.  А
мама, я уже говорила вам, не сможет себе на хлеб  заработать.  Ее  хунхузы
изуродовали, пальцы на руках перебили.
   То, что я рассказала Ляме о себе, было выше ее понимания. При всех моих
педагогических навыках я никак не могла втолковать  этому  детищу  другого
мира,  в  чем  именно  меня  обвиняют.  Все  наши  "потери  бдительности",
"примиренчество", "гнилые либерализмы" звучали для нее китайской грамотой,
вернее абракадаброй, так как в китайской-то грамоте она  как  раз  неплохо
разбиралась. Зато она уже была опытной заключенной и сразу ввела  меня  во
все подробности предстоящего мне существования.
   - Сейчас скоро уже ужин, а там и койки спускать будут. Хоть бы ночью на
допрос вас не вызвали, дали бы отдохнуть после первого потрясения...
   Тут только я заметила, что  две  железные  койки  подняты  к  стене  на
крючках.  Спускать  их  разрешалось  с  одиннадцати  до  шести   утра   по
специальному сигналу. В шесть - подъем, и до  одиннадцати  лежать  нельзя.
Только стоять или сидеть на табуретках.
   - Сегодня  хороший  дежурный,  всегда  больше  каши  дает.  А  у  того,
косоглазого, с голоду умереть можно... На оправку сегодня, наверно,  после
ужина пойдем. Сегодня с той стороны начали.
   Скоро из коридора начали доноситься какие-то ритмические  постукивания,
сливающиеся с грохотом открываемых замков. Постепенно в камеру  просочился
тошнотворный запах тухловатой вареной рыбы. Даже на  фоне  всепроникающего
запаха сырости и параши эта рыбная вонь вызывала отвращение.
   Я с удивлением  наблюдала,  как  изящная,  красивая  Ляма  с  аппетитом
уничтожила сначала свою, а потом и мою порцию этой рыбы  и  сухой  овсяной
каши.
   - Я не отказываюсь от вашей порции сегодня, знаю, что в первые  дни  не
едят.
   После еды Ляма встала у дверей, и как только раздался  краткий  возглас
"Посуду!" и чуть приоткрылась тяжелая дверь, она поставила посуду прямо на
пол.
   - Из рук в руки мы им ничего не имеем права передавать.
   После ужина повели на "оправку". Идти по коридору надо было гуськом,  в
абсолютном молчании. Уборная помещалась  в  самом  конце  коридора,  и  мы
прошли мимо всех камер. Я жадно впивалась взглядом в каждую  дверь,  точно
можно было через ее толщу увидать томящихся в камерах людей.
   Ляма заботливо вводила меня во все тонкости устава  этого  монастыря  и
инструктировала  насчет   способов,   которые   применялись   для   обмана
надзирателей и следователей.
   - Встаньте спиной к двери, быстро! - свистящим шепотом бросила она мне,
как только мы остались вдвоем в уборной. Потом  мгновенным  движением  она
рассыпала по кургузой деревянной полочке над умывальником немного  зубного
порошка и так же мгновенно написала зубной щеткой на образовавшемся  белом
фоне мои инициалы.
   - Те, кто пойдет после нас, прочтут и, может быть, догадаются, если они
казанцы, что это вы. Передадут соседям. Связь установить - самое главное.
   - А как передадут?
   - Стучат.
   - Вы умеете?
   - Учусь. Сосед каждый день учит после обеда, когда смена дежурных.  Вот
что: когда пойдем обратно в камеру, старайтесь четко и  легко  отстукивать
каблуками, чтобы было ясно, что походка женская.  А  проходя  мимо  пятой,
покашляйте. Там,  кажется,  кто-то  из  крупных  казанских  партработников
сидит. Может, узнает вас...
   Окно камеры кроме толстой решетки  загорожено  еще  высоким  деревянным
щитом, позволяющим видеть только крохотный кусочек неба.
   - Темно здесь днем? Читать нельзя?
   Ляма улыбается моей наивности.
   - Темно, конечно. Подвал, да еще досками окно забито... А насчет чтения
не беспокойтесь. Читать здесь не разрешают... - Ляма  переходит  на  самый
тихий шепот: - Посмотрите внимательно  на  наш  щит  на  окне.  Ничего  не
замечаете?
   Нет, я решительно ничего не замечаю. Решетки...  Доски...  Мир  закрыт.
Но, оказывается, вот она, крохотная  щель  в  этот  мир.  Между  второй  и
третьей доской просвет примерно в палец шириной.
   - Только бы не заметили они. А так, раз нас теперь двое, мы в эту  щель
во время прогулок все камеры пересмотрим и узнаем, кто где сидит. А там  и
связь  наладить  можно.  Это  самое  главное.  Чтобы  знать,  кого  о  чем
спрашивали и кто что ответил. А то ведь они  так  врут,  следователи,  так
врут...
   И намолчавшаяся за месяц одиночества Ляма  долго,  до  самого  "отбоя",
горячим шепотом рассказывает мне обо всем: и о коварстве следователей, и о
каких-то давнишних пикниках на китайской реке Сунгари, и о том, как  жалко
пропадающих вещей. "Особенно вот эту шубку. Котик натуральный, теперь  век
такую не справишь, а истрепала здесь совсем, ведь и  парашу  носишь,  и  в
сырости сидишь..."
   Я усердно слушаю ее,  полная  сочувствия  и  даже  какого-то  странного
чувства стыда перед этой милой девушкой из незнакомого мне мира. Хоть я  и
сижу рядом с  ней,  но  мне  еще  кажется,  что  я  как  коммунистка  несу
ответственность за то, что так горячо  ожидаемая  страна  отцов  встретила
Ляму, веселую, смышленую, хорошую русскую девушку, вот этой камерой.
   Отбой. Потрясающий лязг спускаемых железных коек наполняет весь  подвал
дьявольской музыкой.  Разглядываю  свое  новое  ложе.  Я  пока  еще  очень
брезглива, и я старательно прикрываю соломенную подушку в серой  наволочке
своим кашне и носовым платком. Ляма утешает:
   - Может, вам передачу разрешат...
   Ложимся. Ляма засыпает со счастливой улыбкой. Перед  сном  она  говорит
мне:
   - Спокойной ночи, милая Женечка! Как я рада, что  вы  со  мной!  Только
теперь я вижу, как страшно  было  одной  целый  месяц.  Ой,  дура,  что  я
сказала-то! Как глупо! Рада! Не тому, конечно, рада, что вы арестованы,  а
тому, что попали в мою камеру. Вы ведь понимаете, да?
   Я все понимаю. Вернее, я уже ничего не понимаю.  Этот  день  вместил  в
себя слишком много. Я закрываю глаза, и передо мной  несутся  видения:  то
лица моих детей, то затравленный последний взгляд мужа, то раскаленные очи
Веверса, то "маринованный судак", разглядывающий мои  часы,  то  китайская
речка Сунгари, по которой плывут лодки со странными людьми. Они из племени
кавежединцев. Какое нелепое название... Ляма... Еще несколько  часов  тому
назад я не знала о ее существовании. Сейчас она как сестра мне...
   Я уже почти погружаюсь  в  тряский  и  неверный  тюремный  сон,  полный
кошмаров. Но спать в эту первую тюремную ночь мне не было  суждено.  Снова
гром, лязг засовов и замков и чей-то скучный, нарочито тихий голос:
   - Приготовьтесь на допрос!



        "13. СЛЕДСТВИЕ РАСПОЛАГАЕТ ТОЧНЫМИ ДАННЫМИ"

   Я часто думала о трагедии людей, руками  которых  осуществлялась  акция
тридцать седьмого года. Каково им было! Ведь не все они были садистами.  И
только единицы нашли в себе мужество покончить самоубийством.
   Шаг за шагом, выполняя все новые очередные директивы, они спускались по
ступенькам  от  человека  -  к  зверю.  Их  лица  становились  все   более
неописуемыми. По крайней мере,  я  не  могу  найти  слов,  чтобы  передать
выражение лиц тех, кто стал уже Нечеловеком.
   Но все это постепенно. А в ту ночь следователь Ливанов, к которому меня
вызвали, выглядел самым  обыкновенным  служащим  с  легкой  склонностью  к
бюрократизму. Спокойное сытое лицо,  аккуратный  почерк,  которым  он  уже
заполнил левую сторону протокола (вопросы), немного  обывательские,  чисто
казанские интонации и даже отдельные словечки.  Он  говорил  "ужо"  вместо
"потом", "давеча" вместо "раньше". Это напоминало  няню  Фиму  и  вызывало
целый комплекс домашних чувств.
   На минуту снова мелькнула надежда, что безумие  может  кончиться.  Оно,
безумие, осталось там, внизу, где лязг замков,  налитые  страданием  глаза
золотоволосой девушки с реки Сунгари. А здесь  -  обычный  мир  нормальных
людей. Вон она звякает за окном трамваями, знакомая старая Казань. И  окно
здесь не с решеткой и деревянным  козырьком,  а  с  красивой  гардиной.  И
тарелка, оставшаяся от ужина следователя Ливанова, стоит не на полу, а  на
тумбочке, в углу кабинета.
   Может быть, он  вполне  порядочный  человек,  этот  спокойный  Ливанов,
медленно записывающий мои ответы на ничего  не  значащие,  почти  анкетные
вопросы: с какого года работала там-то и  там-то,  когда  познакомилась  с
тем-то и тем-то... Но  вот  страница  исписана,  и  следователь  дает  мне
подписать ее.
   Что это? Он только что задавал мне вопрос, с какого года  я  знакома  с
Эльвовым, и я ответила "с 1932-го". А здесь написано: "С  какого  года  вы
знакомы с ТРОЦКИСТОМ Эльвовым?" И мой ответ: "ТРОЦКИСТА Эльвова я  знаю  с
1932-го".
   - Я так не говорила.
   Следователь Ливанов смотрит на меня с  таким  недоумением,  точно  дело
идет и впрямь о точности формулировки.
   - Но ведь он же троцкист.
   - Я этого не знаю.
   - Зато мы знаем  это.  Мы  установили.  Следствие  располагает  точными
данными.
   - Но я не могу подтвердить то, чего не знаю. Вы можете меня спрашивать,
когда я познакомилась с ПРОФЕССОРОМ Эльвовым. А троцкист ли он и знала  ли
я его как троцкиста - это уже другой вопрос.
   - А вопросы, извините, ставлю я.  Вы  не  имеете  права  диктовать  мне
формулировки. Вы только отвечаете.
   - В таком случае запишите мой ответ не своими словами, а точно так, как
я его формулирую. Кстати, почему нет стенографистки?  Это  было  бы  самое
точное.
   Эти мои  рекордные  по  наивности  слова  покрываются  вдруг  раскатами
хохота. Хохотал, конечно, не Ливанов.  Это  в  комнату  вновь  вошло  само
Безумие в лице лейтенанта госбезопасности Царевского.
   - А-а-а... Сидите уже за решеткой? А давно ли в нашем  клубе  доклад  о
Добролюбове делали? А? Помните?
   - Помню. Это было действительно глупо. К чему вам Добролюбов!
   Смысл реплики не доходит до этого  взлохмаченного  сухопарого  парня  с
лицом маниака.
   - Так, стало  быть,  стенографистку  требуете,  ни  больше  ни  меньше?
Юмори-и-стка! Кажется, снова в редакции себя вообразили?
   Он быстрыми  скачущими  шагами  подходит  к  столу,  пробегает  глазами
протокол, потом поднимает взгляд на меня. Его  глаза  отличаются  от  глаз
Веверса тем, что в них,  наряду  с  упоением  палачества,  живет  какая-то
темная тревога, какой-то подспудный ужас.
   - Итак, сидите уже за решеткой? - снова издевательски обращается он  ко
мне с интонацией такой острой ненависти, точно я  убила  его  ребенка  или
подожгла его дом. Потом продолжает уже более  спокойно:  -  Вы  понимаете,
конечно, что ваш арест согласован с  обкомом?  Все  раскрыто.  Эльвов  вас
выдал. Да и муж ваш, Аксенов, тоже уже арестован и все рассказал. Он  тоже
троцкист.
   Я мысленно сопоставляю это  заявление  со  словами  Веверса  об  отказе
Аксенова от "такой жены". Да, Ляма была права. Врут они страшно.
   - А разве Эльвов здесь?
   - Да! Рядом с вами, в соседней камере. И все подписал против вас.
   - Тогда дайте мне очную ставку с ним. Я хочу услышать,  что  он  сказал
обо мне. Пусть повторит в глаза.
   - Ах, повидаться с дружком захотелось?
   И он отпускает гнусную циничную фразу. Впервые в жизни я слышу такое по
отношению к себе.
   - Как вы смеете! Я требую, чтобы меня провели к начальнику  управления.
Здесь советское учреждение. Здесь никто  не  имеет  права  издеваться  над
человеком.
   - А враги народа для нас не люди. С ними все позволено. Тоже мне люди!
   И он снова разражается грязным гоготаньем. Потом он орет на меня во всю
силу легких, стучит по столу точно таким движением, как Веверс, грозит мне
расстрелом. Он требует, чтобы я подписала протокол.
   С удивлением вижу, что  спокойный,  вежливый  Ливанов  взирает  на  это
беснование с полным равнодушием. Для него это, видимо, привычное дело.
   - Почему вы разрешаете вмешиваться в следствие, которое  ведете  вы?  -
спрашиваю я его.
   Ливанов улыбается почти добродушно.
   - Да  ведь  Царевский  прав.  Чистосердечное  раскаяние  облегчит  ваше
положение. Запирательство бесполезно. Ведь следствие  располагает  точными
данными.
   - Какими?
   - О вашей контрреволюционной  деятельности  в  подпольной  организации,
возглавлявшейся Эльвовым. Подпишите лучше  протокол.  Тогда  к  вам  будет
вежливое, спокойное отношение. Передачу  разрешим.  Свидание  с  детьми  и
мужем.
   Пока говорит Ливанов,  Царевский  выдерживает  паузу,  чтобы  с  новыми
силами  наброситься  на  меня  снова.  После  трех-четырех   часов   такой
комбинированной обработки я окончательно убеждаюсь, что приход Царевского,
принятый мной за случайность, - часть продуманной методики.
   Синий февральский рассвет уже холодеет в  проеме  окна,  когда  наконец
появляется вызванный звонком Царевского конвоир. Вслед мне несутся  те  же
слова, которыми  проводил  меня  накануне  капитан  Веверс.  Только  голос
Царевского чаще срывается на фальцет.
   - В камеру! И будете сидеть до тех пор, пока не подпишете!
   Спускаясь по лестнице, в подвал, я ловлю себя на том, что  тороплюсь  в
камеру. Там, оказывается, лучше. Там на меня  смотрят  человеческие  глаза
товарища по несчастью. И  грохот  замков  лучше,  чем  визги  исступленных
Нечеловеков.



        "14. КНУТ И ПРЯНИК"

   За неделю я уже так основательно  изучила  все  порядки,  что,  идя  на
допрос впереди конвоира, не ждала его указаний, а  сама  поворачивала  все
направо, к кабинету Ливанова, где иногда вместо него ждал меня  Царевский,
а иногда оба сразу. Поэтому я  была  поражена,  когда,  дойдя  до  второго
этажа, услышала  вдруг  позади  себя  приглушенный,  но  отчетливый  голос
конвоира:
   - Налево!
   Новый  кабинет  был  гораздо  комфортабельнее   ливановского.   Широкие
зеркальные окна были почему-то не  задернуты  гардинами,  и  я  не  смогла
сдержать легкого возгласа изумления и восторга, увидав в этих  окнах,  как
на экране, каток Черного озера. Цветные лампочки украшали его праздничными
гирляндами.  Мне  виден  был  сидящий  на  возвышении  духовой  оркестр  и
мелькающие фигуры конькобежцев.
   На секунду я замираю, не в силах оторваться от этого  зрелища.  Неужели
такое еще существует на свете? На этом свете, где есть стоячие  карцеры  и
"особые методы", которыми мне ежедневно угрожают.
   -  Красиво,  правда?  -  раздается  вдруг  так  называемый  "бархатный"
баритон.
   Только тут я замечаю невысокую коренастую фигуру военного,  стоящего  у
бокового окна.
   -  Сегодня  праздник,  День   Красной   Армии.   Большое   соревнование
конькобежцев, - объясняет он таким  голосом,  точно  мы  сидим  за  чайным
столом. И  совсем  уже  задушевно  добавляет:  -  Ваши  старшенькие  тоже,
наверно, здесь? Алеша и Майя... Они ведь катаются на коньках?
   Не галлюцинация ли это?? Кто произнес в этих стенах имена моих детей? И
я не выдерживаю. Сколько раз давала себе слово, что "они" не  увидят  моих
слез. Но сейчас удар нанесен уж очень неожиданно. И слезы льются градом.
   - О-о-о... Простите, расстроил вас. Да  вы  садитесь,  пожалуйста.  Вот
сюда, в кресло, здесь удобнее.
   Мой  собеседник  совсем  не  похож  на  "тех".  Скорее,  он  напоминает
покинутый университетский мир.  Светлые  глаза  смотрят  сочувственно.  Он
заводит со мной непринужденную беседу, совсем как  будто  не  связанную  с
моим "делом". О жизненном призвании. Он  уверен,  что  я  сделала  ошибку,
выбрав путь педагога, научного работника.
   - Вы же  прирожденный  литератор.  Дали  мне  вчера  вырезки  с  вашими
газетными статьями...
   Я еще пока не понимаю, к чему все это. Но скоро все выясняется.
   - Такая порывистая эмоциональная натура. Немудрено, что вы поддались на
ложную романтику этого гнилого подполья...
   Майор Елыпин выжидательно смотрит на меня. Но я уже стала ученая за эту
неделю. Я твердо знаю теперь,  что  никакие  страстные  оправдания  никому
ничего не доказывают, только дают пищу для  новых  издевательств.  Поняла,
что "молчание - золото", что отвечать надо только  на  прямо  поставленные
вопросы, и то возможно короче.
   - Да-а... - продолжает майор. - Все мы были молоды, все увлекались, все
могли ошибиться.
   Тьфу ты, черт! Неужели он думает, что я не читала романов и повестей из
истории революционного движения! Ведь  в  них  все  жандармские  ротмистры
именно этими самыми словами увещевали молодых студентов-террористов.
   - Не курите? - любезно раскрывает он портсигар  и  продолжает,  как  бы
рассуждая    сам    с    собой.    -    Романтика...    Огюст    Бланки...
Степняк-Кравчинский... Помните "Домик на Волге"?
   Заметно, что майор  очень  доволен  случаем  проявить  такую  блестящую
эрудицию. Он вдохновляется и произносит целую небольшую речь  -  минут  на
десять, - смысл которой сводится к тому, что я веду  себя  неправильно.  Я
ведь не в гестапо попала. Это там были бы уместны гордое  молчание,  отказ
от подписывания протоколов, нежелание назвать сообщников. А здесь ведь я в
своей тюрьме. Он уверен, что в душе я осталась коммунисткой,  несмотря  на
допущенные тяжелые ошибки.  Надо  разоружиться,  стать  перед  партией  на
колени и назвать имена тех, кто толкнул порывистую эмоциональную натуру на
участие в гнилом подполье. А потом вернуться  к  детям.  Кстати,  они  мне
кланяются. Майор вчера только беседовал по телефону с товарищем Аксеновым.
Этот честный коммунист мучительно страдает,  узнавая,  что  его  жена  все
углубляет свои ошибки неправильным, прямо несоветским -  уж  майор  скажет
напрямик - поведением...
   Молчу как убитая, стараясь глядеть в угол,  поверх  головы  майора.  Он
неправильно истолковывает мой взгляд, относя его к тарелке с бутербродами,
стоящей на тумбочке в углу.
   - Простите, не догадался вам предложить.  Пожалуйста.  Может  быть,  вы
проголодались? Вы немного бледны. Впрочем, это вам идет. Такая  интересная
женщина. Немудрено, что этот Эльвов потерял голову, не так ли?
   Горка бутербродов с нежной розоватой ветчиной и слезящимся  швейцарским
сыром вырастает передо мной.
   Проголодалась ли я? Всю эту неделю я почти ничего не ела,  кроме  куска
черного хлеба с кипятком, - не в силах преодолеть брезгливость к  тюремным
мискам, к вонючей рыбе.
   - Спасибо. Я сыта.
   - Ай-ай-ай! Вот и это плохо. Считаете нас врагами? Не хотите  из  наших
рук принимать пищу?
   Снова молчу, стараясь теперь не глядеть не только на майора,  но  и  на
бутерброды. Тогда он с кротким вздохом убирает их со стола и кладет на  их
место несколько листов писчей бумаги и автоматическую ручку.
   - Напишите нам все. Все, что было, с  самого  начала.  Я  пока  займусь
своими  делами,  а  вы  пишите.  Как  можно  подробнее.  Оттените  главных
заправил. Напишите, кто из редакционных  и  университетских  был  особенно
активен в нападках на линию партии. Да и в среде татарских писателей... Да
уж не мне учить вас писать.
   - Боюсь, майор, что это не мой жанр.
   - Почему же?
   - Да вы ведь сами  говорили,  в  каких  жанрах  я  пишу.  Публицистика.
Переводы. А вот жанр детективного романа - не мой. Не приходилось. Вряд ли
смогу сочинить то, что вам хотелось бы.
   Майор Елынин  криво  усмехается,  но  продолжает  оставаться  любезным.
По-видимому, его амплуа строго ограничено "пряником" и кнут ему  применять
не положено.
   - Пишите. Посмотрим, что выйдет у вас.
   - Что же писать об университетских? Ведь  они  все  уже  арестованы,  -
пытаюсь я выудить у своего любезного собеседника какие-нибудь сведения.
   - Почему же все? Вот, например, профессор Камай. Кто же  его  арестует?
Не за что! Бывший грузчик, татарин, ставший профессором  химии,  Преданный
член партии.
   - Да, это, наверно, последний остался профессор из грузчиков. Теперь вы
больше профессоров на грузчиков переделываете.
   Терять мне уже нечего - теперь я убеждена в этом  -  и  потому  изредка
позволяю себе немного дерзить.
   - Ай-ай-ай, - по-отечески журит меня майор Ельшин, - ну, сами  скажите,
разве от этой вашей шуточки не отдает троцкистским душком? Разве не  взята
она из гнилого арсенала троцкистского оружия?
   Пожалуй, бумагу и перо надо использовать. И я пишу. Пишу