а  нужен  мне
чистый паспорт. На бабу... Во льды иду, поняла? Себе документ  исделал,  а
сейчас бабе своей добываю... Так что гони паспортягу и давай мотай  отсюда
с пацанкой твоей. Не  трону...  А  за  потерю  паспорта  сотнягу  -  штраф
выложишь, поди, не обедняет твой полковник...
   Мое ссыльнопоселенское удостоверение было при мне. Я ничуть не  боялась
расстаться с ним. По ходячей поговорке такой документ страшнее найти,  чем
потерять. Но я все же попыталась урезонить собеседника.
   - Послушайте, ваша жена, наверное, совсем молодая, а мне за сорок.  Год
рождения не подойдет.
   - Не твоя забота! Был  бы  бланк  справный,  а  цифирь  эту  есть  кому
пересобачить. Гони, говорю, а то заплачешь...
   - Вам и вообще мой паспорт не подойдет. По нему далеко не уедешь.
   Он гневно рявкнул и недвусмысленно замахнулся на меня.  Тоня  закричала
еще громче.
   - Уйми, говорю, пацанку, а то я ее уйму...
   Я торопливо достала из сумки свой документ.
   - Что даешь-то? Паспорт, говорю!
   - Это и есть у меня вместо паспорта. Зажгите вашу зажигалку и прочтите,
кто я.
   Он долго вчитывался, шевеля толстыми, обметанными лихорадкой губами.
   - Ог-ра-нич-че-на в пра-вах  пере-дви-же-ния...  Под  гласным  надзором
органов МГБ... - И уже совсем бойко, очевидно, хорошо  знакомые  слова:  -
Явка на регистрацию первого и пятнадцатого числа каждого  месяца...  -  Он
дунул  на  зажигалку  и  вдруг  раскатился  довольно  добродушным,   почти
мальчишеским хохотом. - Дак это че, девка? Это, выходит, тебе  самой  надо
чистый добывать, а?
   И тут нам всем троим стало очень  забавно.  У  меня  отвалилась  из-под
ложечки ледяная лягушонка. Тоня запрыгала и закричала:
   - Дяденька не противный? Он добрый, да?
   Добрый дяденька вразумительно объяснил, что  его  ввела  в  заблуждение
чернобурка. Он думал - полковница.
   - Полковницы не живут в Нагаеве, - резонно возразила я. - Они на  улице
Сталина и на Колымском шоссе.
   Узнав, что имеет дело с женой и  дочкой  доктора  Вальтера,  наш  новый
знакомый искренно расстроился. Сообщил мне, что по блатной конвенции  этот
доктор является лицом неприкосновенным. Хорошо лечил их на карпункте.  Мне
бы сразу сказать, так разве стал бы он нас пужать!
   - Ты вот чего... Ты тут больше в темноте одна с пацанкой не ходи. А  то
тут  Ленчик-Клещ  гуляет  неподалеку.  Он  психованный.  Пришьет  -  потом
доказывай ему, что Вальтера баба. Давай-ка доведу вас до дому,  а  то  еще
обидят...
   Он взял Тоню за руку, а меня под  руку.  На  тех  местах,  где  поземка
обнажила обледенелую землю, он трогательно предупреждал:
   - Держись мотри, тут склизко...
   Довел нас до самого барака и сдал с рук на руки Антону,  повторив  свое
предупреждение насчет психованного Ленчика-Клеща.
   В общем, наши жилищные условия хоть и улучшились, потому что  опять  же
пятнадцать метров -  не  восемь,  но  район  Нагаева,  чреватый  подобными
встречами, как-то еще больше замыкал  круг  моего  отчаяния.  Непроглядные
зимние вечера, ледяной пустырь на пути к  центру  города  -  все  это  еще
больше изолировало от  обычного  ритма  жизни,  от  ежедневной  работы,  о
которой я все больше тосковала.
   И вдруг замаячила надежда. И как это ни странно, но именно  со  стороны
тех же семерых козлят, так нагло прорвавшихся на идеологический фронт.
   Однажды в воскресный день к нам в Нагаево пришла  незнакомая  дама.  Из
вольного мира. Нарядная, энергичная, полная замыслов.
   - Вы не узнаете меня? - спросила она. - А ведь мы с вами встречались  в
дошкольном  методкабинете.  Я  Краевская,   Любовь   Павловна   Краевская,
заведующая 2-м детским садом. Еле разыскала вас. А в  вашем  коридоре  еле
пробилась сквозь пробку велосипедного транспорта.
   Она имела в виду семнадцать человек детей, населявших наш коридор.  Они
непрерывно  ездили  по  коридору  на  трехколесных  велосипедах,  отчаянно
звонили в звонки и кричали друг  на  друга.  Большая  партия  трехколесных
велосипедов, полученная недавно магаданским универмагом,  была  распродана
за  час.  Я  тоже  успела.  И  наша   Тоня   была   довольно   агрессивным
велосипедистом.
   Пошутив  по  поводу  велосипедов,  Краевская  без  всяких  околичностей
сообщила мне, что она собирается хлопотать о моем  назначении  музыкальным
работником в ее детский сад. Пришла просить согласия. Я с горечью изложила
ей всю историю с уроком у Шевченко, с радиопередачей про семерых козлят  и
речью Митракова на партактиве. Никогда отдел кадров меня не утвердит...
   - Вот я удивляюсь, - жизнерадостно и  напористо  прервала  меня  Любовь
Павловна, - вы ведь, говорят, на воле были на  ответственной  работе.  Так
неужто не понимаете систему! Разве вам не  ясно,  что  Митракову  вы  сами
абсолютно  безразличны,  что  ему  важно  было  уесть  Шевченко...  Ему  и
подобрали материал... Уверена,  что  за  два  месяца  он  и  фамилию  вашу
забыл...
   Дальше выяснилось, что муж Краевской -  главный  архитектор  города,  у
него большие связи. Поможет...
   - Скажите, - спросила  я,  -  кто  же  просил  вас  за  меня?  Что  вас
заставляет приняться за  такие  сложные  хлопоты?  Неужели  просто  хотите
помочь человеку, попавшему в беду?
   - Опять удивляюсь, - спокойно  ответила  она,  глядя  на  меня  в  упор
веселыми ироническими глазами. - Не понимаете разве систему? Самое главное
показать товар лицом. А в работе детского сада самое важное  -  праздники,
утренники. На них все начальство приходит. По ним судят  о  воспитательной
работе... Ну а кто  просил  за  вас?  Да  ваши  же  семеро  козлят!  Такой
замечательный спектакль был... - Она встала, попудрила перед зеркалом  нос
и смеясь добавила: - Цены себе не знаете... Мало того  что  музыкант,  так
еще и сценарист, и режиссер. Я как "Семерых козлят" по радио услыхала, так
и сказала себе: "Не я буду, если эта женщина не будет у меня работать..."
   Через две недели после этого визита я  уже  сидела  за  роялем  во  2-м
детском саду. Моя новая заведующая не стала посвящать меня  в  подробности
своих  хлопот  по  поводу  моего  назначения.  Сказала  только,  что  дело
проходило "через шесть звеньев". В одном из звеньев фигурировал даже шофер
заместителя Митракова. Так или иначе, а семеро козлят снова пробрались  на
идеологический фронт, захватили трибуну. Далеко  не  так  просто  обошлось
дело с "Тараканищем". Но об этом - в следующей главе.



        "13. ТАРАКАНИЩЕ"

   В феврале пятьдесят второго года  кончилось  мое  поражение  в  правах,
присужденное мне в тридцать седьмом Военной коллегией в Москве.
   Я совсем было запамятовала про это. Пережив второй арест,  приговор  на
вечное поселение, снятие с работы, я, понятно,  не  слишком  убивалась  по
поводу своего "лишенства". Скорее, напротив, было даже некоторое  удобство
в том, что при довольно частых избирательных кампаниях -  то  общесоюзных,
то  республиканских,  то  местных  -  нас  не   тревожили   многочисленные
агитаторы. На их стук в двери нашего жилья мы привычно и кратко  отвечали:
"Здесь избирателей нет. Только пораженцы". На Колыме это было не  диво,  и
агитаторы молча ретировались, поставив  в  своем  списке  какую-то  птичку
против номера нашей комнаты.
   Но на этот раз наша стандартная отговорка не  приостановила  напористую
агитаторшу.
   - Нет, - возразила она, входя, -  ваше  поражение  в  правах  кончилось
пятнадцатого февраля нынешнего года.  Я  агитатор  вашего  района  и  хочу
побеседовать с вами.
   Это была первоклассная, ну просто великолепная колымская вольная  дама.
Из общественниц. Жена какого-нибудь не самого высокого,  но  и  не  совсем
рядового чиновника. Вокруг нее клубился обволакивающий аромат модных духов
"Белая сирень". Она сверкала перламутровым маникюром и золотыми коронками.
Да и весь остальной  реквизит  был  в  полной  исправности:  темно-голубое
джерси, чернобурка, меховые расшитые бисером чукотские унты.
   - Хочу вас прежде всего поздравить, - сказала она, протягивая мне руку,
- от души приветствовать вас с возвращением в семью трудящихся.
   У меня стало горько во рту. Это были те самые незабвенные словеса,  что
красовались на  наших  эльгенских  воротах.  "Через  самоотверженный  труд
вернемся в семью трудящихся".
   - Вы ошибаетесь, - угрюмо буркнула я, - у меня пожизненное поселение.
   - Нет, милая, не ошибаюсь. По  инструкции  ссыльнопоселенцы  пользуются
избирательным правом.
   Она самым демократическим образом уселась на край моей кровати и  сразу
принялась рассказывать мне о производственных  достижениях  того  знатного
вольного горняка, за которого мы должны были голосовать.
   Это  была  сталинистка  умиленного  типа.  Она  просто   вся   сочилась
благостным восхищением, искренним желанием приобщить и меня, изгоя, к тому
гармоничному миру, в котором так плодотворно живет она.  Она  говорила  со
мной приблизительно так, как, наверно, разговаривают кроткие и  терпеливые
монахини-миссионерши с грубыми африканскими аборигенами.
   - Так  значит,  вы  меня  поняли?  Ссыльнопоселенцы  пользуются  правом
избирать...
   - А быть избранными?
   - То есть как это? - любознательно осведомилась она.
   - Ну  так...  Вдруг,  например,  на  предвыборном  собрании  кто-нибудь
назовет мою кандидатуру в местный Совет. Могу я баллотироваться?
   Агитаторша рассмеялась рассыпчатым и чистым детским смехом.
   - Вот и видно, как вы давно оторваны от жизни. Что же вы думаете -  так
каждый и кричит на предвыборном собрании, что  ему  вздумается?  Списки-то
ведь уж заранее подработаны в партийных органах. Ну, ничего,  приходите  к
нам на агитпункт, помаленьку войдете в курс... Вы  ведь,  наверное,  тогда
еще совсем молоденькая были, когда это случилось-то с вами...
   - Что случилось? - с тупым упрямством переспросила я.
   - Ну, вот когда вы в контрреволюционную организацию попали. Молоденькая
были, не разобрались... А они воспользовались... В каждую щель лезут...
   - Кто лезет в щель? - еще более тупо спросила я.
   - Ну иностранные-то агенты! От разведок... Которые завербовали вас.  Но
вы не расстраивайтесь. Теперь уж это  давно  прошло.  И  Советская  власть
хочет исправить тех, кто по молодости оступился...
   - Красивое у вас кольцо, - сказала я, не  отводя  глаз  от  сапфирового
камня на ее пальце.
   - Нравится? - добродушно переспросила она. - Главное, к  этому  костюму
идет... Да, говорят, и к глазам...
   Она бросила мимолетный застенчивый взгляд в  зеркало.  Глаза  у  нее  и
впрямь были безоблачно-голубые.
   На прощанье она еще обласкала меня улыбкой и дала лакированную открытку
немыслимой красоты. Наискосок пышной алой  розы  вилась  золотая  лента  с
надписью "Все на выборы!". Потом  от  имени  всего  коллектива  агитаторов
обратилась ко  мне  с  просьбой  не  опаздывать,  проголосовать  пораньше,
проявить с первого же шага своей новой жизни высокую сознательность.
   Надо  сказать,  что  в  условия  избирательной  игры   входило   раннее
вставание. Предполагалось, что высокие гражданские чувства не  дают  людям
глаз сомкнуть в предвыборную ночь и что  с  первыми  лучами  рассвета  они
наперегонки устремляются к избирательным участкам, открывавшимся  в  шесть
утра.  Впрочем,  "первые  лучи  рассвета",  неизменно   фигурировавшие   в
колымской газете, были, конечно, чистейшей данью романтике.  В  это  время
года колымский рассвет начинал еле-еле синеть часу так в десятом.
   - Женя, Христом-Богом тебя прошу: пойдем  голосовать  самые  первые,  -
умоляла меня соседка по бараку, избирательница Фирсова Клавдия Трифоновна,
так же как и я, впервые возвращенная в семью трудящихся.
   Клава, отсидевшая восемь лет за какое-то недонесение на  кого-то,  была
теперь женой вольного шофера Степы Гусева. Это был на редкость  счастливый
брак. Просто весело  глядеть  было  на  них.  Степан,  уникальный  образец
непьющего колымского водителя, приезжал  из  рейса  с  центральной  трассы
трезвый как стеклышко, кричал на весь коридор: "Клавдею мою не видали?"  И
волок ей то мороженую рыбу-каталку, то огромный кус оленины. А  Клава,  не
ведая усталости, сразу после работы принималась варить, стирать,  скоблить
полы, чтобы Степочка, спаси Бог, не испытал какого неудобства. В комнате у
них были коврики, салфеточки, диванные  подушечки  на  все  темы:  лебеди,
кошечки, девы-русалки, охотники за оленями. Пышная постель была  оторочена
снизу кружевным подзором, связанным Клавой в  выходные  дни  из  шпулечных
ниток. Одно только угнетало Клаву - социальное неравенство.
   - Пойми, Женя, - откровенничала она со мной во время совместной  стирки
на общей кухне, - пойми, не ровня я ему. Анкета у него больно чистая. Отец
- партийный, мать - депутат райсовета. Ну как я  к  им  явлюсь?  Бывшая...
Пораженка... Страм один...
   Степан действительно был, что называется,  знатным  человеком.  Шоферов
без судимости на Колыме было раз-два и обчелся. И Степан уже года два  как
попался в зубы областных  газетчиков,  и  о  нем  строчили  очерки  насчет
покорителей таежных просторов.
   - Пойдем самые первые, - горячо шептала Клава. - Первых-то  обязательно
ведь на карточку снимают и в газете потом пропечатывают. Вот я тот  снимок
и возьму с собой, когда на материк к Степиным родителям поедем. Вот,  мол,
и мы не какие-нибудь, и о нас в газетах пишут...
   И так сияло ее миловидное доброе лицо, так она гордилась  своей  хитрой
выдумкой, что у меня язык не повернулся сказать ей, что  в  редакции  есть
специальное бюро  проверки  -  чтобы  не  попадали  но  недосмотру  бывшие
заключенные ни в качестве авторов, ни в  качестве  героев.  Согласилась  я
ради семейного счастья избирательницы Фирсовой встать среди ночи.
   Антон в ту ночь дежурил в больнице. Покоритель таежных просторов Степан
был в рейсе. Мы с Клавой  бежали,  как  гончие,  в  студеной  тьме  нашего
пустыря. Бояться, впрочем, было нечего: милиционеры  в  предвыборную  ночь
ходили по пустырю косяками.
   И мы первыми  опустили  свои  бюллетени.  И  -  о  счастье!  -  фотокор
снял-таки Клаву и записал ее фамилию и место работы. Домой она шла  тихая,
умиленная и все твердила:
   - Хорошо-то как! Ровно от заутрени!
   Тем сильнее было разочарование, когда на другой  день  Клава  прочла  в
газете, что первой на нашем участке подала свой голос за блок  коммунистов
и беспартийных товарищ Козихина  Тамара  Васильевна,  работница  комбината
бытового  обслуживания.  Тут  же  был  портрет  Козихиной.  Она   опускала
бюллетень в урну и улыбалась голливудской улыбкой.
   - Какая же она первая!  -  с  детским  отчаянием  восклицала  Клава.  -
Тамарка-парикмахерша! Помнишь, мы уж отголосили, назад шли, а  она  нам  в
дверях попалась. Еще боты сняла, снег вытряхала. Зачем  же  врать-то?  Как
сивые мерины... А еще писатели... Нет, видно, нету правды на земле...
   Было и трогательно и смешно, что эта женщина, отбывшая  восемь  лет  за
недонесение о чем-то, чего она к тому же  и  не  слыхала,  только  теперь,
вернувшись в семью трудящихся, открыла ложь и запылала негодованием.
   - А что же! Там-то я думала, может,  ошиблись,  обмишулились  и  впрямь
подумали на меня... А тут-то... Выкатил свои бесстыжие  зенки  и  врет,  и
врет. А люди читают, думают - правда.  Газета  ведь  пропечатала.  Как  не
поверить...
   Вечером тихая Клава вырвала из рук  своего  Степы  газету  и  с  плачем
повалилась прямо на царственную их постель, сминая накрахмаленный подзор.
   - Не гляди, говорит, на эту падлу,  -  смущенно  рассказывал  Степа.  -
Тамарка-парикмахерша там снята. Голосует с утра пораньше. Да мне,  говорю,
нужна эта Тамарка, как вороне - физика. Лыбится эта Тамарка,  как  майская
роза, выпендривается около урны. На  что  она  мне?  Уж  не  захворала  ли
Клавдея? Никогда так не ревела, никогда не ревновала меня.
   - Это не ревность, - сказала я Степану. -  Это  зависть  к  Тамаркиному
общественному положению, к ее полноправию. И обида на  вранье  журналиста.
На самом-то деле не Тамара, а Клава голосовала первая.
   -  Ох  и  дуреха  же  Клавдея  моя,  -  ласково  резюмировал   непьющий
чудо-шофер. - Нашла, чему  завидовать!  Не  знай  чего  завтра  с  той  же
Тамаркой будет. У нас ведь это по  диалектике:  нынче  выдвиженка,  завтра
поселенка...
   Диалектики в социальном строе нашей дальней планеты действительно  было
хоть  отбавляй!  Существовали  у   нас   даже   поселенцы-коммунисты,   не
исключенные из партии. Это были все члены партии немецкой  национальности.
Не исключаясь из рядов, они  ходили  дважды  в  месяц  в  комендатуру  "на
отметку", владели вместо паспорта справкой,  аналогичной  моей,  не  имели
права выезжать с места поселения дальше чем  за  семь  километров.  Иногда
явки в комендатуру совпадали с партсобраниями, и партийные немцы,  отстояв
длиннющую очередь, чтобы пришлепнуть штамп к своему  виду  на  жительство,
торопились на партийное собрание, где единодушно голосовали  за  повышение
большевистской бдительности ввиду  обострения  классовой  борьбы  по  мере
нашего продвижения к коммунизму.
   Старик наш, Яков Михалыч, у которого после отъезда Васи  и  прекращения
уроков математики стало больше времени, даже схему составил - социальное и
политическое устройство Колымы. По этой схеме тут насчитывалось не  меньше
десятка сословий. Зэка, бывшие зэка с поражением и бывшие  без  поражения,
ссыльные на  срок,  поселенцы  на  срок  и  ссыльнопоселенцы  пожизненные,
спецпоселенцы-срочники  и  спецпоселенцы-бессрочники.  Здание   увенчивали
немцы - поселенцы-партийцы.
   Озаглавил он свою схему "Тернистый путь к бесклассовому обществу".  Все
смеялись, подшучивали  над  стариком,  знали,  мол,  его  как  врача,  как
философа, как поэта и математика. А теперь, выходит, он еще и социолог.
   А было это все за неделю до его смерти. В последний раз мы видели  его,
как всегда, в воскресенье. По воскресеньям мы устраивали традиционный обед
для тех наших ссыльных друзей, кто жил здесь одиноко. Приходил обычно Юрий
Константинович Милонов, старый большевик не то с  двенадцатого,  не  то  с
тринадцатого года.  Приходил  Александр  Мильчаков,  бывший  секретарь  ЦК
комсомола. Приходил мой знакомый по Казани Тахави Аюпов, бывший  секретарь
Татарского ЦИКа. А уж Яков Михалыч не пропускал ни одного воскресенья.
   В этот последний свой  визит  он  был  весел,  оживлен,  несколько  раз
повторял свое излюбленное пророчество: "Подождите, мы все еще будем носить
жетон "Политкаторжанин"... И еще: "Неужели я не прочту ЕГО некролог? Мы  с
НИМ ровесники. Но я все-таки надеюсь. Я ведь тут живу на свежем воздухе  и
соблюдаю диету, а ОН наверняка  обжирается.  Кроме  того,  у  меня  меньше
волнений, чем у НЕГО. Мне ведь нечего  терять,  и  врагов  у  меня  совсем
нет"...
   Только  вечером  этого  воскресенья,  когда  мы  с  Антоном  пошли  его
провожать, он вдруг сказал со сдержанной тоской:
   - Как вы думаете: неужели это возможно, чтобы моя Лизочка забыла меня?
   Это была его незаживающая рана. Дочери не писали ему, боялись  связи  с
"врагом народа". А он, отказывая себе во всем, откладывал  какие-то  гроши
на сберкнижку, чтобы они знали: папа думал о них.
   Ровно  через  неделю,  в  субботу,   прибежала   Татьяна   Симорина   и
взволнованно сказала:
   - Идите в морг. Он там.
   Лежал он очень спокойный, помолодевший, даже  какой-то  величественный.
Это был тот самый морг вольной больницы, где Яков  Михалыч  несколько  лет
работал патологоанатомом, и два  прозектора  из  бывших  бытовиков  стояли
рядом с его телом, насупленные и побледневшие.  Они  прикололи  к  лацкану
стариковского пиджака искусственную, но хорошо  сделанную  гвоздику.  И  я
вспомнила про жетон "Политкаторжанин".
   Похоронили мы его хорошо. И место возвышенное,  и  плиту  поставили,  и
ограду. И письмо я написала Лизочке и Сусанне, в котором не только указала
номер завещанной им сберкнижки, но и подробно рассказала, каким  человеком
был их отец. Только про его страдания, связанные с дочерьми, про  то,  как