! Задние, подтянись!
   Старые знакомые - "черные вороны" - уже ждут  нас.  Но  сейчас  нас  не
запирают в клетки-одиночки. Изоляция кончилась. Сейчас нас грузят навалом.
Чем больше в каждую машину, тем лучше.
   Выезжаем из ворот тюрьмы. Час стоит закатный, точно такой же, как в тот
летний день, когда мы въезжали сюда два года тому назад.
   В неплотно закрытые двери битком набитых машин  нам  видно  сейчас  все
здание нашего одиночного корпуса. Вот  он,  наш  Шлиссельбург,  в  большой
перспективе! Трехэтажная, багрово-красная кирпичная могила  с  высоченными
деревянными щитами вместо окон. Неужели я провела здесь два года? И выхожу
живая?
   Двухлетний срок казался тогда огромным.  Масштаб  десятилетий  был  еще
непривычен. Колымской шутки - "Трудно только первые десять лет" -  мы  еще
тогда не слыхали.
   Мы еще не знали, куда нас везут.
   Но зловещее слово "Колыма"  уже  порхало  над  машинами,  прорываясь  в
тревожных вопросах друг к другу, в воспоминаниях  о  бутырских  разговорах
тридцать седьмого года. Правда, это  слово  еще  не  особенно  пугало  нас
тогда. Великое дело - неведение.
   Товарный состав, ожидавший  нас  на  вокзале,  ничем  не  отличался  от
обычных товарных  поездов.  Разве  только  тем,  что  на  вагонах  чьим-то
размашистым почерком было написано "Спецоборудование". Белым по красному.
   Я успеваю заметить, что вагон,  куда  меня  втиснули,  помечен  номером
семь. Народу натолкали в него столько,  что,  кажется,  негде  будет  даже
стоять. Теплушка. Но от этого настроение улучшается. Ведь закон  тюрьмы  -
"чем теснее, грязнее и голоднее, чем грубее конвой - тем больше шансов  на
сохранение жизни". До сих пор это оправдывалось.
   Так да здравствует же этот телячий вагон и грубые, "тыкающие" конвоиры!
Подальше от столыпинских  вагонов,  одиночных  камер,  нижних  карцеров  и
вежливых Коршунидзе!
   Грохот. Дверь вагона заложили огромным болтом. Толчок... Поехали...




        "ЧАСТЬ ВТОРАЯ"


        "1. СЕДЬМОЙ ВАГОН"

   Надпись "Спецоборудование" на вагоне я заметила еще во  время  посадки.
На  минуту  подумала,  что  это  осталось  от   прежнего   рейса.   Ничего
удивительного. Товарный вагон. Ну и везли в нем какое-то оборудование.
   Только после того, как начальник конвоя объявил режим во время этапа, я
засомневалась. Догадались и другие.
   - Да это мы  и  есть  спецоборудование,  -  сказала  Таня  Станковская,
карабкаясь на третьи нары,  -  иначе  почему  бы  такое:  на  ходу  поезда
разговаривай сколько хочешь, а на остановках -  полное  молчание,  никаких
шумов? Даже за шепот - карцер...
   Со спины Таня казалась проказливым юрким подростком. Движения, которыми
она прилаживала в  изголовье  тюремный  бушлат,  тоже  были  бесшабашными,
мальчишескими. И голос казался молодым, когда она кричала сверху:
   - Обратите внимание! Добровольно на верхотуру залезла!  Сознательность!
Мои-то мослы и здесь не испарятся... А у кого еще мясо осталось, тем здесь
не выжить...
   Никто не ответил Тане. Никто из нас  ее  почти  не  слышал.  В  седьмом
вагоне толкалось, металось и непрерывно говорило человеческое  месиво:  76
женщин  в  одинаковых  грязно-серых  одеяниях  со  странными   коричневыми
полосками вдоль и поперек кофт и юбок.
   Ни одна из нас ни  на  минуту  не  закрывала  рта.  Слушателей  в  этом
разговоре не было. Не было и темы беседы. Каждая говорила о своем  с  того
самого момента, как товарный состав тронулся от Ярославля. Некоторые,  еще
не устроившись на нарах, уже начинали читать  стихи,  петь,  рассказывать.
Каждая упивалась звуками своего голоса. Ведь впервые за два года  мы  были
окружены  себе  подобными.  В  Ярославской  тюрьме  всесоюзного   значения
одиночницы промолчали 730 дней. В течение двух  лет  употреблялось  только
шесть слов в день. Подъем. Кипяток. Прогулка. Оправка. Обед. Отбой.
   Меня втиснуло общим потоком на нижние нары. Пошевелиться пока  не  было
никакой возможности. Но натренированным  чутьем  зэка  я  сразу  поняла  -
удача! Место было отличное. Во-первых,  боковое,  так  что  толкать  будут
только с одной стороны. Во-вторых, близко к высокому зарешеченному окошку,
из которого тонкой струйкой просачивается воздух. И какой воздух! Замолчав
на минутку, я подтянулась на локтях кверху и сделала  глубокий  вдох.  Да,
так и есть. Пахло полями.  За  окном  сиял  июль.  Знойный  июль  тридцать
девятого года.
   Я снова  заговорила  вслух.  Так  же,  как  все.  Хриплым,  срывающимся
голосом, перебивая кого-то, рассказывая обо всем сразу и делая  над  собой
усилие, чтобы услышать и понять других.
   Отдельные фразы мучительно толклись в идущей кругом голове.
   - Конечно, счастье! Куда угодно, только бы из этого каменного мешка.
   - Десять лет тюремного заключения и пять поражения. Здесь у всех так...
   - Неужели вы вечернюю баланду ели? Я не брала... Тошнота такая...
   - Не слышали? Говорят, среди нас чапаевская пулеметчица Анка?
   - Кормить-то они думают?
   Таня Станковская свесила с верхних нар немыслимо тонкие, без икр ноги в
тюремных бахилах 43-й номер. И я с удивлением увидела, что  если  смотреть
на Таню спереди - она не подросток, а старуха. Растрепанные  седые  патлы,
костлявое лицо, обтянутое сухой, шелушащейся кожей. Сколько ей может быть?
35? Неужели?
   -  Удивляетесь?  Это  натуральных,  собственных.  Да  два   ярославских
считайте за двадцать. Итого - пятьдесят пять. Да  год  следственный  -  уж
минимум за десятку... Вот  полных  65  и  насчитаете...  Посторонитесь-ка,
слезу, подышать маленько...
   Таня садится прямо на пол у дверей вагона. Двери  закрыты  неплотно.  В
широкую, с ладонь, щель  пробивается  ветерок.  Но  подышать  не  удается.
Колеса замедляют свой речитатив. Конвоиры торопливо бегут  вдоль  вагонов,
захлопывая двери до  отказа,  подвинчивая  большой  деревянный  болт.  Его
снимают только тогда, когда конвоирам надо войти внутрь вагона.
   Стоянка! Стоянка!
   И  сразу  -  мертвая  тишина.  Точно  вагону  воткнули  в  горло  кляп.
Возбужденные, растрепанные,  потные,  еще  боящиеся  поверить  в  перемену
судьбы, мы замолкаем, все семьдесят шесть, вкладывая все недосказанное  во
взгляды.  Только  самые  нетерпеливые  пытаются  продолжить   нескончаемый
разговор при помощи жестов, мимики, даже тюремной стенной азбуки.
   Когда через полчаса поезд трогается снова, оказывается, что у всех  нас
сели голоса. Все говорят сиплым шепотом.
   - Ларингит!  Острый  ларингит!  -  смеясь,  ставит  диагноз  врач  Муся
Любинская, доктор Муська, одна из самых  молодых  в  вагоне.  Ее  торчащие
черные косички многим запомнились еще с Бутырок.
   Только мощная уральская девушка Фиса Коркодинова,  из  нижнетагильского
горкома комсомола, пронесла через эту словесную бурю  неповрежденным  свой
металлический контральто с басовыми нотками. Теперь Фисин голос солировал,
как труба на фоне разбредающегося самодеятельного оркестра.
   Может быть, поэтому и выбрали старостой вагона именно ее, Фису,  оценив
и голос, и степенные ухватки, и сочный уральский говорок,  и  румянец,  не
слинявший даже в Ярославле.
   Из Фисиных рачительных рук все получили по глиняной кружке без ручки  -
вроде детской песочницы, по жестяной миске и щербатой деревянной ложке.
   -  Что  уж  это,  курева-то  не  разрешили?  В  Ярославле  уж  на   что
зверствовали, и то разрешено было, - говорит Надя  Королева,  сорокалетняя
работница из Ленинграда, почти такая; же исхудавшая, как Таня Станковская,
но гладко причесанная, подтянутая.
   Со  всех  сторон  пускаются  разъяснять.  Это  из-за  бумаги.  Ведь  на
развернутых мундштуках от папирос можно писать, а ОНИ больше всего боятся,
как бы не стали писать и бросать в окошко записки.
   Я так и не научилась курить в тюрьме.  И  я  потихоньку  радуюсь  этому
запрету. Чем же тогда дышать, если бы здесь еще и курили!
   Появился начальник конвоя. Все с радостью отмечаем, что он не похож  на
ярославских надзирателей, произносящих шесть слов  в  сутки,  шагающих  по
ковровым дорожкам бесшумными шагами тигров. Начальник конвоя - это  добрый
молодец, Соловей-разбойник с лихо закрученным чубом, с ядреными шуточками.
   - Староста седьмого вагона! Встань передо мной как лист перед травой! -
громыхает он, зыркая озорными глазами по нарам, и крякает от удовольствия,
когда большая, дородная Фиса вырастает перед ним.
   - Староста вас слуша-а-ат, гражданин  начальник,  -  по-уральски  басит
Фиса.
   Он обстоятельно и со смаком излагает еще раз все запреты.
   - На остановках, стало быть, молчок. Вроде померли...  За  разговор  на
стоянках  -  карцер...  Книг  в  этапе,  стало  быть  не  положено.  Поди,
начитались в одиночках за два-то года? Теперь  будя!  Ну,  а  насчет  баек
запрету нет. Байки одна  одной  сказывать  можете.  Насчет  ниш-ш-ши,  ну,
пишша, известно, этапная. Хлеба - та же пайка, а вот  с  водой,  бабоньки,
беда! Вода у нас дефицит. Так что воды вам положено в день по  кружке.  На
все. Хоть пей, хошь лей, хошь мойся-полоскайся!
   - Почему вы позволили ему так  смотреть  на  себя?  -  раздается  вслед
уходящему Соловью гортанный голос.
   Тамара Варазашвили, царица Тамара, еще выше откидывает  гордую  голову.
Она сидит с тридцать пятого.  Дочь  крупного  грузинского  литературоведа,
обвиненного в национализме. И хотя в этом  весь  ее  криминал,  но  Тамара
считает  себя  "настоящей  политической"  и  сдержанно  презирает   "набор
тридцать  седьмого".  За  неумение  самостоятельно  мыслить.  За   бытовые
интонации в разговорах с охраной. За то,  что  просят,  а  не  предъявляют
требования.
   - А как он смотрел-то? - удивляется Фиса.
   - Откровенно оценивающими глазами. Разве вы не почувствовали? И как  вы
могли улыбнуться в ответ? Это унизительно.
   Семьдесят шесть хриплых голосов одновременно врываются  в  разговор.  И
опять все спорят сразу, не  слушая  никого.  Потом  побеждает  голос  Поли
Швырковой.
   - ...И среди них люди есть... А что загляделся-то на Фису, так  что  же
тут такого? Она - девка видная, а по мне, и слава  богу,  что  загляделся.
Людей, стало быть, в нас видит. Женщин. Да пусть хоть баб! Не лучше  разве
бабонькой быть, чем номером, а?
   От этих слов в седьмом вагоне сразу воцаряется  тишина.  Сырое  дыхание
склепа снова проносится над вчерашними заживо погребенными. Над теми,  кто
только сегодня утром получил обратно свои имена и фамилии взамен номеров.
   - Умница Поля! Кем угодно, только не номером!
   - Вы уж не обижайтесь... Может; чего  не  так  сказала...  Вы  тут  все
ученые, партийные, а я ведь на воле-то простой поварихой была. За  родство
попала. И не знаю, чего это следователь мне  такую  статью  интеллигентную
дал - КРТД...
   ...Несмотря  ни  на  что,  кончается  своим  чередом  и  этот  день.  В
зарешеченном окошке тоненьким коромыслом повис молодой месяц. Еще  два-три
раза взвивается вихрь общего разговора и наконец затихает совсем.
   Я укладываюсь на своих нарах. Ничего. В  такой  духоте  даже  лучше  на
голых досках. Тем более что  из  тюремного  бушлата  можно  сделать  почти
роскошное изголовье.
   - Э-эх! - доносится сверху голос Тани Станковской. -  Если  бы  я  была
царицей, всю жизнь спала бы на нижних нарах!
   Рядом со мной известная  украинская  писательница,  автор  исторических
романов.
   - Давайте познакомимся, - шепчет она  мне,  -  я  писательница  Зинаида
Тулуб. А вы?
   Я отвечаю не сразу. Мне надо  собрать  мысли,  прежде  чем  безошибочно
ответить на этот вопрос. До сегодняшнего утра я была "камера три, северная
сторона". Называю себя и свою профессию. Педагог. Журналист.
   С удивлением вслушиваюсь в свои слова. Точно о ком-то другом.  Педагог?
Журналист?  Не  соврала  ли?  Сонька-уголовница  из  Бутырской   пересылки
говорила в таких случаях: "Это было давно и неправда".
   Сон уже почти обволок меня, унося возбуждение  этого  немыслимого  дня.
Как вдруг... Что это? Что-то мохнатое мазнуло меня по лицу. Карцер? Крыса?
Уж не во сне ли и был красный товарный  вагон  номер  семь  с  размашистой
надписью "Спецоборудование"? "Простите, товарищ, я  задела  вас  косой..."
Да, у Зинаиды Тулуб  наружность  дворянской  дамы  прошлого  века.  У  нее
чудесная (спутанная и грязная) коса.
   - Вы испугались, товарищ? Вы плачете?
   Нет, я  не  плачу,  только  сердце  почему-то  исходит  сладкой  болью.
Хочется, чтобы соседка еще и еще раз повторила это слово. Товарищ...  Есть
же на свете такие слова! И так обращаются ко мне - "Камера  три,  северная
сторона"! Значит, не то. Поезд идет на восток. В  лагеря.  Каторга!  Какая
благодать!



        "2. "РАЗНЫЕ ЗВЕРИ В БОЖЬЕМ ЗВЕРИНЦЕ""

   Это немецкая поговорка. Она  все  время  приходила  мне  в  голову  при
знакомстве  с  окружающими  попутчицами,  путешественницами  из   седьмого
вагона. Кого только не было тут!
   Утро в вагоне началось очень рано. Навыки, привитые Ярославкой, сильнее
любой усталости.  И  когда  Таня  Станковская  села  на  своей  верхотуре,
стукнувшись седой всклокоченной головой о потолок, и гаркнула: "Подъем!" -
никто уже не спал.
   Возбуждение  немного  улеглось.  Протрезвевшими  глазами   оглядывались
вокруг. Кое-кто узнавал  лица,  запомнившиеся  в  Бутырках.  Нашлись  даже
знакомые по воле. Староста Фиса Коркодинова уже раздала хлеб с  довесками,
аккуратно приколотыми  щепочками  к  основной  пайке.  Начинал  на  глазах
складываться этапный быт.
   В первый день, потрясенные самим фактом движения,  мы  не  замечали,  с
какой медлительностью ползет поезд. Сейчас почувствовали.
   - Точно замедленная киносъемка.
   - Вроде кибитка с декабристками продвигается...
   Вагон скрипел, выворачивая душу. Колеса тарахтели и,  главное,  шли  не
ритмично, толчками, от которых проливалась драгоценная  влага  в  кружках.
Останавливались то и дело на станциях, полустанках, а  часто  и  в  чистом
поле, чтобы конвой мог пройти по вагонам для раздачи пищи,  для  проверок.
Вчерашние одиночницы  с  радостью  восстанавливали  памятные  по  Бутыркам
приемы  организации  камерной  жизни.  Дежурные,  дневальные.  Очередь  на
глядение в крошечное зарешеченное окошко.
   Анне Шиловой, агроному  из  Воронежской  области,  эту  очередь  многие
уступали. Пусть хлеба посмотрит.  Знаете,  как  у  нее  сердце  по  хлебам
истосковалось!
   Аня  из  тех,  кто  неладно  скроен,  да  крепко  сшит,  -   небольшая,
коренастая, сгусток энергии, щурит глаза, снисходительно улыбаясь.
   - Ох уж хлеба здешние! Посмотрели бы, что сейчас под Воронежем у нас  в
это-то время!
   А Таня Крупеник, милая  Таня,  живое  воплощение  Украины,  карие  очи,
черные брови, - восклицает:
   - Подумать только, Анька! Скоро работать будем! Мы с  тобой  тут  самые
счастливые - агрономы. Только нам да  еще,  может,  доктору  Муське  дадут
работать по специальности. Гуманитариям-то нашим хуже... Не  дадут  им  по
специальности...
   - Откуда у вас такие точные сведения? Никто из  нас  еще  в  лагере  не
был...
   Это Софья Андреевна Лотте -  ленинградский  научный  работник,  историк
Запада. Она выделяется на общем серо-коричневом фоне своим внешним  видом.
Единственная из семидесяти шести  она  не  в  ежовской  формочке.  На  ней
обтрепанная, но собственная, ленинградская вязаная кофточка, черная  юбка.
Из-за этого к ней относятся настороженно, хотя,  казалось  бы,  что  можно
подозревать при одиночном режиме?
   - Да, конечно, - подхватывает реплику Лотте Нина Гвиниашвили, художница
Тбилисского театра имени Руставели, - конечно, никто из  нас  еще  там  не
был... Вполне возможно, что вам, товарищ Лотте, приготовлена там  кафедра.
Будете белым медведям читать историю чартистского движения в Англии.
   Нина Гвиниашвили подает ей с полки реплику не менее  охотно,  чем  Таня
Станковская. Но Танины словечки все густо приправлены горечью, у  Нины  же
все получается так вкусно, легко, по-французски, что  никто  не  сердится,
даже те, на кого направлена шуточка. Может быть потому,  что  Таня  худая,
лохматая, с обтянутыми  шелушащейся  кожей  скулами,  а  Нина  изящная,  с
достоинством увядающая, интересная женщина. Особенно глаза - ярко-зеленые,
светятся в сумерках.
   Гуманитарии, которые действительно составляют бОльшую  часть  населения
седьмого вагона, уже сгрудились вокруг Зинаиды Тулуб, читающей свои стихи.
   На лице ее почти экстатическое  выражение.  Читает  она  старомодно,  с
пафосом.   Она   вообще    старомодна.    Неуловимый    привкус    старого
дореволюционного литературного салона ощущается во всей ее манере  читать,
говорить. В быту она беспомощна и часто смешна.
   - У нее на воле двое осталось, - говорит Таня Станковская. - Муж  Шурик
и кот Лирик. Она просила начальника Ярославки со своего лицевого счета  50
рублей коту Лирику перевести. Он без мяса не может...
   В одиночке Зинаиде Тулуб было легче. Она  мечтала,  сочиняла  стихи.  В
карцер ее не сажали ни разу. Может, из уважения к литературе? А  здесь  ее
затолкали. Да и по возрасту она старше нас, в основном тридцатилетних.
   Но стихи объединяют всех. Сидя в Ярославке, я часто думала,  будто  это
только я искала и находила в поэзии  выход  из  замкнувшегося  круга  моей
жизни. Ведь только ко мне в  подземный  карцер  приходил  Александр  Блок.
Только я одна твердила на одиночной прогулке в такт шагам:  "Я  хочу  лишь
одной отравы - только пить и пить стихи..." А это  оказалось  высокомерным
заблуждением, думала я теперь, слушая поток стихов, своих и чужих.  Умелых
и наивных. Лирических и  злых.  Аня  Шилова,  отложив  вопрос  об  урожае,
усевшись  с  ногами  на  вторые  нары,  повествовала  теперь  этапницам  о
печальном демоне - духе изгнанья. Впервые в  жизни  она  выучила  наизусть
такую длинную поэму. И теперь в каждое слово вкладывала не только  оттенки
смысла, но и гордость своей соприкосновенностью с таким произведением.
   Поля Швыркова, повариха, и та начиталась в одиночке  Некрасова  и  тоже
стала рифмовать "боль души" и "в той тиши". Вообще Поля, несмотря на  все,
была несколько польщена тем, что следователь дал ей  такую  интеллигентную
статью КРТД, ввел ее в такое  общество,  где  все  партийные  и  с  высшим
образованием. Еще в Бутырках Поля включила в  свой  лексикон  много  новых
слов, из которых больше всего ей полюбилось слово "ситуация".
   - Ну как, Женя, ситуация-то? После  Ежова,  я  думаю,  благоприятствует
нам, а?
   Но вот  в  чтение  стихов  включается  моя  соседка  по  одиночке,  мой
"стенкор" Оля Орловская, и я почти замираю, слушая, что она читает.

   Сталин, солнце мое золотое!
   Если бы даже ждала меня смерть,
   я хочу лепестком на дороге,
   на дороге страны умереть...

   Это заявление в стихах на имя Сталина.
   Оля передала его недавно в руки Коршунидзе, начальнику Ярославки...
   Таня Станковская спрашивает невероятно скрипучим голосом:
   - И что же Коршунидзе? Умилился? Прослезился?
   Поднимается страшный шум. Вопреки всему из 76  путешественниц  седьмого
вагона по крайней мере двадцать с упорством маньяков твердят,  что  Сталин
ничего не знает о творящихся беззакониях.
   - Это следователи, гадюки, понаписывали... А он  доверился  Ежову.  Вот
теперь Берия порядок наведет. Докажет ЕМУ, что  сидят  все  невинные.  Вот
помяните мое слово, скоро домой поедем. Надо  больше  писать  ЕМУ,  Иосифу
Виссарионовичу... Чтобы знал правду. А как узнает  -  разве  он  допустит,
чтоб такое с народом? Вот хоть я... С детства на Путиловском...
   Надю Королеву перебивает Хава Маляр,  стройная  женщина  лет  сорока  с
лицом  оперной  Аиды.  У   нее   дооктябрьский   партийный   стаж.   Белые
приговаривали ее к расстрелу.
   -  Нехорошо,  Наденька,  -  с  улыбкой  говорит  она.  -  Ты  питерская
пролетарка... К тому же сейчас тридцать девятый год. А  питерские  рабочие
только до 9 января девятьсот пятого думали, что злые министры доброго царя
с толку сбивают. После девятого они уже отлично разобрались что к чему.  А
ты вроде на уровне зубатовцев, а?