неважная, - юмористически  воскликнул  он,  и  я
вдруг как бы впервые увидела его обындевевшую фигуру. Против ветра шел...
   - А ведь это наша  первая  супружеская  сцена!  Даже  приятно.  Запахло
устойчивостью домашнего очага. Абер беруиген зи зихь, гнедиге фрау...
   И тут же, на этом дьявольском ветру, под свист всех  стихий  он  читает
шуточные немецкие куплеты, каждый из которых  завершается  рефреном:  "Ихь
хабе цу филь ангст фор майне фрау..."
   И вот мы уже хохочем. Ах, как нам легко стало идти!
   - Совсем другое дело, когда ветер в спину! - говорит он.
   - Без этого чемодана я чувствую себя просто как на прогулке,  -  говорю
я.
   Мы идем рядом. По направлению к свободе. Уходим все дальше от  Эльгена.
И вдруг я  всем  своим  существом  ощущаю  острый  пароксизм  счастья.  Не
радости, не удовольствия, а именно  счастья.  Такого  безудержного  полета
души, когда все, даже самые глубинные, тревоги, опасения, страхи  покидают
тебя и ты  несешься,  несешься,  точно  прицепившись  к  хвосту  неведомой
Жар-птицы. Наконец-то тебе  удалось  уцепиться  за  него!  И  этот  момент
остается в памяти на всю твою дальнейшую жизнь.
   В моей судьбе, как и в любой другой, были, конечно,  радости.  Рождение
сыновей. Удачи в работе. Увлечения, романы. Чтение.
   Но то были именно радости, всегда сдобренные  изрядной  дозой  ожидания
предстоящих  огорчений.  А  вот  когда  я  прикидываю,  встречалась  ли  я
когда-нибудь с настоящим безумным счастьем, то только и могу вспомнить два
коротких эпизода. Один раз это было в Сочи. Совсем беспричинно. Просто мне
было двадцать два, и я танцевала вальс на  открытой  террасе  санатория  с
профессором по диамату, который был старше меня лет на двадцать пять  и  в
которого весь наш курс был влюблен. А вот вторично мне удалось  ухватиться
за  хвост  Жар-птицы  именно  в  тот  день,  который  я  сейчас   описала.
Пятнадцатого февраля 1947 года, на трассе Эльген - Таскан во время бурана.
   Мы  почти  летели,  уносимые  ветром.  Иногда  мы   останавливались   и
целовались обледенелыми губами. Мы  цепко  держались,  и  она,  Жар-птица,
преданно несла нас по своему удивительному маршруту.
   Рассвет еще не брезжил, и вьюга все еще не унималась,  когда  мы  вошли
наконец в покосившийся деревянный барак, где почти  всегда  находили  себе
приют зэка, только что вышедшие из лагеря.
   - Вот, - сказал Антон, ставя чемодан прямо в сугроб, - вот здесь я снял
для тебя комнату. У тети Маруси.
   Барак был двухэтажный. Сейчас казалось, что его верхний этаж шатается и
того гляди рухнет под напором  ветра.  Лохматая,  ободранная  дверь  долго
сопротивлялась, как  живая,  не  поддаваясь  нашим  усилиям.  Исторический
момент моей жизни. Вхожу в первую собственную  _вольную  квартиру_.  После
десяти лет, проведенных в _казенных домах_.
   -  Живые?  -  хрипло  осведомляется  тетя  Маруся,  тоже  бывшая  зэка,
отсидевшая десятку за убийство из ревности.
   - Ну, кум Део! - торжественно произносит Антон.
   Так он говорит всегда перед началом операции, которые  ему,  терапевту,
приходится здесь делать, поскольку он работает в  лагерной  больнице,  что
называется, "одной прислугой".



        "2. СНОВА АУКЦИОН"

   Наш  друг  по  ссылке  Алексей  Астахов,  инженер,  в  котором   пропал
незаурядный писатель, иногда баловал  нас  сочными  устными  новеллами  из
колымского быта. Между прочим, в его репертуаре был  рассказ  о  том,  как
ведет себя, смакуя свободу, только что  вышедший  из  лагеря  какой-нибудь
приисковый Колька Карзубый (он же Ручка, Москва, Золотой).
   За две пайки он заказывает себе фанерный чемодан с железной ручкой (так
называемый "гроб"), обзаводится _вольной_ подушкой, сделанной  из  четырех
цветных накомарников и старой  телогрейки.  Потом  он  одевается  во  _все
вольное_, то есть в новый лагерный бушлат, обшитый  по  горлу  бурундучьим
мехом, и кубанку, сделанную из полы старого вохровского  полушубка.  Затем
Карзубый блаженно и бесцельно гуляет  по  тропинке  между  _вольнонаемной_
столовой и _вольнонаемным_ ларьком, неизменно при встречах здороваясь  (за
руку!) с самим комендантом лагерной вахты.
   Смешно сказать, но,  видимо,  в  этом  уникальном  положении  действуют
какие-то общие психологические законы. Хоть и с иронической  оглядкой,  но
почти все приметы карзубовского _вольнонаемного_ поведения я  обнаруживала
в первые дни внелагерной жизни и у себя. Чемодан мой как  две  капли  воды
был похож на его "гроб". Подушка моя, вернее наволочка на нее, была  сшита
именно из четырех цветных накомарников. На  лагерную  телогрейку  _первого
срока_ я приспособила если не  бурундучий,  то  какой-то  кошачий  меховой
воротничок. И главное, так же как Карзубый, я испытывала блаженное чувство
при каждом посещении так называемого магазина (ларек, насквозь провонявший
керосином), столовой, а особенно почты.
   В магазине торговала моя квартирная хозяйка  тетя  Маруся,  добродушная
толстуха с хриплым голосом. Глядя  на  нее,  почти  невозможно  было  себе
представить, что она убила своего мужа из ревности.
   Маруся ужасно смеялась, видя, что я совсем не ориентируюсь  в  ценах  и
вообще ничего не смыслю в торговом деле.
   - Слушай сюда, -  снисходительно  разъясняла  она,  -  слушай,  я  тебе
плохого не желаю. Бери вот эти мужские брюки. Без ордера тебе  устрою,  по
блату. Распорешь их, перекрасишь в черный цвет, и выйдет тебе такая  юбка,
что на все твои пять поражения хватит. До материка в ней  дотянешь.  Верно
говорю, я тебе плохого не желаю.
   Оказалось, что продукты  выдают  по  карточкам.  Тетя  Маруся  чуть  не
лопнула со смеха, когда выяснилось, что я не понимаю значения  популярного
среди вольного населения глагола "отоварить".
   - Горе ты мое! - говорила она сквозь приступы хриплого  хохота.  -  Ну,
слушай сюда! Вот, к примеру, у тебя здесь талон сорок три-бе. Что  он  сам
из себя, к примеру, стоит? Грош ему цена в базарный день! И вдруг я  вешаю
на двери магазина объявление: "Талон сорок три-бе  отоваривается  полкилом
сечки ячневой или там макаронных изделий". Вот  тут-то  этот  самый  сорок
три-бе становится ценный. Его тут и сменить и продать можно,  а  то  самой
все полкила получить и сжевать. Поняла?
   Меня вдохновляли такие детали вольнонаемного  быта.  Ведь  и  они  были
атрибутами свободного  существования,  включали  в  себя  элемент  личного
волеизъявления. Хочу - сменяю сорок три-бе, хочу - _отоварю_  его  и  буду
варить на своей печке-железке эти самые макаронные изделия.
   Особенно  нравилось  мне  ходить  на  почту.  В  нашем  Таскане  своего
почтового отделения не было, надо было идти за  четыре  километра  на  так
называемый второй Таскан. И я шла туда, чтобы прицениться,  сколько  будет
стоить, если перевести в Казань столько-то рублей для Васьки и в  Рыбинск,
где осталась после эвакуации из  Ленинграда  моя  мама.  Деньги  -  первую
зарплату - я должна была получить только через месяц. Но  ведь  надо  было
подготовиться к этому великому дню,  когда  я  смогу  открыто  и  свободно
послать моим родным свои собственные заработанные деньги.
   А пока я сдавала заказные письма на материк, с наслаждением вписывая на
конверте обратный адрес. Не почтовый ящик  с  дробью,  а  просто  -  улица
такая-то, дом такой-то... Сдав письма, я  еще  долго  стояла  у  конторки,
делая вид, что жду кого-то или чего-то, а на  самом  деле  просто  радуясь
запаху чернил и жженого сургуча. С почты  было  вроде  ближе  к  материку,
меньше ощущалось наше острожное одиночество. (Все  знали,  что  Колыма  не
остров, но все упорно называли ее островом, а Большую землю - материком. И
не только называли - убежденно считали, что так оно и есть.)
   Работа в детском саду ничем не отличалась от той, какую  я  вела  здесь
раньше в качестве заключенной. Но была несказанная радость  в  том,  чтобы
идти на работу без вертухая или бежать в обеденный перерыв _домой_, в свою
комнату, заставать там уже пришедшего Антона, а потом вместе  есть  суп  и
кашу, сваренные с вечера. Это давало  иллюзию  семьи,  и  я  стала  как-то
забывать, что вольная-то, собственно, только я, а Антон все еще зэка, а до
конца его срока (третьего по счету!) все еще оставалось больше шести  лет.
Он и сам как-то отвлекался от этой мысли, тем более что его  положение  на
Таскане было исключительным: он свободно  ходил  по  поселку  без  конвоя,
посещал вольных больных. Даже в Марусин магазин заходил.  Только  ночевать
обязан был в зоне.
   В общем, я переживала тот  удивительный  период,  когда  каждая  мелочь
обыденной жизни - даже такой убогой, как тасканская! -  радует  и  рождает
благодарность. Только месяца через два я впервые обратила внимание на  то,
что моя комната совсем не держит тепла, дров на нее уходит чертова прорва,
а по утрам - мороз. Потом заметила, что довольно трудно  таскать  воду  на
второй этаж и, главное, что  здесь  как-то  страшновато  по  ночам,  когда
остаешься одна. Моя дверь совсем особняком от тети Марусиной, а между  тем
уголовники, которые освободились и ждут начала  навигации  для  выезда  на
материк, стали пошаливать. Впрочем, что у меня воровать-то!
   Из этих освободившихся уголовников у меня бывали  двое.  Один  из  них,
старик сибиряк,  похожий  на  Распутина,  слыл  гадальщиком.  Впервые  его
привела ко мне тетя Маруся, и с тех пор он время от времени заходил  один.
И я привечала его. Почему? Да потому,  что  он,  нацепив  на  нос  очки  в
железной оправе, долго и пристально вглядывался в линии моей левой руки  и
затем говорил:
   - Вот как хоть, а не вижу я на твоей руке смертности твоих  детей.  Вот
помяни мое слово, затерялся где-то твой старший сынок... А жив... Не  вижу
его смерти... Нет, не вижу...
   Этого  бормотания  было  достаточно,  чтобы   перевесить   все   точные
телеграммы,  сообщения  и  справки,  которые  я  к  тому  времени  уже,  к
несчастью, имела. Фантастические отчаянные варианты Алешиной судьбы и  его
чудесного спасения посещали меня по ночам. Даже Антону я ничего об этом не
говорила. Это была наша тайна. Моя и этого полубезумного старика, похожего
на портреты Распутина. И я подкармливала старика, презрев все  старательно
проконспектированные  в  юности  университетские  премудрости  и  сдавшись
невозможной мечте.
   Что ж, пусть осудят мои суеверия те, кого Бог миловал, кто  никогда  не
терял своих детей.
   Второй мой визитер-уголовник был "поставщиком двора"  -  он  носил  мне
дрова, и эта  вязанка  была  самым  крупным  расходом  в  моем  ежедневном
бюджете. Но я была довольна аккуратностью поставщика и  не  торговалась  с
ним. Наоборот, еще делала ему ценные подарки, например подарила деревянную
ложку и  жестяную  миску.  Он  прослезился  от  умиления,  оттого,  что  я
догадалась:  ведь  и  впрямь  не  из  чего  ему  похлебать  варева,  ежели
попадется. Нередко я даже угощала его супом и кашей. Он садился  прямо  на
порог, хлебал алчно, забывая про ложку, прямо через край, и уходил, осыпая
меня благодарностями. Иногда глядя на его доверчиво устремленные  на  меня
глаза, я даже ощущала какие-то смутные угрызения  совести  за  то,  что  в
течение всего своего долгого лагерного пути всегда испытывала к  уголовным
только отвращение. Ведь вот разные же есть и среди  них.  Разве  вот  этот
может сделать мне что-нибудь злое?
   Но вот  однажды  в  детском  саду  срочно  потребовался  сульфидин  для
заболевшего ребенка. На медпункте сульфидина не было, но  он  был  у  меня
дома. И я срочно побежала  за  лекарством  домой  в  необычное,  неурочное
время.
   Ключ почему-то застрял в скважине и не поворачивался ни туда, ни  сюда.
Досадливо мучаясь около двери, я  вдруг  неожиданно  спиной  почувствовала
подстерегающую меня опасность. Оглянулась - и застыла от  ужаса.  За  моей
спиной стоял с поднятой рукой с занесенным  над  моей  головой  тяжеленным
поленом мой поставщик двора, мой дровяной доходяга.  Еще  секунда  -  и  я
упала бы, оглушенная ударом.
   Я с криком оттолкнула его и пустилась вниз по лестнице, зовя на помощь.
Но прежде чем прибежали люди, мой доверчивый приятель успел скрыться.
   - Как его фамилия? Или хоть имя? - допытывался Антон этим вечером.
   Но я не знала. Только  живописала  особые  приметы.  Тонкий  синий  нос
чайничком. Прихрамывает.
   - Это Киселев, - безапелляционно решил Антон. Ведь он постоянно лечил и
"комиссовал" всех уголовных. - Иду чинить суд и расправу.
   Напрасно я его просила пренебречь этим делом.  Второй  раз  он  уже  не
полезет, этот Киселев...  Но  Антон  твердо  держался  своего  принципа  в
общении с уголовниками. А принцип был  такой:  по  начальству  никогда  не
жаловаться, но не пропускать безнаказанно ни одной наглой выходки.
   - Отлуплю самолично, - пообещал Антон. И  это  были  не  пустые  слова.
Кулаки у доктора были пудовые. Видно, эти железные лапы  достались  ему  в
наследство  от  нескольких  поколений  гроссбауэров.  А   интеллигентность
профиля - от единственного затесавшегося в  родню  не  то  химика,  не  то
алхимика.
   На другой день доктор шумно ввалился  в  прихожую  детсада,  волоча  за
собой избитого доходягу.
   - Этот? - громовым  голосом  вопрошал  доктор,  держа  свою  жертву  за
шиворот.
   -  Н-н-нет,  -  сказала  я  сперва  нерешительно,   а   услыхав   голос
подсудимого, уже с ужасом: - Определенно не тот!
   - Ды Господи! - зарыдал невинно наказанный, сморкаясь в меховую ушанку.
- За что лупите, Антон Яковлич? Подлец буду - не я! Свободы не видать! Это
Топорков...
   - Что ж ты говорила "нос чайником"? - раздражался  Антон,  перекладывая
свою судебную ошибку на меня. -  Ну  ладно,  не  беда!  Рассчитаемся  и  с
Топорковым... А тебя, Киселев, зато сактируем, и поплывешь на материк...
   Он сдержал свое обещание. После расправы  с  Топорковым  оба  голубчика
были "актированы". Это  были  типичные  представители  колымского  племени
"шакалов". Они уже еле держались  на  ногах  от  истощения,  но  неуклонно
воровали, а при случае не зарекались и от мокрого дела. Теперь исполнялась
заветная мечта обоих: по состоянию  здоровья  оба  подлежали  отправке  из
тайги сначала в Магадан, а затем и на вожделенный материк. Перед  отъездом
оба заходили прощаться и очень благодарили доктора  за  науку,  а  главным
образом, за актировку.
   Из чистосердечного признания Топоркова выяснилось, что  в  соблазн  его
ввела моя ватная подушка в наволочке, сшитой из четырех  накомарников.  Уж
больно ему захотелось поспать на мягоньком.
   После этого происшествия Антон задался целью сменить квартиру. И вскоре
он перевез меня в благоустроенный домик, где жил  экономист  пищекомбината
Яроцкий. Он  отбыл  свои  восемь  лет  и  теперь  жил  как  вольнонаемный,
по-семейному, выписал с материка жену с дочкой.
   У меня просто дух захватило при виде этой  квартиры,  а  главное,  моей
новой комнаты. Давно я не сталкивалась с таким уровнем  цивилизации:  даже
уборная была  здесь  не  на  улице.  Но  главное  -  Яроцкие  дали  мне  в
пользование письменный столик и кучу книг. И теперь, возвращаясь с работы,
я входила в комнату и подолгу стояла  на  пороге,  зачарованная  волшебным
видением - стопкой книг на письменном столе.
   И совсем, совсем мы забыли, что Антон все еще заключенный. Пока в  один
несчастный день...
   - Тимошкина снимают! - объявил, входя к нам в комнату, Яроцкий.
   Это был удар с неожиданной стороны.  Не  ждал  этого  и  сам  Тимошкин,
начальник Тасканского лагеря, который так хорошо относился  к  заключенным
вообще и к нам с Антоном в частности. Впрочем, его увольнение с Таскана не
было формальным снятием с работы. Просто его вдруг решили  откомандировать
на какие-то  годичные  курсы  повышения  квалификации  в  Магадан.  Но  от
директора пищекомбината Каменновой шли слухи, что  это  не  случайно,  что
кто-то, видимо, все-таки уведомил магаданское начальство о тасканском  рае
и о гнилом либерализме Тимошкина.
   Прощание  было  трогательным.  Больше  всего  наш  разорившийся  добрый
помещик тревожился о том, в какие  руки  попадут  его  приближенные  люди,
которым он, в отличие от помещиков прошлого века,  не  в  силах  был  дать
вольную.
   - Нам-то что! - говорил  он  преувеличенно  бодрым  голосом,  огорченно
оглядывая свою обжитую квартирку. - Нам-то что! Мы-то не пропадем,  верно,
Валюха? Нам год в Магадане прокантоваться - милое  дело...  Как-никак  дом
культуры, баня, два кино... А вот за доктора сердце болит. Не  обидели  бы
без меня...
   Потом он жал мне руку и высказывал надежду, что я буду  "верным  другом
жизни", а не какой-нибудь там  трали-вали,  что  меняет  мужей  на  каждой
командировке... И что ежели, не к  ночи  будь  сказано,  новое  начальство
наладит доктора  на  прииск,  то  и  я  поеду  с  ним.  Ладно,  хоть  я-то
освободиться успела...
   В день отъезда он перепил с расстройства, и Антону пришлось в последний
раз отхаживать его.
   - Как только без  тебя  жить  будем,  -  бормотал  он,  тряся  кудрявой
головой, в которой столько было забубенности, кутерьмы, неразберихи и в то
же время столько благородных, размашистых, чисто русских добрых порывов. -
Верно, Валюха? Привыкли, ровно к отцу...
   Бело-розовая Валя и впрямь, как дочка, бросилась на шею доктору  вся  в
слезах. Мы помогали им укладываться, грузиться и поехали провожать  их  до
второго Таскана. На прощанье Тимошкин заговорил со мной на "ты".
   - Так я на тебя, девка, в полной надеже. Не брось друга в беде!
   Обратно мы шли четыре километра пешком, молчаливые, угнетенные разлукой
с этими добрыми людьми, одолеваемые тягостными предчувствиями.
   Когда мы узнали, что  новым  начальником  Тасканского  лагеря  назначен
Пузанчиков, знакомый мне по Эльгену, я стала успокаивать Антона. А также и
себя самое. Уравновешенный человек. Без садистского азарта. Просто служит,
все равно как  в  промкооперации.  Лишь  бы  надбавки  шли.  А  как  легко
согласился тогда выменять меня на печника. Деловой руководитель!
   И действительно, первые дни, даже недели нового царствования не  внесли
существенных перемен в наш быт.  Антон  по-прежнему  свободно  выходил  за
вахту, посещал вольных  больных  в  поселке,  приходил  ко  мне  ежедневно
обедать и ужинать.
   Только месяца через полтора появились первые  тучки,  предвещавшие  нам
грозу. Дело в том, что у Пузанчикова была жена Евгения  Леонтьевна,  врач,
ставшая теперь начальником тасканской лагерной санчасти,  то  есть  прямым
командиром Антона. Это была невысокая энергичная женщина  лет  тридцати  с
миловидным лицом и маникюром на пальцах  (а  это  было  не  так-то  просто
обеспечить в тайге). Она называла Антона по имени-отчеству, соглашалась  с
его  диагнозами  и  назначениями.  Но  когда   заболел   внук   директорши
пищекомбината Каменновой и та позвонила, как обычно,  в  санчасть  лагеря,
прося прислать Вальтера, Евгения Леонтьевна любезно ответила,  что  придет
_сама_.
   Она назначила мальчику лечение,  но  болезнь  затянулась,  и  Каменнова
стала настаивать, чтобы прислали  все-таки  Вальтера,  который  лечил  всю
семью уже  несколько  лет.  На  это  доктор  Пузанчикова,  мило  улыбаясь,
разъяснила, что доктор Вальтер действительно неплохой диагност,  но,  сидя
уже двенадцать лет в лагере, естественно, не  может  быть  в  курсе  новых
достижений медицины.
   - Надо мне пореже ходить к вольникам, - озабоченно говорил Антон, -  но
как это сделать, не обижая людей?
   Прошло еще несколько недель, и однажды  я  встретила  в  магазине  нашу
докторшу, только что вернувшуюся из Ягодного с какого-то совещания.
   - Как живете? - ласково спросила она меня. - Неплохо? А я, к сожалению,
должна  вас  огорчить.  Доктора  Вальтера  от  нас  забирают.  На   прииск
Штурмовой.  Там  открыт  новый  лагпункт,  врач   нужен   до   зарезу,   и
сануправление  просто  аукцион  объявило.   Кто   хочет   получить   новое
оборудование и кредиты за одного  хорошего  заключенного  врача?  Я  долго
сопротивлялась...