пессимистические  прогнозы  по  поводу
нашей судьбы так и сыплются с ее уст.
   - Это все у вас растащат в этапах, Танюша. Этим не спастись. А замучают
нас всех обязательно. Вопрос только в сроках.  Вы  этого  не  знаете  обе,
потому что не сидели на Лубянке. А я была там три месяца.
   - Зато я в Лефортове, - отстаиваю я свою тюремную квалификацию.
   - В Лефортове последний акт трагедии. Там  расстреливают.  Почти  всех,
кроме таких счастливых единиц, как вы, Женя. А на Лубянке - острый  период
следствия. Если бы вы видели мою следовательницу. Да,  это  была  женщина.
Чудовище. Калибан.
   Однажды ночью Анна рассказала мне историю своей лубянской сокамерницы -
коммунистки Евгении Подольской.
   - Послушайте, Женя,  я  чувствую,  что  не  выживу.  Я  должна  кому-то
передать поручение. Я дала Евгении слово - рассказать все ее дочери.
   - Евгения умерла?
   - Наверно. Но согласны ли вы выслушать? Ежов  сказал,  что  расстреляет
каждого, кто будет это знать...
   Чтобы выслушать эту историю, мы отправляемся  в  уборную.  В  башне  на
оправку не ходят, уборная здесь же, в маленькой пристройке  сбоку  камеры.
Мы  стоим  около  узкого   длинного   окошка,   украшенного   причудливыми
переплетами решеток, у  окошка,  напоминающего  XVIII  век,  пугачевцев  и
палачей, отрубающих головы на плахе.
   И Анна, судорожно торопясь, блестя расширенными глазами, повествует...
   Однажды ночью в двухместной камере Лубянки она проснулась от  какого-то
журчащего  звука.  Это  тихонько  лилась  кровь  из   руки   ее   соседки.
Образовалась уже порядочная лужа.  Соседка  Анны  -  это  и  была  Евгения
Подольская - вскрыла себе вены бритвочкой, украденной у следователя.
   На крик Анны прибежали надзиратели. Евгению  унесли.  Она  вернулась  в
камеру через три дня и сказала Анне, что жить  все  равно  не  будет.  Вот
тут-то Анна и дала ей слово, что, если выживет, расскажет все ее дочери.
   Когда  Евгению  вызвали  впервые  в  НКВД,  она  не  испугалась.  Сразу
подумала, что ей, старой коммунистке, хотят  дать  какое-нибудь  серьезное
поручение. Так и оказалось. Предварительно следователь спросил, готова  ли
она выполнить трудное и рискованное поручение партии. Да?  Тогда  придется
временно посидеть в камере. Недолго. Когда она выполнит то, что  надо,  ей
дадут новые документы, на другую  фамилию.  Из  Москвы  придется  временно
уехать.
   А поручение состояло  в  том,  что  надо  было  подписать  протоколы  о
злодейских  действиях  одной  контрреволюционной   группы,   признав   для
достоверности и себя участницей ее.
   Подписать то, чего не знаешь?
   Как? Она не верит органам?  Им  доподлинно  известно,  что  эта  группа
совершала кошмарные преступления. А  подпись  товарища  Подольской  нужна,
чтобы  придать  делу  юридическую  вескость.  Ну  есть,  наконец,   высшие
соображения, которые можно и  не  выкладывать  рядовому  партии,  если  он
действительно готов на опасную работу. Шаг за шагом она шла по  лабиринтам
этих силлогизмов. Ей сунули в руки перо, и она стала подписывать. Днем  ее
держали в  общей  камере,  ночью  вызывали  наверх  и,  получив  требуемые
подписи, хорошо кормили и укладывали спать на диване.
   Однажды,  придя  по  вызову  наверх,  она   застала   там   незнакомого
следователя, который, насмешливо глядя на нее, сказал:
   - А теперь мы вас, уважаемая, расстреляем...
   И дальше в нескольких словах популярно разъяснил  ей,  какую  роль  она
сыграла в этом деле. Мало того, что он осыпал ее уличной  бранью,  он  еще
цинично назвал ее "живцом", то есть приманкой для рыб, и объяснил, что  ее
показания дают основания для "выведения  в  расход"  группы  не  менее  25
человек. Потом она была отправлена в камеру, и там ее теперь  держали  без
вызова больше месяца. Тут-то и пригодилась  бритва,  унесенная  как-то  из
следовательского кабинета...
   - Это была одна из тех,  кто  без  всякой  мысли  о  своей  выгоде  или
спасении, из одного только фанатизма, погубила себя  и  многих  других,  -
рассказывала Анна. - Ее душевные муки были настолько непереносимы, что я и
сама поверила в то, что ей надо умереть.  Я  не  отговаривала  ее  больше.
Просто дала ей слово, что все передам ее  дочери,  если  сама  останусь  в
живых.
   Теперь Анна передавала этот секрет мне, хотя мой приговор был страшнее,
чем ее. Я обещала. Заучила наизусть адрес  дочери  Евгении  Подольской.  К
сожалению, я не сдержала этого обещания, так как в 1955 году, когда  после
восемнадцатилетнего перерыва снова приехала в Москву, я начисто забыла  не
только адрес, но и имя этой девушки. Слишком много наслоений легло  за  18
лет на мою довольно сильную память. Они замели, занесли этот адрес.
   А может, это и лучше.  Надо  ли  было  дочери  знать  трагедию  матери,
приведшую к гибели стольких людей?
   В Пугачевской башне я пробыла только две недели, но  это  было  тяжелое
время. Особенно мучительно было ночью, когда очередь спать была не мне,  а
Анне, а мне надо было сидеть на краешке нар, у ее ног, борясь со сном. Явь
сливалась с  полубредовыми  снами  наяву.  Страшное  человеческое  месиво,
стонущее, чешущееся, кряхтящее, казалось в такие минуты  гигантской  общей
могилой, куда свалили недостреленных.
   В одну из таких ночей появились корпусной и три надзирательницы  сразу.
С длинными листами бумаги в  руках.  Большой  этап.  Читают  список.  Люди
вскакивают и судорожно хватаются за свои тряпки, точно в них  вся  надежда
на-спасение. Большой этап... Большой этап...



        "32. В СТОЛЫПИНСКОМ ВАГОНЕ"

   Эти вагоны так и остались непереименованными. Их  по-прежнему  называли
столыпинскими, и это никого не удивляло. Вагоны эти были мрачны, но чисты.
Вполне я оценила их только спустя два года, когда больше  месяца  пришлось
ехать от Ярославля до Владивостока в битком набитой  теплушке.  Но  сейчас
массивные решетки и усиленный конвой наводили смертную тоску.
   Хотя нас везли, конечно, опять в "черном вороне" и подвозили к каким-то
особым запасным путям, но все же я успела уловить маячившие  на  горизонте
очертания Северного вокзала. Значит, Ярославль. Это  был  худший  из  трех
возможных вариантов. Я много наслышалась в Пугачевской башне об  одиночном
корпусе Ярославской тюрьмы, построенной Николаем II после  революции  1905
года для особо важных политических заключенных. И в наше время,  продолжая
традиции  прошлого,  Ярославский  политизолятор  приобрел  славу  места  с
усиленным режимом.  А  я  так  надеялась  на  Суздаль.  Там  политизолятор
помещался в здании бывшего монастыря, и я часто тешила  себя  мыслью,  что
келья - все же не камера. Да и про Верхнеуральск говорили, что  там  много
легче, чем в Ярославле.
   - Ах, геноссин, вир зинд дох беканнт...
   Я сразу узнаю золотоволосую немецкую киноактрису Кароллу  Неер-Гейнчке,
ту самую, которая прятала свои золотые вещички  во  время  того  памятного
первого  бутырского  обыска.  Каролла  за  это  время  очень   изменилась.
Потускнело  темное  золото  волос,  у  рта  обозначились  тонкие  скорбные
морщинки. Но она  стала  еще  обаятельнее,  чем  прежде.  Лицо  белое  как
слоновая кость, без малейшего намека на румянец, детская улыбка,  грустные
темно-желтые янтарные глаза.
   Приговор Кароллы был повторением моего.  Только  ей,  конечно,  было  в
тысячу раз хуже моего, потому что вдобавок  ко  всему  она  еще  была  без
языка. В камере, куда она попала, никто не говорил по-немецки.
   И  теперь,  вспомнив  несколько  случайных  фраз,  которыми  мы  с  ней
обменялись  во  время  первой  встречи,  она  не  нарадуется,  что   нашла
собеседницу, хотя и с ошибками, но говорящую на ее родном языке.
   Она ничего не знает о муже. Но точно уверена, что его уже нет.  Оно  не
обманывает, это ощущение  неотвратимого  вечного  одиночества,  которое  у
Кароллы теперь всегда вот здесь... Она  показывает  не  на  сердце,  а  на
горло.
   - Ты бы подождала по-немецки шпарить. Хоть пока тронемся, что  ли...  А
то еще за фашистку примут...
   Это говорит  мне  наша  третья  компаньонка  по  столыпинскому  купе  -
вологодская партработница, имени которой сейчас вспомнить не могу. Голос у
нее хриплый. Вологодское "о" выпирает из речи. Губы растрескавшиеся. Худое
длинное лицо почернело до того, что кажется обгорелой  головешкой.  Только
легкие северные белокурые прядки у висков отдаленно  напоминают,  что  это
была когда-то женщина.
   Состояние  у  нее  маниакальное.   Она   никак   не   может   перестать
оправдываться. Все время говорит  и  говорит.  В  ее  речи  пестрят  цифры
каких-то планов по молок ос  даче,  возражения  какому-то  Воскобойникову,
который "завысил показатели". Она говорит обо  всем  этом  так,  точно  мы
хорошо знакомы со всеми этими обстоятельствами и людьми. Время от  времени
прерывает сама себя легким вскриком боли. Ее держали "на  стойке"  долгими
днями и ночами, и сейчас у нее адские боли в ногах.
   Четвертой в купе оказалась казанская Юлия Карепова, та самая, с которой
мы ехали этапом из Казани  в  Москву.  Она  тщетно  пытается  переговорить
вологодскую и перевести разговор на Казань.
   Но вот поезд переводят на обычный путь, и  перед  нами  сквозь  решетки
появляется кусок жизни. Той самой обольстительной  будничной  человеческой
жизни, которую мы так давно не видели. Уголок Северного  вокзала.  Подошел
дачный поезд, и из него вылилась веселая, пестрая толпа людей  с  букетами
цветов, с улыбками, с детьми, с вещами. Нет, не с теми  страшными  узлами,
какие именуются "вещами" у нас в тюрьме, а с  теми  милыми,  трогательными
вещами, которые остались там, за стенами. Пакеты с фруктами,  чемоданчики,
игрушки.
   Мы замираем у окна. Конвоир почему-то равнодушен, не отгоняет нас.  Нас
заметили  с  платформы.  Какая-то  девушка  в  цветном  платье   испуганно
прижимается к руке спутника и с расширенными глазами лепечет  ему  что-то,
показывая на нас. Доносится  слово  "троцкисты",  потом  "настоящие  живые
троцкисты"... Вероятно, она говорит  ему,  что  впервые  в  жизни  увидала
"живых троцкистов".
   Потом проходит женщина с двумя мальчиками,  и  я  чувствую,  что  почти
умираю не только от острой зависти, но и от изумления. Значит, еще  кто-то
держит за руки своих детей?
   Но вот поезд трогается. Жадно вглядываюсь  в  проплывающее  перед  нами
Подмосковье. На станциях - лозунги. Красные кумачовые лозунги.  И  все  до
одного говорят о вредительстве. "Ликвидируя последствия  вредительства  на
транспорте, обеспечим..." А вот едем мимо сельмага, украшенного  лозунгом:
"Ликвидируем  последствия  вредительства  в  торговой  сети,   укрепим..."
Электростанция. "Ликвидируя последствия  вредительства  в  промышленности,
перевыполним..."
   - Юлия! Посмотри, что за чудо: вредительство во всех отраслях народного
хозяйства.
   - Тш-ш... Начальник конвоя... Молчи...
   Поезд вырывается в природу. Вторая половина августа. Доносятся  полевые
запахи. Птицы  сидят  на  проводах,  как  ноты  на  линейках.  Мы  едем  в
Ярославль, прохладный чистый город, весь  светло-голубой.  Я  была  там  с
мужем в 34-м году. Теперь  он  кажется  не  светло-голубым,  а  свинцовым.
Стучат колеса. С каж-дым ша-гом, с каж-дым ша-гом...
   Одиночка. Десять лет. Будут идти дни за днями,  августы  за  августами.
Мои сыновья превратятся почти в мужчин. Сама я - в старуху. И каждый  день
я буду слышать только  пять  слов:  подъем,  кипяток,  оправка,  прогулка,
отбой... Я разучусь говорить. Я забуду,  какого  цвета  небо  и  Волга.  В
одиночках всегда водятся крысы.
   Передо  мной  мелькают   образы   Монте-Кристо,   княжны   Таракановой,
младенца-царя Иоанна Антоновича... Гудок весело заливается. Каролла стонет
во сне по-немецки.
   В Ярославль мы прибыли в золотой закатный час. Наш вагон  опять  где-то
на боковой линии. Платформы нет, и мы  спрыгиваем  прямо  на  темно-желтый
сыроватый песок, который сладко пахнет детством.
   Почему-то "черного ворона" нет поблизости. Нас не  встретили.  Конвоиры
нервничают и перешептываются. А мы,  счастливо  улыбаясь,  усаживаемся  на
свои узлы и жадно  глотаем  свежий  волжский  воздух.  Ага,  значит,  и  в
тюремной системе не все хорошо организовано! Целых десять  минут  мы  ждем
транспорта, алчными  глазами  впиваемся  в  высокое  небо  и  замираем  от
восторга при виде залетевшей с Волги чайки.
   Неожиданностям нет конца.  Вдруг  выясняется,  что  нас  повезут  не  в
"черном вороне", а в самом обыкновенном грузовике с  открытым  кузовом.  В
это  почти  невозможно  поверить.  Неужели  мы,  дети  подполья,   живущие
неправдоподобной жизнью застенков, увидим  сейчас  обыкновенные  городские
улицы, идущих по ним свободных людей?
   Юля торопливо делится своими весьма  оптимистическими  прогнозами:  раз
везут в открытой машине, значит - режим будет совсем легкий.  Значит,  все
бутырские слухи о резком усилении тюремного режима были "парашами".
   - Грузись давай!
   И вот мы едем  по  улицам  Ярославля.  Я  узнаю  гостиницу,  в  которой
останавливалась с мужем за  четыре  года  до  того.  На  набережной  много
гуляющих.  Мы  видим  Волгу.  Стараемся  глубже  дышать,   чтобы   надолго
надышаться. Каждый вдох возвращает к жизни.
   Красота и необычный  костюм  Кароллы  привлекают  внимание.  На  нас  с
любопытством оглядываются. Кое-кто улыбается нам.
   - Привет, девушки! - кричит рослый парень, идущий в группе приятелей.
   Они машут кепками. Горячая волна любви к этим незнакомым людям заливает
меня. Как хорошо, что их никто не трогает, что они каждый вечер гуляют  по
набережной!
   Машина резко сворачивает вправо. Нас вводят в  большой  тюремный  двор.
Это Коровники, знаменитая Ярославская тюрьма.
   Но мы не простые преступники. Мы особо важные, государственные.  И  нас
провожают  в  одиночный  корпус,  отгороженный  высокой  стеной  и  массой
дозорных вышек даже от остальной, обычной тюрьмы.
   Мы перешагиваем порог, за которым  нам  суждено  около  двух  лет  быть
заживо погребенными.



        "33. ПЯТЬ В ДЛИНУ И ТРИ ПОПЕРЕК"

   Я до сих пор, закрыв глаза, могу себе представить  малейшую  выпуклость
или царапину на этих стенах, выкрашенных до половины излюбленным  тюремным
цветом - багрово-кровавым,  а  сверху  -  грязно-белесым.  Я  иногда  могу
воспроизвести в подошвах ног ощущение той или  иной  щербинки  в  каменном
полу этой камеры. Камеры N_3, третий этаж, северная сторона.
   И до сих пор помню ту тоску  всего  тела,  то  отчаяние  мышц,  которое
охватывало меня, когда я мерила шагами отведенное  мне  теперь  для  жизни
пространство. Пять шагов в длину и три поперек! Ну, если делать уж  совсем
маленькие шажки, то получится пять с четвертью. Раз-два-три-четыре-пять...
Заворот на одних носках, чтобы не занять этим заворотом лишнего  места.  И
опять: раз-два-три-четыре-пять...
   Железная дверь с откидной форточкой и глазком. Железная, привинченная к
стене койка, а у  противоположной  стены  -  железный  столик  и  откидная
табуретка, на которой очень мучительно  сидеть,  но  которую  зато  хорошо
видно надзирателю в глазок. Ничего, кроме камня и железа!
   Окно, выходящее на север, высокое одиночное  окно,  густо  зарешеченное
еще покойным Николаем II, перепуганным революцией пятого года.  Но  кто-то
испугался еще больше, чем Николай, и закрыл  окно  сверх  решетки  страшно
высоким и плотным деревянным щитом, обеспечивающим постоянную  полутьму  в
камере.
   Кусочек светло-голубого высокого ярославского неба, остающийся  сверху,
над этим щитом, кажется узеньким ручейком. Но этот ручеек  часто-закрывают
вороны. Эти зловещие птицы почему-то всегда  кружатся  здесь  в  изобилии,
точно ощущая близкую поживу. Ни зимой, ни летом не было от них избавленья.
И когда я вспоминаю окошко моей ярославской камеры, то вижу его  неизменно
в  обрамлении  черного  ожерелья,  образованного  воронами,  сидящими   на
верхушке щита.
   Из камеры выводят три раза в сутки. Утром и вечером на оправку. Днем  -
до или после обеда - на прогулку. Как хорошо, что  моя  камера  далеко  от
уборной! Приходится пройти почти  весь  коридор.  Он  имеет  вид  галереи,
окружившей со всех сторон лестничный пролет. А пролет весь затянут плотной
сеткой. Чтобы не самовольничали, не бросались вниз с третьего этажа, чтобы
умирали не тогда, когда им это вздумается, а когда  будут  на  это  высшие
соображения.
   Весь коридор устлан чудесным плюшевым половиком, в котором нога тонет и
шаги становятся совсем бесшумными. Идя на оправку, стараешься  шагать  как
можно  медленнее,  инсценируя  слабость,  такую  естественную  в  условиях
одиночки. Стараешься использовать каждую  секунду,  чтобы  охватить  своим
цепким тренированным взглядом одиночника все окружающее.  Ведь  коридор  -
это целый огромный мир по сравнению с камерой.
   Вряд  ли  сам  Шерлок  Холмс  сделал  бы  большее   количество   ценных
наблюдений, осматривая этот уголок мира, чем  делаю  их  я,  после  каждой
оправки расширяя свое представление о месте, где я нахожусь.  Я  прекрасно
овладела холмсовским "дедуктивным методом".
   Вот большой деревянный ящик у коридорного окна. В него бросают  остатки
хлеба. Да, это вам не Бутырки! Там вызвало бы смех самое понятие  "остатки
хлеба". Как будто хлеб может оказаться лишним! Но в одиночках  не  хочется
есть. И я  регистрирую  ежедневный  рост  количества  выброшенных  "паек".
Некоторые прямо целиком, нетронутые. Может быть, кто-то объявил голодовку!
   А  вот  открытая   дверь   в   камере   на   противоположной   стороне.
Обитательница, видно, на прогулке. С завистью отмечаю, что  мне  досталась
худшая доля. Та сторона лучше, та - южная.  Туда  проникают  лучи  солнца,
хоть и сильно приглушенные щитом. А у меня внизу по стенам -  густой  узор
плесени. Ревматизм здесь обеспечен.
   Выход на прогулку - центр и основное событие дня. Оно обставлено  такой
торжественностью, точно ты по  меньшей  мере  Мария  Стюарт.  Примерно  за
четверть  часа  до  вывода  открывается  дверная  форточка  и   в   камеру
просовывается голова надзирателя.
   - Приготовьтесь на прогулку,  -  говорит  он  таким  таинственным,  еле
слышным шепотом, что кажется - кто-то рядом умирает.
   Одеваешься и с замиранием сердца ждешь того вожделенного момента, когда
раздастся  звук  поворачиваемого  в  железной  двери  ключа.  Надзиратель,
охраняющий эту часть коридора, ведет меня до следующего конвоира,  который
доводит до начала спуска по лестнице. А  там  меня  принимает  надзиратель
второго этажа. Он ведет эту крупную государственную преступницу до нижнего
этажа, и уже тамошний надзиратель подводит меня  к  прогулочному  дворику,
над которым возвышается тюремная вышка, а на ней еще один надзиратель,  не
спускающий с меня глаз во все время прогулки.
   Таким образом, пять человек, здоровенных молодых мужиков, как бы  самой
природой созданных для выполнения производственных планов на  предприятиях
и в колхозах,  принимают  участие  в  выводе  на  прогулку  такой  крупной
террористки, как я. У всех  у  них  непроницаемые  лица,  полные  сознания
важности  выполняемых  функций  и  гордости  от  оказанного  им   доверия.
Воображаю, что им говорят о нас на политзанятиях!
   Прогулочные одиночные дворики - это, собственно, те же  камеры,  только
без крыши. Залитый асфальтом двор разделен  на  пять-шесть  клеток  по  15
примерно метров величины.  Стены  грязно-серые,  внизу  тоже  асфальт.  Ни
травинки.
   Руки во время  прогулки,  хотя  ты  и  гуляешь  одна-одинешенька,  надо
держать за спиной. Потоптавшись в таком  дворике  минут  10-15,  ты  снова
поступаешь в руки надзирателей, которые, передавая тебя, как эстафету,  из
рук в руки, чередуясь в обратном порядке, доводят тебя до твоей камеры.
   Но даже такую прогулку  я  вспоминаю  с  нежностью.  Это  был  все-таки
кусочек  жизни,  проникший  в  мою  могилу.  Прогулки   ждешь   всегда   с
нетерпением, ее вспоминаешь вечером. Лишение прогулки - а такие  взыскания
применяются часто - воспринимае