  С  доярками  в
комнатешку входили теплые запахи коровника, тихие сетования на  перебои  с
кормами, смешные имена новорожденных телок и бычков. (Их  надо  было  весь
год называть на одну букву.  Вот  и  изощрялись.  Помню,  например,  бычка
Вельзевула и прелестную телочку Вакханку.)
   Тикают  ходики  на  стене.  Доярка  Августина  Петерсон  распаривает  в
жестяной ванночке свои онемевшие пальцы  и  степенным  латышско-фермерским
голосом повествует о своей  любимой  корове,  что  осталась  где-то  около
Елгавы. Точно и не идет второй год неслыханной войны, точно не пылают печи
Освенцима, точно в получасе ходьбы от н