твует УРЧ -  главная  исполнительная  власть  нашего  фантастического
государства. И в любой момент может хлопнуть барачная дверь,  может  войти
нарядчик  с  длинными  полосами  бумаги  в  руках.  Это   списки   этапов,
составленные в УРЧе. Особенным _этапным_ голосом,  беспощадным  и  заранее
отвергающим все вопросы, он будет выкликать фамилии отправляемых на _точки
командировки_. И все будут сидеть на нарах, неподвижные  как  изваяния,  а
те, кто услышит свою фамилию, будут тихо охать и скрючиваться, точно в них
попала пуля.
   Многие считали, что потрясение от  вызовов  на  этап  ничуть  не  легче
первого ареста. Даже, пожалуй, тяжелее. Там еще была надежда на ошибку, на
недоразумение. А здесь недоразумений быть не может, потому что  так  решил
сам УРЧ. Безошибочно и точно тебя выталкивают из закутка, где ты притаился
в надежде, что тебя забудут. Нет, вспомнили. И вот выталкивают тебя  снова
в ледяную мглу.
   Особенно болезненно воспринимали появление в бараках урчевских гонцов и
приказных  те  заключенные,  кто  находился  в  Эльгене  еще  в   тридцать
седьмом-восьмом, пока мы, тюрзаки, сидели в ярославских одиночках.
   -  Хоть   вы,   тюрзаки,   и   считаетесь   самыми-рассамыми   опасными
политическими преступниками, а ведь, пожалуй, главного-то ужаса  вы  и  не
видали, отсиделись от  него  в  своей  Ярославке,  -  говорят  нам  старые
эльгеновские жительницы, обладательницы статьи КРТД -  Соня  Тучина,  Маша
Ионович, Люся Джапаридзе, дочь расстрелянного бакинского комиссара.
   С их слов мы знаем, что означало появление в бараке  гонца  из  УРЧа  в
тридцать седьмом, в разгар "гаранинщины". Особенно если  гонец  являлся  к
ночи.
   - На Серпантинку! А оттуда еще никто не возвращался...
   Полковник Гаранин, наместник  Сталина  на  этой  окоченевшей  колымской
земле, император  и  самодержец  всеколымский  в  конце  тридцатых  годов.
Полковник был всем сердцем предан интересам производства. Он так болел  за
план добычи золота, что не в  силах  был  сдержать  праведный  гнев,  если
видел, что какой-нибудь враг народа, симулируя  болезнь  или  слабость  от
голода, вяло управляется со своей тачкой. И так как полковник Гаранин  был
натурой порывистой и пылкой, то он нередко  выхватывал  свой  револьвер  и
сражал симулянта наповал прямо в забое, у рабочего места.
   Впрочем, чаще полковник проявлял похвальную выдержку  и  предварительно
заносил фамилии саботажников в записную книжку. Уже потом, на другой день,
он издавал приказ: таких-то  и  таких-то  за  контрреволюционный  саботаж,
выразившийся  в  систематическом  невыполнении  плана,  -  к  высшей  мере
наказания.
   Такие списки читались  на  разводах  и  поверках.  Прочтут  и  добавят:
приговор приведен в исполнение.
   Иногда люди попадали в гаранинские списки и без личных  столкновений  с
полковником, очевидно, просто по характеру своих следственных дел. И снова
в бараке появлялся гонец УРЧа, окруженный вохровцами и режимниками.
   - Такая-то - с вещами! Еще такая-то - с вещами!
   Люди  вскакивали  с  нар   и   начинали   судорожно,   с   маниакальной
настойчивостью разыскивать  свои  мокрые  портянки,  сушившиеся  у  печки.
Урчевцы торопили их, довольно прозрачно  намекая,  что  портянки  вряд  ли
понадобятся.
   Среди  имен  невернувшихся  мне   особенно   запомнилось   имя   старой
коммунистки Нушик Заварьян. О ее поступке уже несколько лет передавали  из
уст в уста. Наша Марья Сергеевна рассказывала историю Нушик  каждой  новой
квартирантке своего барака.
   - Видно, надоело ей жить... Гордая была... Голод-холод терпела,  а  вот
унижения-то  ей  обрыдли.  Взяла  да  и  написала   начальнику   Дальстроя
заявление. До каких,  мол,  пор  такой  произвол  и  беззаконие!  А  самое
интересное   -   это   адрес.   Как   она   свое   заявление   адресовала!
"Генерал-губернатору  Колымы  от  заключенного  большевика-ленинца   Нушик
Заварьян"... Ну и увезли на Серпантинку...
   Отдельным счастливчикам из попавших  в  сферу  гаранинского  правосудия
удавалось ограничиться новым сроком. Так и называлось - гаранинский  срок.
В нашем бараке, например, такой новый десятилетний срок вдобавок к старому
получила Лиза Кешви, родственница Николаева, официального убийцы Кирова.
   Мы, тюрзаки, прибывшие на Колыму в тридцать девятом,  Гаранина  уже  не
застали. Судьба его нам неизвестна. Но позднее мы узнали,  что  на  Печоре
существовал некто Кашкетин - двойник Гаранина по стилю и  методам  работы.
Так что ясно: такие "превышающие власть"  раздражительные,  темпераментные
полковники, помогающие сталинской юстиции справляться с огромными  массами
саботажников, не были чем-то исключительным,  а  составляли  часть  хорошо
разработанного общего плана.
   Теперь, после тридцать девятого, деятельность этих людей уже  вроде  бы
отошла в прошлое. В наше время набеги из УРЧа могли означать всего-навсего
отправку на такие работы, где почти невозможно выжить.  А  новые  дела,  с
расстрелами в итоге,  заводились  теперь  индивидуально,  по  сексотовским
материалам, через оперуполномоченного.
   Кроме того, теперь наряду с УРЧем нами усердно занималась  и  КАВЕЧЕ  -
культурно-воспитательная  часть.  Это  уже  само  по  себе  было  явлением
прогрессивным, так как работа КАВЕЧЕ, очевидно, исходила из допущения, что
оголтелые   враги   народа   могут   все-таки   поддаваться   благотворным
воспитательным усилиям.
   КАВЕЧЕ вывешивала плакаты и лозунги. В столовой  -  "Мойте  руки  перед
едой!" и "Стланик предохраняет от  цинги!".  В  лагерном  клубе  -  "Через
самоотверженный  труд  вернемся  в  семью  трудящихся".  У  ворот  зоны  -
"Выполним  и  перевыполним  производственный  план  совхоза  за   такой-то
квартал!".
   Политическое просвещение сводилось в основном  к  громкой  читке  газет
полугодовой давности. Но  у  нас,  в  деткомбинате,  заключенные  врачи  и
медсестры допускались на политзанятия,  которые  проводила  с  вольняшками
главный врач Евдокия Ивановна.
   Врачом Евдокия Ивановна стала уже  после  сорока,  начав  с  санитарки.
Сейчас ей было за пятьдесят, но  она  все  еще  не  переставала  внутренне
удивляться и своей прическе "перманент", и своему волшебному умению писать
рецепты но-латыни. Безгранично преданная строю и  фанатически  верующая  в
марксизм-ленинизм, она без тени сомнения  приняла  на  веру  все,  что  ей
говорили о террористах и диверсантах при ее оформлении на работу в системе
Дальстрой. Однако крестьянское  чувство  реальности  заставляло  ее  порой
как-то пристально  приглядываться  к  нам  и  даже  пускаться  в  туманные
рассуждения насчет коварных агентов международного империализма,  сумевших
обойти и втянуть в свои гнусные дела  молодых  и,  в  общем-то,  вроде  бы
неплохих бабенок.
   Исходя из этой своей  теории,  Евдокия  Ивановна  и  предложила  нашему
КАВЕЧЕ  допускать  нас  -  заключенных  работниц  деткомбината  -  на   ее
политзанятия. Старательно подавляемое чувство  человечности  и  сочувствия
нам вылилось у нее в горячее желание  перевоспитать  нас,  врагов  народа,
непостижимо  оказывающихся  при   повседневном   общении   добросовестными
работниками и даже, черт возьми, славными людьми. Главврач  твердо  решила
помочь нам вернуться в семью трудящихся. Именно для этого она и включилась
в число добровольных активистов нашего КАВЕЧЕ.
   Мои чувства к главврачу были  совершенно  такие  же.  Мне  тоже  ужасно
хотелось  заняться  ее  воспитанием.  Потому  что,  несмотря  на  все   ее
пространные речи о величии Сталина и злодействах врагов,  пробравшихся  на
командные посты в нашей партии, несмотря на весенний эпизод со щенятами, я
чувствовала симпатию к этой типичной рабфаковке и женотделке,  научившейся
писать рецепты по-латыни. Почему-то мне казалось, что  и  мои  когдатошние
усилия вложены в дело  превращения  санитарки  Дуси  в  главврача  Евдокию
Ивановну. Иногда я так ясно представляла себе эту Дусю преданно  слушающей
мою лекцию, сидя на первой скамейке большой рабфаковской аудитории.
   Но поскольку мне, заключенной-медсестре, вряд  ли  пришлось  бы  теперь
заняться ее воспитанием, я охотно согласилась  пойти  послушать,  как  она
будет перевоспитывать меня. Пусть в непосредственном человеческом  общении
начинает помаленьку мучиться: если,  мол,  это  враги,  то  кто  же  тогда
порядочные люди?  Лиха  беда  -  начало.  Одним  словом,  я  аккуратнейшим
образом,  даже  после  ночной  смены,  посещала  политзанятия  у   Евдокии
Ивановны, тем более что она все же давала хотя бы отрывочные  сведения  из
недоступных нам свежих газет.
   Отчетливо помню одно такое  занятие.  Мы  изучали  доклад  Молотова.  В
докладе говорилось  о  прогрессивном  значении  гитлеровского  режима  для
укрепления  германской  экономики.  Ликвидирована  безработица.  Построены
новые  автострады.  За  восемь  лет  национал-социалистского   руководства
Германия из страны нищей, раздавленной Версальским договором, превратилась
в одно из ведущих европейских государств.
   Евдокия Ивановна немного понизила голос и конфиденциально  посоветовала
нам на данном этапе  наших  отношений  с  мощным  соседом  не  употреблять
термина     "фашисты",     а     пользоваться     выражением     "немецкие
национал-социалисты". При этом она  хитро  и  добродушно  подмигнула  нам,
давая понять, что  такая  форма  учтивости  приносит  нам  сейчас  большие
выгоды, о которых наивные гитлеровцы, поди, и не догадываются.
   ...Так и прошел этот год, самый, пожалуй,  спокойный  в  моем  лагерном
существовании. В изнурительной, но все-таки выносимой  работе.  В  вонючем
волглом тепле нашего великолепного седьмого барака. В ночных страхах перед
этапами. Под эгидой двух решающих сип: УРЧа и КАВЕЧЕ.
   А время бежало все стремительней. Приближался июнь сорок первого.



        "13. ВОЙНА! ВОЙНА! ВОЙНА!"

   Весть о ней распространилась, как пожар в тайге.
   - Немцы! Фашисты! Границу перешли...
   - Отступают наши...
   - Не может  быть!  Сколько  лет  твердили:  "Своей  земли  ни  пяди  не
отдадим!"
   До утра не спят, гудят  эльгенские  бараки.  Мы  точно  пробудились  от
нелепого мучительного сна. Нежданный удар как  бы  протрезвил  нас,  и  мы
оглядываемся вокруг с недоумением.
   Почему мы здесь? Зачем с серьезным видом играем в эту дьявольскую игру?
Повторяем на поверках: "Статья, срок..." Выстраиваемся  в  очередь,  чтобы
пройти через вахту. И как  это  случилось,  что  мы  так  измельчали?  Так
всерьез стали устанавливать порядок получения пайки с горбушкой?
   Нет, сейчас мы уже не пильщики, не возчики  с  конбазы,  не  няньки  из
деткомбината. С необычайной яркостью  вдруг  вспомнили,  кто  есть  кто...
Спорим до хрипоты. Стараемся уловить перспективы. Не свои, а  общие.  Люди
поруганные, истерзанные четырьмя годами страданий, мы вдруг осознаем  себя
гражданами своей страны. За нее, за нашу  Родину,  дрожим  мы  сейчас,  ее
отвергнутые  дети.  Кое-кто  уже  раздобыл  бумагу  и  огрызком  карандаша
выводит: "Прошу направить меня на самый опасный  участок  фронта.  Являюсь
членом Коммунистической партии с шестнадцатилетнего возраста..."
   Точно и не лежат  между  нашими  колымскими  бараками  и  Землей  Людей
тринадцать тысяч километров и тонны злобы, клеветы, мучительства...
   - Может быть, ОН опомнился? Ведь сказал "Братья  и  сестры"...  Никогда
раньше этого не было... Может, дрогнуло наконец сердце?
   - Вряд ли ТАКОЕ сердце может дрогнуть... Но  рассудок...  Рассудок  ему
подскажет, что нет толку гноить в тюрьмах миллионы людей,  готовых  голыми
руками на фашистов кинуться. Ведь в глубине души знает, кто мы...
   В эти  лихорадочные  дни  и  ночи  все  больше  всего  завидовали  Маше
Миронович. Ее пятилетний срок кончался буквально на  днях.  И  конечно  же
Маша поспешит на фронт. Только тревожились, удастся  ли  ей  добраться  до
своей охваченной пламенем Белоруссии.
   - Пробьюсь... Я тамошняя... Где лесом, где бережком...
   Но однажды вечером, вернувшись с  работы,  мы  застали  Машу  Миронович
лежащей на верхних нарах. Глаза ее были  воспалены  и  устремлены  в  одну
точку. Марья  Сергеевна,  дневальная,  делала  всем  отчаянные  знаки:  не
выспрашивайте, молчите, пусть отойдет человек...
   Потом мы узнали: Машу вызвали в УРЧ и дали ей расписаться  в  том,  что
она оставлена в лагере до конца войны. Маша  оказалась  номером  первым  в
списке нового лагерного сословия - так называемых пересидчиков. В  течение
ближайших шести лет число их все увеличивалось. Сначала  они  пересиживали
свои сроки "До окончания войны", потом просто "До особого распоряжения".
   А еще через день на разводе раздался властный голос начальника  режима.
Команда его на этот раз была не сразу понята нами.
   - А ну, все, кто на БЕРГИ, на БУРГИ, на ШТЕЙНЫ всякие, -  влево  давай!
Которые вообще там разные Гин-ден-бур-ги или Дит-ген-штейны...
   Организовывался немецкий барак с усиленным  режимом.  Началась  паника.
Начались, как всегда, курьезно-трагические недоразумения. Кричали  на  Аню
Шолохову. Как она посмела укрыться под русской фамилией! Раз она фашистка!
Какой там русский муж! Хорош русский - на фашистке женился!
   Одна из блатнячек билась в истерике, клянясь, что фамилию Шифмахер  она
приобрела с последним украденным паспортом. Черт же его  знал,  что  война
начнется! Она и выговорить-то путем никогда эту фамилию не могла и  всегда
говорила просто Шахер-махер. А так-то, в натуре, у нее установочные данные
- Карякина Ольга Васильевна. Только тот паспорт еще давно  был  похерен...
Еще когда первый раз загремела... Чего ж вы меня, землячки,  в  фашистский
барак толкаете?
   Поскольку режимник сформулировал четко: "Все, кто на БЕРГИ и на БУРГИ",
то  я  механически  подпадала  под   этот   странный   признак.   Дежурный
вохровец-казах,  не  шибко  просвещенный  "по-национальному",   привязался
вплотную:
   - Давай, ГинзБУРГ (нещадно ударяя на криминальное окончание!), давай  с
вещой в немецкий барак!
   Хорошо, что удалось  убежать  в  УРЧ,  уговорить  инспекторшу  "поднять
дело", установить гражданство и национальность. Еле-еле отбилась.
   Первый раз в мировой истории оказалось выгодно быть еврейкой!
   ...Наш  главврач  Евдокия  Ивановна,  рискуя  репутацией,  умоляла  УРЧ
повременить хоть с недельку с нашим снятием с  работы.  Тщетно!  Было  уже
ясно, что вопреки нашим розовым иллюзиям о  всенародном  (в  том  числе  и
нашем) единстве в защите Родины, врагов народа не только не  причисляли  к
народу, но наоборот - в  военных  условиях  режим  мест  заключения  резко
ужесточался. Нам, по нашим статьям, полагалось работать  только  на  общих
подконвойных тяжелых наружных работах. Главврачу  предлагалось  обходиться
услугами уголовных. Напрасно Евдокия Ивановна со слезами  доказывала,  что
этих бандиток к детям нельзя подпускать на пушечный выстрел.  Вольные?  Да
ведь всего три вольные медсестры на весь деткомбинат...
   Но УРЧ твердо стоял на своем. Террористов, диверсантов, шпионов  -  под
неусыпный конвой! Неужели главврач не понимает? Война ведь, война!
   Прощай, деткомбинат, моя тихая заводь! Уже на  третий  день  войны  нас
всех снимают "по статьям". Срочно,  до  оформления  этапов  на  отдаленные
лесные точки, из нас создают полевую бригаду.  В  производственном  смысле
она никому не нужна, и Полевой Стан не  знает,  чем  занять  нас.  Но  это
неважно. Важна подконвойность.  Бдительность  конвоиров  возросла  на  сто
процентов.  Нас  непрерывно  пересчитывают,   переставляют   "По   пяти!",
проверяют _установочные данные_. В промежутках мы что-то такое пропалываем
или окучиваем под неистовыми  таежными  лучами,  отражая  атаки  комариных
полчищ.
   - Накомарники выдайте! Сил больше нет!
   - Где их взять-то! Ничего, обойдетесь... Не до  вас  теперь...  Сколько
сейчас лучших людей кажный день ни за что пропадает, а уж вы-то...
   И Федя-татарин, конвоир, раньше славившийся своим добродушием,  смотрит
на нас таким взглядом, точно это именно мы пустили гитлеровские  шайки  на
поля Белоруссии.
   Через несколько дней такой, с позволения  сказать,  работы  на  Полевом
Стане наши руки и лица превращаются в сплошной расчес, в страшные опухоли,
нагнаивающиеся от пыли, зудящие до того, что хочется выть вслух.
   По ночам - обыск за обыском. Только успеешь сомкнуть воспаленные  веки,
как хлопает барачная дверь и врывается, заполняя собой  все  пространство,
зычный голос Лидки-помстаросты.
   - Встать! Строиться! - И уже потише, как бы с ремаркой "в  сторону":  -
Давайте, бабы, давайте быстро... Шмон, шмон, великий шмон...
   Мы  выстраиваемся  шеренгой  вдоль  нар,  а  вохровцы  и  блатнячки  из
старостата бросаются на наши нары, нижние  и  верхние.  Погром!  Можно  бы
сказать - пух летит! Но пуха нет. Уже четыре года мы спим только на  узлах
и на соломе. Зато беспощадно изымаются так  называемые  _личные  вещи_,  и
даже  те,  что  официально  получены  в  посылках.  В  помойку  летят  все
изобретения нашего технического гения: самодельные котелки  и  сковородки.
Еще чего выдумали - стряпать тут! До основания  разрушается  та  кустарная
оседлость, которую с такой неистребимой женской изобретательностью создала
себе каждая на своих трех досках.
   -  Фотографические  карточки?  Запрещено!  Вышивки  на  мешковине?   Не
разрешается! Собственная ложка? А откуда вы ее взяли? Нет тут у вас ничего
собственного!
   Так сталкивались в неразрешимом конфликте два встречных потока мыслей и
чувств, два типа реакции на войну.
   Мы готовы все забыть и простить  перед  лицом  всенародного  несчастья.
Будем считать, что ничего несправедливого с нами не сделали. Только  дайте
нам  хоть  теперь  не  сидеть  здесь  на  потеху  садистам,  на  ублажение
параноиков. Пустите на фронт! Ведь война! Ведь фашисты!
   Наши тюремщики: закрутить режим! На  уничтожение!  Какие  сейчас  могут
быть церемонии с врагами народа! Ведь война! Ведь фашисты!
   Тут действует, видимо, инерция клишированных формул, вбиваемых в головы
с детства. "В ответ на вылазку  того-то  усилим  то-то"  -  или:  "Никакой
пощады врагам..." А каким врагам  -  потом  выяснится...  По  непостижимой
схоластической   аргументации   ненависть,    адресованная    гитлеровцам,
проливается на нас. Ведь тех врагов, которые  все  глубже  с  каждым  днем
врезаются  в  просторы  России,  отсюда,  с  Колымы,  не  видать.  А  эти,
доморощенные "враги народа", под рукой. Раззудись же,  плечо,  размахнись,
рука!
   КАВЕЧЕ почти свернуло работу. Нам сейчас не передают писем из дома,  не
читают даже прошлогодних газет. Да, нам ничего не сообщают, но удивительно
- откуда-то мы все равно узнаем о  событиях.  И  самое  страшное  в  нашей
страшной жизни - это названия городов. Они поджидают нас в  бараке,  когда
мы, полуживые, возвращаемся с Полевого Стана.
   Смоленск, Минск, Киев. Господи, неужели Ростов? Не может быть!  Но  оно
есть. Тоже безумие. Другой аспект безумия, которым так щедро  одаряет  нас
этот выпавший на нашу долю век.
   По ночам мы с  Леной  все-таки  продолжаем  читать  друг  другу  стихи.
Шепчемся на верхних нарах, хоть на нас и покрикивают.  Теперь  чаще  всего
повторяем Блока:

   И век последний, ужасней всех
   Увидим вы и я.
   Все небо скроет черный грех,
   На всех устах застынет смех...
   Тоска небытия...

   Блок предчувствовал. А нам выпало - увидеть.
   Наряду с правдивой информацией, проникающей в лагерь неизвестно откуда,
возникают и фантастические слухи-выдумки, так называемые "параши".
   - Слыхали? Колыму продают Америке!
   - С людьми или без людей?
   Возможность торговли людьми - в частности, нами - никого не поражает.
   - Хорошо бы с людьми!
   - Бросьте чушь молоть!
   - Почему чушь? Китайскую железную дорогу  ведь  продали...  Без  людей,
правда.
   И уже готов страстный спор между теми, кто  мечтает  о  спасении  любой
ценой, и теми, кто, черт с ним, хоть подохнуть,  да  дома...  Подытоживает
голос скептика:
   - Не спорьте! Ра