уха. Где-нибудь на верхних нарах до глубокой ночи рассказывала  она
нам о своих встречах с Блоком, с Ахматовой, с Мандельштамом. А с  утра  мы
буквально за руку ее водили, втолковывая, как ребенку,  где  сушить  чуни,
куда прятать от обысков запрещенные вещи, как отбиваться от блатарей.
   Много раз Елена Михайловна _доходила_ на мелиорации и на лесоповале. Но
вот за последние  три  года  она  достигла  лагерной  тихой  пристани.  Ее
_актировали_, то есть признали за ней право на легкую работу по  возрасту,
по болезням. И перед ней открылась вершина лагерного счастья -  она  стала
дневальной в бараке западных украинок. Привыкла к несложным  обязанностям,
одинаковым изо дня в день. Печку топить, полы подметать. Полюбила  девчат.
Тем более что к тому времени все родные ее умерли в ленинградскую блокаду.
И девчата ее полюбили. Особенно тяжелого  делать  не  давали.  Дрова  сами
кололи, полы мыли. Многие даже стали кликать Елену Михайловну "Мамо"...
   - Это редкостные девочки... Вот уже месяц, как я расписалась в УРЧе, и,
значит, уже месяц, как пайка на меня не выдается. А я и не  почувствовала.
Девочки кормят...
   - Как, уже месяц? Почему же вы до сих пор там?
   - А куда же деваться? Ведь за последние три года самый мой длинный рейс
был от барака до кипятилки. А  этот  город...  Он  пустыня  для  меня.  Он
наводит ужас...
   История, поведанная Еленой Михайловной, выглядела так. Дважды  за  этот
месяц она рискнула выйти  за  зону  и  поискать  себе  пристанища  в  этом
непонятном вольном муравейнике, где  не  дают  человеку  каждое  утро  его
пайку, где нет у человека своего места на нарах. Ничего не  нашла,  никого
из бывших товарищей по заключению не встретила. Вернулась,  измученная,  в
лагерь. Вахтер по старой памяти пропустил. Девочки отхаживали ее всю ночь,
бегали в амбулаторию за ландышевыми каплями. За этот месяц ее уже  не  раз
предупреждали, чтобы  она  уходила  из  зоны.  "Нельзя  вольным  в  лагере
жить..." И вот сегодня... Впрочем, теперь уже вчера. На поверку пришел сам
начальник режима и  категорически  приказал  Елене  Михайловне  немедленно
покинуть лагерь. Девочки плакали, просили оставить их названую мать. Пусть
без пайки! Они ее сами прокормят. Елена  тоже  не  сдержала  слез.  И  тут
режимник расчувствовался, доказал, что и у  них  в  груди  не  лягушка,  а
сердце. Оставить старуху  он,  конечно,  не  мог,  но  зато  все  объяснил
по-хорошему. "Послушайте, гражданка, - сказал он, - вы  десять  лет  жили,
правда? Жили. И никто вас не трогал. А почему? Потому что было можно. Вот.
А сейчас - все. Нельзя больше. Не положено. _Не положено_".
   Тут-то одна из девочек и подсказала Елене Михайловне Юлин адрес.  Слава
про Юлин цех, где устраивают на работу _в  помещении_  с  самыми  трудными
статьями, широко шла по заключенному миру.
   - Все будет в порядке,  Елена  Михайловна,  -  заявила  Юлька  с  такой
уверенностью, что наша  гостья  сразу  стала  смотреть  на  нее  преданным
детским взглядом и безропотно выполнять все Юлины распоряжения. Приняла из
Юлиных рук все тот же чудодейственный порошок веронала, послушно  улеглась
на раскладушку и быстро заснула. Во сне она по-детски всхлипывала и охала,
а мы с Юлей, лежа теперь уже вдвоем на  узкой  железной  койке,  никак  не
могли больше заснуть, хотя настоящего рассвета все еще не было.
   - Помнишь, Женька, твои ярославские стихи "Опасение"?
   Подумать только, Юлька до  сих  пор  помнит  мои  самодельные  тюремные
стихи!

   ...чтоб в этих сырых стенах,
   где нам обломали крылья,
   не свыклись мы, постонав,
   с инерцией бессилья...

   - По-моему, Елена Михайловна отойдет...  Вот  увидишь,  Юлька,  отойдет
она.
   (К счастью, мои надежды оправдались.  Елена  Михайловна  оправилась  от
инерции бессилия. Она дожила до реабилитации, вернулась в  Ленинград.  Она
еще успела написать пронзительную книжку о Мандельштаме. Куски этой книжки
вошли в предисловие  к  двухтомнику  Мандельштама,  изданному  в  Америке.
Умерла Елена Михайловна в начале шестидесятых годов.)
   Теперь я могла уступить свое место в  знаменитом  утильцехе,  не  боясь
обидеть Юлю.
   - А ты как же?
   - Пойду в сануправление. Попробую посвататься в детский сад.
   Юля скептически качает головой.
   - Это ты все по-таежному судишь. Там, в стороне  от  начальства,  такое
было возможно. А здесь, в столице... К тому же сестер этих медицинских как
собак нерезаных...  Не  только  бывших  зэка  с  легкими  статьями,  но  и
комсомолок, договорниц.
   Юля была права, как всегда. Но тут вступило в действие мое  невероятное
счастье. Оно уже не раз прихотливо проявляло себя на путях моих скитаний и
выручало из самых безнадежных положений.
   Не успела я войти в сануправление  -  одноэтажное  разлапистое  здание,
выкрашенное все в тот же излюбленный ядовито-розовый цвет, - как  сразу  в
полутемном  коридоре  натолкнулась  на   доктора   Перцуленко,   главврача
эльгенской вольной больницы. Под его командой я проработала свои последние
полтора месяца в лагере. Приятель Антона.
   Он взял меня под руку и прямиком провел в  кабинет  начальника  детских
учреждений. Им оказалась доктор Горбатова, сорокалетняя красивая блондинка
с  милым  усталым  взглядом.  Перцуленко  рекомендовал  ей  меня  в  таких
выражениях, что пришлось глаза отводить. И такая-то, и сякая-то...
   - А воспитательницей вы не пошли бы? - спросила  Горбатова,  дружелюбно
глядя на меня. - Медсестры у нас в избытке,  а  вот  с  педагогами  просто
беда. Острый недостаток кадров. Не  идут.  Очень  нервная  работа.  Состав
детей у нас специфический.
   Пошла ли бы я! Да это предел моих мечтаний. Но я понимала, что  иллюзии
этих двух добрых вольняшек разобьются в прах при самом беглом  взгляде  на
мои документы. С тяжким вздохом положила я на стол Горбатовой свою  "форму
А" с отпечатком большого пальца вместо фотографии.  Она  долго  сокрушенно
разглядывала ее, но потом, решительно встав, сказала:
   - Пойду в отдел кадров.
   Отдел кадров был  рядом,  и  через  тонкую  дощатую  перегородку  мы  с
Перцуленко различали  обрывки  диалога  Горбатовой  с  начальником  кадров
Подушкиным.
   - Бу-бу-бу... с высшим образованием педагог, - убеждала Горбатова.
   - Бу-бу-бу... Идеологический фронт... Групповой террор... - представлял
свои резоны начальник кадров.
   Наверняка у него белесые брови и пухловатые руки с  часами  на  толстом
золотом браслете.
   -  Бу-бу-бу...  В  третьем  саду  троих  не  хватает...  Хоть  временно
оформите...
   - Бу-бу-бу... Если бы хоть не тюрзак! На свою ответственность не  могу.
К Щербакову? Пожалуйста! Если он прикажет...
   Скрипнула дверь, раздались шаги.
   -   Это   они   пошли   к   начальнику   сануправления   Щербакову,   -
прокомментировал Перцуленко и, заметив мой унылый вид, добавил:  -  Сидите
здесь, а я тоже пройду к Щербакову. Мужик умный! Уговорим...
   И совершилось очередное чудо. Через полчаса я вышла из розового здания,
унося с собой бумажку, в которой говорилось, что я направляюсь  на  работу
воспитательницей в круглосуточный детский сад номер три.
   Детские сады в Магадане сорок седьмого года резко различались по своему
классовому  составу.  Был  детский  сад  для  детей  начальства.   Холеных
мальчиков и девочек привозили на саночках няни или  домработники  (мужская
прислуга из заключенных была бытовым явлением). Ребенку  из  семьи  бывших
зэка вход в этот сад был довольно-прочно закрыт.  Были  и  другие  детские
сады для более демократических слоев магаданского населения.
   Зато 3-й детский сад, куда я получила назначение, представлял собой,  в
сущности, дошкольный интернат или детский дом.  В  нем  жили  только  дети
бывших заключенных. Многие родились в тюрьме или  в  лагере,  начали  свой
жизненный путь с эльгенского деткомбината.
   Помещался  этот  3-й  детсад  неподалеку  от  нашего  с  Юлей  дома   в
двухэтажном деревянном здании барачного типа, выкрашенном  все  в  тот  же
розовый цвет. Рядом с этим зданием торчала труба котельной.  Она  пыхтела,
чадила, извергала копоть прямо на прогулочный  дворик,  обволакивала  лица
детей клочьями едкого дыма. Зимой эта труба окрашивала  снег  прогулочного
дворика в черный цвет.
   Меня сделали воспитательницей старшей группы. Моим заботам было вручено
тридцать восемь детей шести и семи лет. Понадобилось провести с ними всего
два часа, чтобы понять, почему сануправление испытывало острый  недостаток
в  педагогах,  почему  им  пришлось  прибегнуть  даже  к   услугам   такой
криминальной личности, как я, террористка, осужденная Военной коллегией.
   Это  были  трудные  дети.  Тридцать  восемь  маленьких  невропатов,  то
взвинченных и возбужденных, то  подавленно-молчаливых.  Некоторые  из  них
были болезненно  худы,  бледны,  с  синими  тенями  под  глазами.  Другие,
наоборот,  как-то  непомерно  растолстели  от  мучнистого   безвитаминного
питания. Они были трудны и каждый в отдельности, и все вместе.
   - Состав детей  у  нас  специфический,  -  повторила  слова  Горбатовой
заведующая детсадом, - я советую  вам  с  самого  начала  принять  с  ними
совершенно бесстрастный тон. Излишняя строгость и  требовательность  могут
вызвать эксцессы, излишняя мягкость и ласковость сразу распустят их, потом
не соберете.
   Скорее  всего,  она  была  права  и  основывалась   на   опыте   других
воспитателей. Но она не знала, не могла  знать,  что  именно  бесстрастное
отношение к  этим  детям  для  меня  невозможно.  Потому  что  я  не  могу
воспринимать их как чужих. Это были  подросшие  эльгенские  младенцы,  мои
спутники  по  крутому  маршруту.  Разве  я  могла  быть   бесстрастной   и
педагогически расчетливой (пусть из  самых  благих  побуждений!)  с  этими
маленькими мучениками, познавшими Эльген?
   Эти ребята не знали многого, что знают их материковские ровесники.  Они
были, что называется, недоразвиты. Зато они догадывались о многом (не умея
назвать по имени), доступном только старикам. От таких  детей  можно  было
отчаянно уставать, на них можно было гневаться, опускать руки в  бессилии.
Только равнодушной к ним оставаться было  нельзя.  Наверное,  то  чувство,
которое я испытывала к ним, нельзя назвать любовью в точном  смысле  этого
слова. Пожалуй, точнее  было  бы  определить  его  как  солидарность,  как
единокровность, что ли...
   Кроме меня, все воспитательницы были договорницы, многие совсем недавно
с материка. Среди них были милые люди, и я была благодарна им за  душевный
такт, за то, что не подчеркивают моего изгойства. Но дружить с ними  я  не
могла. Они все казались мне больше детьми, чем наши воспитанники. Несмотря
на то что у них за плечами была война, эвакуация, голод, они, кроме этого,
ничего не знали.  Наивная  доверчивость  их  по  отношению  к  официальной
пропаганде была так сильна, что  они  попросту  не  верили  глазам  своим,
наблюдая колымские явления жизни.  Напечатанное  в  газете  было  для  них
убедительнее увиденного на улице. Почти с религиозным экстазом обучали они
детей популярной песне: "Один сокол - Ленин, другой сокол  -  Сталин".  Во
всяком случае, чувства реальности у  них  было  значительно  меньше,  чем,
скажем, у Лиды Чашечкиной, родившейся в Эльгене, уже дважды  насильственно
разлучавшейся с матерью и перевидавшей  за  свои  шесть  лет  жизни  много
метров колючей проволоки, десятки собак-овчарок и вахтенных вышек.
   Мое радостное возбуждение по поводу высокого назначения  сильно  сникло
после того, как я ознакомилась с  программой  детских  садов,  по  которой
надлежало воспитывать детей. От нас  требовалось  глубокое  изучение  этой
программы  и  регулярное  составление  планов  воспитательной   работы   -
квартальных, месячных, недельных, ежедневных. Руководили нами в этом  деле
методисты из дошкольного методкабинета.  Итак,  я  читала  и  перечитывала
довольно  увесистую  программу  воспитания  маленького  гражданина   нашей
страны.
   В разделе "Патриотическое воспитание" от педагога требовалось, чтобы он
выращивал не только  чувство  любви  к  Советской  Родине,  но  и  чувство
_ненависти_ к ее врагам.
   По развитию речи надо было изучить стихи "Я маленькая девочка, играю  и
пою. Я Сталина не видела, но я его люблю".
   На музыкальных занятиях, которые вела  сама  заведующая  садом  Клавдия
Васильевна, разучивали кроме уже упомянутых "Двух соколов"  еще  несколько
песен на ту же неисчерпаемую тему. "Если к нам  приедет  Сталин..."  Потом
песню  юных  моряков:  "Дорогой  товарищ  Сталин,  пусть  пройдет  немного
дней"...
   Узнав,  что  я  играю,  Клавдия  Васильевна  обрадовалась,  велела  мне
присматриваться  к  методике  ее   занятий.   Когда   она   будет   занята
административными делами, я смогу иногда заменять ее у инструмента.
   Посещение дошкольного методкабинета было  обязательным.  На  первом  же
семинаре я услышала содержательный доклад методистки Александры Михайловны
Шильниковой. Она давала оценку первомайскому утреннику в одном из  детских
садов и приводила отзывы детей, связанные с этим праздником.
   - Мы любим товарища Сталина больше папы и  мамы,  -  так,  оказывается,
говорили дети. Потом дети кричали хором: - Пусть товарищ Сталин живет  сто
лет! Нет, двести! Нет, триста!
   А один  мальчик  Вова  оказался  настолько  политически  подкован,  что
воскликнул:
   - Пусть товарищ Сталин живет вечно!
   В этом месте методистка Шильникова сделала паузу и  взглянула  на  свою
аудиторию победным и вместе с тем растроганным  взглядом.  Воспитательницы
дисциплинированно  и  торопливо  записывали  все,  что  она  говорила,   в
аккуратные общие тетради.
   Вот такими непредусмотренными  сторонами  повернулась  вдруг  работа  с
детьми, которой я  так  добивалась.  За  десять  лет  моего  отсутствия  в
нормальной  повседневной  жизни  все  процессы  ушли   очень   далеко:   и
обожествление бессмертного Отца Народов,  и  проникновение  Его  в  каждую
щелочку,  где  еще  маячила  живая  жизнь.  А  главное,  стала  совершенно
непреодолимой проблема СОУЧАСТИЯ в его свершениях. Даже в таком,  казалось
бы, невинном деле, как выращивание маленьких детей.
   Что делать? В первые дни работы у меня часто совсем опускались  руки  и
мелькала мысль: не покаяться ли во всем Юльке и не попроситься ли все-таки
в  ее  знаменитый  утильцех?  Может  быть,  за  изготовлением  пресловутых
абажуров меня оставит это невыносимое ощущение вины и _соучастия_?
   Но  в  это  время  я  заметила,  что  дети  называют  меня   "Евгеничка
Семеночка". И не только в глаза, но и за глаза, когда говорят  обо  мне  в
третьем лице и думают, что я не слышу. Это был их способ отличать  любимых
воспитателей  от  постылых.  Если  "Анночка   Иваночка"   или   "Тамарочка
Петровночка" - значит, любят. Если "Зойка Андрейка" или "Еленка  Василька"
- значит, не пришлась им ко двору.
   Перед "Евгеничкой Семеночкой" я не устояла. Ведь к этому времени я  уже
больше десяти лет не видела никого из своей семьи. А тут еще начала делать
для них теневой театр "Кота в сапогах".  И  видела,  сколько  радости  это
доставляет им. Успокаивали и частые прогулки на сопку, собирание брусники,
оживление детей, когда я читала им  Корнея  Чуковского,  Маршака.  Читала,
конечно, наизусть. В детсаде такой литературы не было.
   Осуждала  я  себя  и  за  то,  что  у  меня  не  хватало  хладнокровия,
умеренности,  объективности.  У  меня  появились  любимцы,  и  мне  стоило
большого труда скрывать это. Например, я сразу  выделила  из  общей  массы
детей Эдика Климова. Это был якутский мальчик. По крайней мере,  мать  его
была якуткой. Отец, как у большинства этих детей, вообще терялся во  мраке
неизвестности. Вполне возможно, что Эдик  был  гибридом,  потому  что  его
смышленое румяное лицо с раскосыми монгольскими глазами  было  по  краскам
куда светлее, чем лицо его матери. Да и волосы у Эдика  были  русые.  Мать
его, отбывшая лагерный срок, как  многие  якуты,  "_за  оленя_",  работала
теперь шофером грузовика, возила  технику  на  прииски  и  поражала  своей
физической силой, неотесанностью всех форм и каменной неподвижностью лица.
Она была похожа  на  изваяние,  стоящее  на  великом  монгольском  тракте,
ведущем ко дворцу богдыхана. К сыну она приходила редко, а придя, степенно
садилась в коридоре на стул, развязывала мужской носовой платок,  вынимала
оттуда леденец или пряник и без улыбки  вручала  Эдику.  На  все  вопросы,
которыми он ее  засыпал,  она  громко  откашливалась  и  так  же  степенно
отвечала: "Будешь большой - узнаешь". И снова застывала в неподвижности.
   А Эдику не хотелось ждать, пока он будет большой.  Его  узенькие  глаза
просто искры метали от любопытства.
   - А кто строил этот дом? - спросил  он,  когда  мы  во  время  прогулки
проходили мимо только что выстроенного кинотеатра "Горняк".
   -  Ну,  тут  понадобились  люди  разных  профессий:  и   каменщики,   и
кровельщики, и монтажники, и столяры...
   - Да я не про это, - досадливо отмахнулся  Эдик,  -  я  спрашиваю,  кто
строил: зэкашки или япошки?
   Исчерпывающий ответ он получил от переростка Володи Радкина. Тому  было
уже за семь, и он успел всякие виды повидать, потому что  по  воскресеньям
его брала к  себе  мама,  хриплая  пожилая  блатнячка,  перековавшаяся  на
продавщицу в продуктовом ларьке.
   - Разве зэкашки могут такое кино  отгрохать,  -  снисходительно  сказал
Володя, - на баланде-то! А япошки сытые...  Им  от  пуза  дают.  Ну  да  и
работать они здоровы.
   Цепкий глаз Эдика то и дело падал на разнообразные явления  окружавшего
его мира и улавливал то и дело противоречия, требующие выяснений.
   - А это кто?
   Это он про портрет  Энгельса,  сверкающий  красными  лентами  и  огнями
электроламп. Ясно, что спрашивает неспроста.
   - Про кого ты?
   Это я, чтобы выиграть время.
   - Да вот второй-то. Первый - Маркс, третий - Ленин, четвертый - Сталин.
А вот этот, второй, я забыл.
   - Энгельс...
   - А он... А он...
   Эдик мнется, не зная, как выразиться  поделикатнее.  Что-то  он  слышал
неважное  про  Энгельса.  И  никак  не  может  связать  это  с  лентами  и
лампочками.
   - А он... Русский?
   - Гм... Он из Западной Европы...
   Эдик  догадывается,  что  я  тоже   избегаю   произнести   ругательное,
неприличное слово "немец" по отношению к человеку, чей портрет висит рядом
с Лениным и Сталиным. Но успокоиться, не докопавшись, в чем же  тут  дело,
не может...
   - А бывают разве такие немцы, что за нас? Энгельс, он ведь за нас, да?
   - Безусловно. Он определенно за нас.
   Тяжелый вздох. Нет, мучительный вопрос так и не решен.
   - Евгеничка Семеночка! Наклонитесь, я вас на ухо спрошу.
   Он обнимает меня за шею своими еще младенчески пухлыми руками и  горячо
шепчет прямо в ухо:
   - А Володька на Энгельса глупости сказал... Что будто он немец. Не надо
глупости повторять, да? Ведь мы всех немцев убили, правда?  А  Энгельс  за
нас, значит, он русский, да?
   Моя сменщица Анна Ивановна, отличная  воспитательница,  любящая  детей,
все-таки посоветовала мне:
   - Вы не очень-то с этим Эдиком Климовым в беседы  вступайте!  Всю  душу
вымотает. Да и сам выскочкой станет.
   Но я была уверена, что он не станет выскочкой, что все вопросы, которые
он задает, интересуют его  по  существу.  Он  не  красовался,  не  затирал
других.  Просто  человек  хотел  определить  свое  отношение  к  жизни,  к
различным ее сторонам. Шестилетний человек стремился к гармонии и  не  мог
успокоиться, когда видел что-то не  укладывающееся  в  тот  разумный  мир,
который рисовали ему воспитатели.
   Однажды мы гуляли в нашем  засыпанном  копотью  дворике.  А  рядом,  на
улице, пленные  японцы  копали  какие-то  канавы.  Эдик  высоко  подбросил
оловянного солдатика. Тот перелетел через забор и скрылся на дне  глубокой
канавы. Молодой верткий японец легко прыгнул в  канаву  и  протянул  Эдику
через рейки забора спасенного солдатика.
   - Скажи дяде спасибо, - посоветовала я.
   - А он не дяд