.
   - Нет, нет, спасибо, мне не надо этого платка... У меня есть  лагерный,
он теплый...
   Ахмет плотно сжал губы, и рот его стал похож на захлопнувшийся капкан.
   - Знаю, что ты культурный... Сказали мне, что  раз  культурный,  нельзя
сразу. Ахмет ждал. Кормил. Сегодня - культурный,  завтра  -  культурный...
Сколько можно быть культурный?
   Он раздраженно отошел от меня. Но через час потребовал, чтобы я зашла к
нему в каптерку.
   - Возьмешь тряпки для пол мыть...
   Я давно просила у Ахмета новую половую тряпку. Предлог был удачный.  Но
мне все же было страшно идти в темную каптерку. Да нет, не посмеет.  Здесь
все рядом, все слышно, я закричу, если он... Но на всякий случай торопливо
нацарапала Гельмуту записочку: "Ахмет  вызвал  в  каптерку.  Следите".  Он
успокоительно кивнул  головой,  и  его  глубоко  сидевшие  глаза  зажглись
фанатическим огоньком.
   Под потолком каптерки  тлела  красноватым  светом  маленькая  лампочка.
Ахмет в позе пресытившегося падишаха развалился на мешках с тряпьем.
   - Не хочешь платок, на вот это!
   Длинное ожерелье из каких-то нестерпимо  сверкавших  стекляшек  победно
позвякивало в  его  руках.  Видимо,  его  великолепие  полностью  отражало
цветение его шеф-поварского сердца, и теперь он считал свое дельце  вполне
слаженным. Мой отказ принять подарок пробудил в нем неандертальца.  Дверь,
к которой я бросилась, оказалась запертой на ключ. Я  закричала.  На  меня
надвигался рот-капкан, сверкающие угли крымских глаз.
   Вдруг хлипкая дверь каптерки  дрогнула,  заскрипела,  подалась  вперед.
Рывок - и... Я увидела Гельмута, лежащего на полу с  оторванной  дверью  в
руках. Казалось, что он отброшен волной гнева, которым пылало его лицо. Не
то раненый гладиатор, не то средневековый охотник, одержавший  победу  над
диким кабаном...
   Секунда молчания. Затем - взрыв обоюдных  немецко-татарских  проклятий.
Впрочем, Ахмет быстро перешел на русский.
   - Я вам покажу, сукины дети! Стакнулись, значит? Глухарь, значит, лучше
Ахмета? Сейчас к нарядчику пойду... Обоих выгоняю! На трассу оба! В  такой
этапчик у меня загремите оба, что костей не соберете!
   Но шеф-повару пришлось  отложить  на  несколько  часов  свою  "кровавую
месть". Прибежавший староста возвестил появление на нашей  территории  еще
одного огромного "обратного этапа" с приисков.
   - Быстро! Срочно организовать кормежку! А то мрут на ходу, а ты отвечай
за них! Что-о? Снимать с работы! Нашел  время!  Командуй  давай!  Всех  за
полчаса накормить!
   Ахмет заметался.
   - Глухарь пусть один моет! - скомандовал он. - Нечего им  там  рядышком
колдовать! А ты - марш на раздачу! Покантуйся напоследок!
   Я стою у раздаточного окошка, методически  опуская  черпак  в  бачок  с
баландой, вручаю полные миски каждому из проходящей  передо  мной  очереди
фантастических существ, закутанных поверх  бушлатов  в  мешки,  обмотанных
тряпками, с черными отмороженными, гноящимися щеками и носами, с беззубыми
кровянистыми деснами. Откуда они пришли? Из первозданной  ночи?  Из  бреда
Гойи?
   Какой-то  апокалипсический  ужас  сковывает  все  мое  существо.  Но  я
продолжаю  яростно  мешать  баланду  в  бачке,  чтобы  налить  им  погуще,
посытнее.
   Идут и идут. Нет конца их черной очереди.  Берут  негнущимися  пальцами
миску, ставят ее на край длинного сколоченного из досок  стола  и  едят...
Вкушают баланду, как причастие. Как  будто  в  ней  вся  тайна  сохранения
жизни.
   Вдруг один из них наклоняется ко мне в окошко и просит:
   - Погорячей там нельзя ли? Кишки прогреть...
   - Очень горячая! Ешьте на здоровье, товарищ, - говорю я плача. И  вдруг
слышу его громкий крик:
   - Братцы! Да тут баба! Митька! Подь сюда, баба здесь,  право!  Господи!
Три года из бабьих рук щей не хлебал...
   Нет, это не Ахмет, не крымский шеф-повар... Это мужик, простой  русский
мужик, отец семьи, уже три года  живущий  на  страшном  колымском  прииске
жизнью бесполого вьючного животного.  На  приисках  они  не  видят  женщин
годами. И эта миска из моих рук пробудила  в  этом  человеке  совсем  было
угасшее человеческое.
   - Плесни еще добавочку, голубка! - просит  он  через  несколько  минут,
подходя с другой стороны окошка. - Милая ты моя бабонька! Скажи что-нибудь
своим бабьим ласковым голосом, хоть послушать, как оно было раньше-то...
   Он протягивает миску  своей  огромной,  когда-то  сильной  рукой.  Рука
земледельца, рука каменотеса с большим черным ногтем.
   - Спасибо, родная, дай тебе бог детишек своих повидать.
   Я вдруг наклоняюсь в окошко, притягиваю к себе его голову и целую его в
беззубый, обросший колючей щетиной рот.


   ...На следующее утро Верка-нарядчица очень  часто  повторяла  тревожную
формулу: "Налево! Отставить!" Формировался большой этап в тайгу  из  наших
тюрзаков. Я была "отставлена" одной из первых.  Не  знаю,  приложил  ли  к
этому свою мстительную руку Ахмет-ага. Вернее, просто  я  попала  в  общий
список отправляемых в знаменитый таежный  совхоз  Эльген,  куда  все  наши
больше всего боялись попасть и куда почти все  все-таки  рано  или  поздно
попадали.
   Я успела нацарапать записочку Гельмуту и сунуть  ее  тем,  кто  шел  на
"горкомхозовскую командировку". Но получил ли он ее и как сложилась судьба
этого судомоя-рыцаря, пожертвовавшего из-за меня  спасительной  крышей,  я
так и не узнала.



        "7. ЭЛЬГЕН - ПО-ЯКУТСКИ "МЕРТВЫЙ""

   Я упорно писала маме жизнерадостные письма.  "Ты  ведь  знаешь,  как  я
люблю путешествовать. Вот и сейчас я рада, что из Владивостока  мы  поедем
дальше..." Так начиналось мое  письмо,  отправленное  с  транзитки  "через
волю". Из Магадана я тоже  посылала  ей  через  своих  гостиничных  друзей
довольно складные описания  северной  природы,  заканчивавшиеся  неизменно
предположениями, что, мол, наверно, скоро поедем дальше.
   А она, бедная, писала в ответ:
   "Все смотрю на карту и удивляюсь: куда же еще можно ехать дальше..."
   Эти ее слова я все время  вспоминала  во  время  этапа  из  Магадана  в
Эльген. Действительно, вроде дальше было уже некуда,  а  мы  все  ехали  и
ехали, вернее, нас, окоченевших,  сгрудившихся,  как  овцы  по  дороге  на
бойню, все волокли и волокли в открытых грузовиках. И казалось,  не  будет
конца этим снежным пустыням, этим обступившим нас сахарным головам сопок.
   Как  всегда,  в  начале  пути   кое-кто   еще   делился   литературными
ассоциациями. Слышались чьи-то возгласы о Джеке Лондоне и Белом Клыке,  об
Аляске. Но очень скоро все замолкли, всех охватило оцепенение и от  стужи,
и от сознания, что случилось, случилось-таки то,  чего  все  боялись,  что
везут, везут-таки нас в тот самый Эльген, что висел  над  нами  дамокловым
мечом все магаданские восемь месяцев.
   Было четвертое апреля, но  мороз  стоял  сорокаградусный,  с  ветерком.
Приближение весны сказывалось только совершенно ослепительным великолепием
чистого снега и разноцветного сверкания на нем солнечных лучей.  От  этого
зрелища нельзя было оторвать глаз. Увы, мы тогда еще не знали,  что  слово
"ослепительный" в этом случае надо понимать буквально, что  сказочная  эта
красота коварна, а пресечение ультрафиолетовых лучей на этом снегу  слепит
по-настоящему. Страшные острые конъюнктивиты и ожоги глаз  ждали  еще  нас
впереди.
   Ощущение  "края  света"  и  удаления  от  человеческой  цивилизации  не
покидало нас всю дорогу, вызывая страшную тоску.
   - Честное слово, я не удивлюсь, если сейчас вон из-за той сопки  выйдет
мамонт, - шепчет мне, стуча зубами и пытаясь еще больше сжаться  в  комок,
моя соседка но машине.
   И я не переспрашиваю. Вот именно мамонт! Мне тоже кажется, что мы  едем
не только далеко от наших городов, но  и  далеко  назад  от  нашей  эпохи,
прямиком в пещерный век.
   Густой слоистый туман стоял над Эльгеном, когда наши машины въехали  на
его  главную  магистраль,  где  разместилось  низкое   деревянное   здание
управления совхоза. Был час обеденного перерыва, и мимо нас по направлению
к лагерю  шли  длинные  вереницы  работяг,  окруженных  конвоирами.  Белые
дубленые полушубки конвоиров мелькали как светлые блики на сплошном  сером
фоне. Все работяги как по команде поворачивали  головы  в  сторону  нашего
обоза.  И  мы  тоже,  стряхивая  с  себя  этапное  оцепенение,  напряженно
вглядывались в лица своих новых товарищей.
   - Говорили, что в Эльгене одни женщины. Но вот эти... Как  ты  думаешь,
не мужчины ли это?
   - Гм... Похоже... Впрочем...
   Сначала мы подшучиваем друг над другом. Вот дожили:  мужчин  от  женщин
отличить не умеем... Ой баба! Ой нет! Как Чичиков  о  Плюшкине...  Но  чем
пристальнее  всматриваемся  в  проходящие  шеренги  работяг,  тем   больше
становится не до шуток. Да, они  бесполы,  эти  роботы  в  ватных  брюках,
тряпичных чунях, в нахлобученных на глаза малахаях, с лицами кирпичными, в
черных подпалинах мороза, закутанными почти до глаз какими-то отрепьями.
   Это открытие  сражает  нас.  На  многих,  вроде  давно  и  окончательно
высохших глазах - снова слезы. Вот что ждет нас здесь. В этом Эльгене  мы,
уже потерявшие профессию, партийность, гражданство, семью, потеряем еще  и
пол. Завтра мы вольемся в  призрачный  марш  этих  странных  существ,  что
проходят сейчас мимо наших машин, хрустя окаменелым снегом.
   - Эльген - по-якутски "мертвый", - разъясняет одна из присоединенных  к
нашему этапу штрафниц.  Она  уже  была  здесь,  чудом  вырвалась  назад  в
Магадан, а теперь вот снова "погорела" на связи с вольным. Она  показывает
нам агробазу, конбазу, маячащую  в  отдалении  молферму.  Но  эти  веселые
энергичные слова так не вяжутся с общим пейзажем,  что  мы  пропускаем  их
мимо ушей. А вот "Эльген - по-якутски "мертвый" - это напрочно  оседает  в
сознании. Правильно назвали якуты.
   Вот она  -  зона.  Колючая  проволока,  симметричные  вышки,  скрипучие
ворота, алчно разинувшие  зев  навстречу  нам.  Ряды  приземистых,  крытых
рваным толем бараков. Длинная дощатая  общая  уборная,  поросшая  торосами
окаменелых нечистот.
   И все-таки мы рады, что приехали. Как-никак  становище.  От  недвижного
дыма над  отведенным  нам  бараком  тянет  жилым,  обитаемым.  И  приходит
мало-помалу  чувство  нестерпимой  безоружности  и   обнаженности,   какое
охватило всех в этом ледяном этапе, в тисках ослепительной  доисторической
тайги.
   И вот мы уже стоим, сгрудившись, около раскаленной железной "бочки", на
которой успокоительно  булькает  кипящая  в  огромном  баке  вода.  Пахнет
сохнущими портянками и поджариваемыми на  печке  ломтями  хлеба.  Жилье...
Понемногу разматываем  свои  тряпки  и  скрюченными,  как  бы  стеклянными
пальцами вцепляемся в полученные пайки хлеба.
   В этот тяжелый момент судьба послала нам одного из тех  людей,  которые
для того, наверное, и рождаются на свет, чтобы быть утешением  окружающих.
Это  была  дневальная  барака.   Марья   Сергеевна   Догадкина.   Простая,
поворотливая, чернявая пятидесятилетняя женщина, с теми самыми интонациями
московской просвирни, которые умиляли еще Пушкина. Нет, она  и  не  думала
говорить  нам  ласковые  слова.  Наоборот,  она  все   время   кого-нибудь
поругивала.
   - Дверь-то разве так закрывают? - шумела она,  ныряя  в  густое  облако
морозного тумана, клубящееся у входа в барак.  И  после  ее  вмешательства
перекошенная обледенелая дверь как-то становилась на свое место,  сберегая
тепло.
   - Да разве так просушишь! Комком сунула... Плохо тебя маманя учила... -
упрекала она кого-то и, отняв тряпку, ловким движением  расправляла  ее  и
развешивала около печки на веревке, где,  казалось,  уже  невозможно  было
пристроить что-нибудь.
   - Ты чего это хлеб-то такими кусищами глотаешь, как  чайка?  Разве  так
будешь сыта? Ишь набросилась, точно нападает  на  пайку!  Дай-ка  сюда,  я
поджарю...
   И Марья Сергеевна ловко натыкала  кусок  чьей-то  пайки  на  специально
приспособленный железный вертел,  мгновенно  опаляла  его  на  раскаленной
железной  "бочке"  и  отдавала  владелице  горячий   кусок,   благоухающий
священным запахом печеного хлеба.
   - Вот так-то сытнее будет...
   Как вьюн скользила она по бараку, каждого оделяла своим  опытом,  своим
трудом, своим требовательным и доброжелательным материнским словом. И  вот
уже кажется, что мы все - гости Марьи Сергеевны. Плохое, конечно, жилье  у
нашей дорогой хозяйки, да и стол небогат. Но зато нам всем ясно, что  "чем
богаты, тем и рады". И как-то сама она вроде  и  не  заключенная  (хоть  и
статью имеет - антисоветская агитация), настолько хозяйские у нее  взгляды
и движения, каждое из которых направлено  на  то,  чтобы  кому-то  сделать
легче, переносимее.
   - С утра вас ждала, снега-то побольше натаяла. Вкусный кипяточек. Пейте
от души, согревайтесь. Кружек у кого  нет,  баночки  вон  там  на  полочке
берите. И про уборную не томитесь, на  улицу  ночью  не  бегайте.  Хватит,
намерзлись. Вон я в уголку ведро  большое  приспособила.  Вынесу  тихонько
утречком, надзор и не заметит. Да не сокрушайтесь сильно-то...  Эльген  да
Эльген... Не так страшен черт, как его малюют. Я вот уж третий год  здесь,
а жива. Спите себе. Утро вечера мудренее. Поздно уж. Ходит сон по лавочке,
а Дрема-то по избе...
   Я даже вздрагиваю от радости. Это слова из песенки, которой  наша  няня
Фима баюкала маленького Ваську. И я засыпаю на верхних  нарах  с  каким-то
странным чувством покоя и прочности очага. Сквозь  сон  слышу,  как  Марья
Сергеевна подметает пол, звякает ведрами, чудодейственно  превращая  барак
эльгенской зоны в деревенскую избу. Хоть в грязную, нищую избу, где шуршат
черные тараканы, но где все же пахнет домовитостью и печеным  хлебом,  где
близко к вечеру по избе ходит Дрема. Сон сладко наваливается  на  меня.  Я
слышу голос няни Фимы, качающей моего младшего сыночка.

   Где она его найдет,
   Тута спа-а-ть укладет...

   Только наутро  грозная  реальность  снова  ощеривается  на  нас.  Опять
возникает слово "этап". Как? Значит, и отсюда еще есть куда ехать?  А  как
же!  А  Мылга!  Она  считается  штрафная  для  Эльгена.  А  то  есть   еще
Известковая. Так та штрафная для  Мылги.  А  лесоповал?  Сколько  точек  в
тайге, по сравнению с которыми этот барак дворцом покажется! А лето придет
- сенокос. По кочкам... ну, то еще дожить надо...
   Марья Сергеевна не из тех, кто любит сказки  сказывать.  Что  есть,  то
есть. Глаза закрывать нечего, надо правду знать. А пугаться-то  все  равно
нечего. Везде люди. И на лесоповале живут... Не все бригадиры звери.  Есть
и ничего...
   -  Статьи-то  у  вас   больно   аховые.   Тюрзаки   ведь   вы...   Хуже
каэртедешников,  говорят.  Ничего,  обомнется...   Привыкнет   начальство.
Сначала-то и каэртедешникам пикнуть не давали,  а  теперь  вон  одну  даже
завбаней поставили.
   Да,  мы  попали  на  Эльген,  на  штрафную  командировку,  но   не   за
провинности, а просто "по статье", как тюрзаки. А другие здесь  почти  все
за что-нибудь, чаще здесь самые отъявленные рецидивисты - "оторвы". А  еще
- мамки.
   - Чего-то начальству так подумалось, что здесь самое  что  ни  на  есть
место подходящее для младенчиков. Право... Деткомбинат  построили...  Зона
для заключенных деточек. Ну, и мамок тут полно. Которые младенцы  выживут,
тех уж из ружья не убьешь...
   Мамки - этим собирательным именем обозначались все заключенные женщины,
пойманные на запретных любовных связях или "уличенные" в беременности.  По
отношению к ним  строгие  меры  пресечения  сочетались  с  некоторым  даже
гуманизмом, что ли.
   Несколько раз в день раздается специальный сигнал с вахты.
   - На кормежку!
   И те же закутанные в тряпье  бесполые  фигуры,  разобравшись  по  пяти,
торопливо топают под охраной тех же дубленых полушубков в деткомбинат, где
каждой выдается на руки ее младенец. Перед  младенцем  стоит  замысловатая
задача - вытянуть несколько капель молочка из груди той, которая  питается
эльгенской паечкой, а работает на мелиорации. Обычно уже  через  несколько
недель  лагерные  врачи  констатируют  "прекращение  лактации",  и   мамка
отправляется в этап на лесоповал  или  сенокос,  а  младенцу  предлагается
отстаивать свое право на жизнь при помощи бутылочек "Бе-риса" и "Це-риса".
Так что состав мамок страшно текуч, все  время  обновляется  свозимыми  со
всей Колымы грешницами.
   - Вот это так охрана материнства  и  младенчества!  -  восклицает  Нина
Гвиниашвили, увидав впервые развод мамок в окружении солдат  с  винтовками
наперевес...
   Но все подробности насчет детского городка и  материнских  радостей  на
Эльгене мы узнаем позднее. А сейчас мы снова, после короткой  передышки  в
бараке Марьи Сергеевны, наэлектризованы  до  предела  слухами  об  этапах,
ползущими из УРЧа  (учетно-распределительная  часть).  Там,  говорят,  уже
полным ходом составляются этапные списки на лесоповал. Слухи  о  том,  где
всего страшнее, разноречивы. По  одним  сведениям,  на  седьмом  километре
можно продержаться дольше, чем, скажем, на четырнадцатом  или  на  Змейке,
поскольку конвой не очень сволочной. По другим, наоборот, на седьмом можно
скорее "дать дубаря", там только слава что бараки, а холодина в них, как в
лесу...
   Галя Стадникова отваживается обратиться с вопросом к начальнику режима.
   -  Скажите,  пожалуйста,  а  не  могу  я  рассчитывать  на  работу   по
специальности? Я фельдшер-акушерка...
   Режимник криво усмехается и отчеканивает:
   - Для ваших статей у нас две специальности: лесоповал и мелиорация.
   ...Мне достался  седьмой  километр.  Список  смешанный.  Группа  наших,
тюрзаковок, но есть и эльгенские старожилы. Среди них и те, "кто пляшет  и
поет", то есть блатные, и несколько человек  "православных  христианок"  -
религиозных колхозниц из Воронежской области. Этих везут  на  седьмой  как
штрафниц, за отказ от работы по воскресеньям.
   Целый час стоим у вахты, пока начальство о чем-то тихонько препирается.
На вахте сидит начальник санчасти Кучеренко, меднолицый коренастый человек
с наружностью пожарника Кузьмы. Его почтительно именуют доктором, хотя он,
как выяснилось в дальнейшем, ротный фельдшер.
   - А если падеж в пути? - говорит он громко,  так,  что  нам  слышно.  -
Посмотрите, тюрзаки-то как одеты...
   Да, мы  снова  хуже  всех.  На  колхозницах  какие-то  чудом  уцелевшие
собственные грубошерстные шали. У некоторых блатнячек даже полушубки. А мы
полностью казенные, без единой своей тряпочки, и чуни наши разлезаются,  а
в дыры набивается снег.
   Позднее мы узнали, что есть-таки такая формула официального  гуманизма:
"Одет и обут по  сезону"...  И  в  какие-то  периоды,  когда  "падеж  зэка
превышал установленные нормы", работников санчасти  начинали  "тягать"  по
этому  поводу.  В  данном  случае   представитель   гуманного   ведомства,
оказывается, переносил неприятности как раз такого типа, почему и возражал
против нашего пешего этапирования...
   Больше часа стояли мы у  вахты  возле  ворот,  коченея,  ожидая  исхода
начальственной  дискуссии  и  слушая  пение  блатных.  Пританцовывая,  они
вопили:

   Сам ты знаешь, что в субботу
   Мы не ходим на работу,
   А у нас субботка важный день...
   Ха-ха!

   Наконец  -  ура!  Гуманное  начало  одержало  верх.  Кучеренко  удалось
доказать очевидное: мы действительно одеты-обуты не по сезону. И  вот  нас
везут, тащат на прицепах к тракторам, поскольку никакой  другой  транспорт
не может пробраться к седьмому, лежащему в стороне от  трассы,  в  глубине
почти нехоженой тайги.
   Едем... Через буераки  и  лесные  протоки,  через  проклятия  конвоя  и
матерщину блатнячек. А  седьмой-то,  видно,  довольно  условно  назван.  С
гаком... Безусловно, с гаком, да еще с большим. Навстречу ни человека,  ни
зверя. И зима, зима... Хоть это и апрель. Апрель сорокового года.



        "8. НА ЛЕСОПОВАЛЕ"

   Наш бригадир - блатарь Костик по прозвищу Артист  -  существо  довольно
просвещенное. В какой-то  период  своей  бурной  жизни  он  подвизал