ения,   царившую   в   туберкулезном,   Савоева   бросилась    сюда,
взволнованная, гневная, готовая  покарать  первого  попавшегося  под  руку
"виновника" грязи. И вдруг...
   - Что ты делаешь? - воскликнула она, застав  Грицька  уже  домазывающим
стены палаты "бэка".
   - Та вот... Трохи хату пидбиливаю... Бо дуже замурзана була, - этически
объяснил Грицько.
   Савоева помолчала и отрывисто приказала Баркану:
   - Не выписывайте его! Останется тут санитаром...
   Так привычка, рожденная когда-то "в садке вишневом коло  хаты",  спасла
нарубка от Бурхалы, от новой пневмонии, от верной гибели.
   Больные - и  зэка,  и  зека,  и  бэка,  и  не  бэка  -  дружно  обожали
молоденького санитара. Он был  нужен  всем.  Тому  ночью  подаст  водички,
другому поможет встать и проводит "до ветру", с третьим просто  посидит  и
потолкует "за жизнь" в минуту острого отчаяния. Свести бы его  с  доктором
Антошей! Идеальное получилось бы лечение...
   Единственная лагерная черта в характере Грицька была жадность на  хлеб.
Хлеба у нас, в туберкулезном, было много: умирающие  ели  плохо,  а  пайки
выдавались усиленные. Но все равно  Грицько  сушил,  копил,  прятал  хлеб,
комбинировал какие-то обмены и вечно подбивал  меня  подавать  сведения  о
новых покойниках не сразу,  а  только  после  получения  на  них  дневного
довольствия.
   - Та шо вы, сестрица! Та "придурки" сожруть... А им и так хватае... Хай
у нас трохи в запасе буде...
   Даже когда умер Андрис, с  которым  Грицько  обменялся  клятвой  вечной
дружбы, он все равно, обливаясь слезами, попросил:
   - Та не спешить до конторы, сестрица! Вот получимо хлиб та  баланду  на
Андриса, тоди и пойдете...
   К Грицьку не приставала лагерная грязь. Он был  приветлив,  никогда  не
произносил  гнусной  ругани,  вошедшей  в  обиход  даже  у  многих  бывших
интеллигентов. Только однажды я видела его в приступе неукротимой  ярости.
Это тоже было связано с Андрисом, с его смертью.
   У того на указательном  пальце  левой  руки  было  массивное  кольцо  с
камеей. Он пронес его через все обыски и  не  расставался  с  ним,  считая
талисманом. Перед  смертью  он  снял  кольцо  и  отдал  Грицьку,  попросил
переслать матери в Даугавпилс, в Латвию.
   Мы с Грицьком долго шептались, как быть. Сами  мы  никакого  доступа  к
почтовой связи не имели. Хранить кольцо долго у себя  было  опасно:  могли
отнять. И мы решились обратиться  к  нарядчику  Пушкину.  У  него  вольное
хождение и тысяча связей. Ему ничего не стоит отправить кольцо  Андрисовой
маме. "Хучь он и дуже охальный, цей Пушкин, але мабуть на таку мельку речь
не позарится!" - задумчиво соображал Грицько.
   Пушкин охотно взял красивую вещицу, небрежно сунул в карман, но сказал,
что сделает обязательно, что мать - это дело святое. Прошло недели две,  и
вдруг Грицько обнаружил Андрисов перстень на  грязном  заскорузлом  пальце
заключенного-бытовика, торговавшего в нашем продуктовом ларьке.
   - За полкила масла та дви банки бычки в томати, - прошипел Грицько, и я
не узнала его голоса.
   Когда через несколько дней нарядчик Пушкин зашел в  наш  корпус,  чтобы
переписать прибывших-убывших, я не удержалась и с притворным  спокойствием
спросила, отослал ли он уже кольцо в Латвию.
   - Как же! Давно уже! - с готовностью ответил Пушкин.
   - Брешешь, гадюка! - воскликнул вдруг Грицько и, бросившись на  худого,
тщедушного  нарядчика,  начал  всерьез  душить  его.  Еле  отняли  ходячие
больные.
   Целую неделю после этого я вздрагивала  от  всякого  звука  открываемой
двери. Не за Грицьком ли? Но Пушкин не  стал  жаловаться.  Может  быть,  с
учетом собственной омерзительной роли в этом деле, а может  быть,  потому,
что за последнее время его язва сильно  обострилась.  Она  терзала  его  и
отвлекала от дел внешнего мира, заставляя все время прислушиваться к тому,
что происходило у него внутри.
   С наступлением зимы мы начали сильно страдать от холода.  Туберкулезный
корпус еще больше, чем Тасканская больница, продувался  всеми  ветрами,  а
дров нам давали совсем мало. Почему-то дрова в тайге были  остродефицитны.
Их давали в главные корпуса - хирургию и терапию. Нас же  разумно  считали
сегодняшними или завтрашними покойниками, которым холод повредить никак не
может.
   Но мы сорганизовались  на  защиту  своих  больных  и  самих  себя.  Под
руководством старшего санитара - бывшего бухгалтера - действовало  _левое_
обменное бюро. Какие-то бродяги и прохвосты по ночам осторожно сгружали  у
задней стены нашего барака явно ворованные баланы и баклажки, унося взамен
мешки с сухим хлебом и ведра  с  остатками  баланды.  Ранними  утрами,  до
обхода, в полной темноте, мы с Грицьком распиливали дровишки и  складывали
их в секретное место.
   О голоде при здешней усиленной пайке не могло быть и речи.  К  тому  же
время от времени я получала  с  оказией  передачки  от  Антона.  Так  что,
казалось бы, все шло терпимо, тем более что до конца  моего  десятилетнего
срока оставался (если верить приговору!) уже вполне  обозримый  отрезок  -
полтора года. Но несмотря на все это, именно здесь, на Беличьем,  на  меня
часто находили приступы необоримой тоски.
   Я не могла выдерживать этих ежедневных агоний, этих схваток со смертью,
в которых она всегда побеждала. И еще меня мучил цинизм, с  каким  внешняя
респектабельность  и  благопристойность  нашего   учреждения   маскировали
скрытый в  нем  ужас.  Аллейки,  клумбочки...  Новая  рентгеноустановка...
Чистая кухня  и  повара  в  белых  колпаках...  Даже  научные  конференции
заключенных-врачей! А наряду с этим ежедневно выписывали полуживых людей и
отправляли их на ту же смертоносную Бурхалу. И ежедневно, еженощно работал
беличьинский морг, все повышавший свою пропускную способность.
   В морге хозяйничали блатари. Отъявленные урки. Им  лень  было  зашивать
трупы после вскрытий, лень копать длинные, по росту трупов могилы.  И  они
свежевали, рубили трупы на куски, чтобы свалить их потом  в  поверхностную
круглую яму за бугром, поросшим лиственницами.
   Однажды я встретила этот похоронный кортеж на рассвете, когда  побежала
в неурочное время в аптеку. На длинных якутских санях трое блатарей тащили
рубленую человечину. Бесстыдно торчали синие замерзшие окорока. Волочились
по снегу отрубленные руки. Иногда на землю выпадали  куски  внутренностей.
Мешки, в которых было _положено_ зарывать трупы заключенных,  благоразумно
использовались  блатными  анатомами  для   разных   коммерческих   меновых
операций. Так что весь ритуал беличьинских похорон предстал предо  мной  в
обнаженном виде.
   В первый и единственный раз  в  моей  жизни  приключился  тут  со  мной
приступ, похожий на истерический. Мне вспомнилось  выражение  _мясорубка_,
которым часто определяли наши исправительно-трудовые лагеря. При виде этих
груженых  якутских  саней  иносказательный  смысл  слова  вдруг  заменился
объемной  вещественной  буквальностью.  Вот  они  -   приготовленные   для
гигантской мясорубки нарезанные  куски  человеческого  мяса!  С  ужасом  и
удивлением я услыхала свой собственный удушливый  смех,  свои  собственные
громкие рыдания. Потом  меня  стало  отчаянно  рвать.  Не  помню  уж,  как
доплелась до своего корпуса.
   И как раз в тот же день к нам нагрянула комиссия очень высокого  ранга.
Не только чины из сануправления, но  и  сам  начальник  Севлага  полковник
Селезнев. Окруженный большой свитой, он прошел прямо  в  заразную  палату,
где в этот  момент  Грицько  мыл  пол,  старательно  залезая  тряпкой  под
топчаны.
   - А здесь у вас палата зэка или эска? - спросил Селезнев.
   Я не успела рта открыть для  ответа.  Меня  перегнал  Грицько.  Выжимая
половую тряпку спорыми, почти женскими движениями, он  громко  вздохнул  и
непринужденно заявил:
   - Ох, хиба ж тут до того, щоб  разбиратися:  чи  зэка,  чи  эска!  Якщо
туточки навалом одни чисты бэка!
   - Что? Что? - Брови начальника высоко поднялись от изумления.
   - Бэка - бациллы Коха, - торопливо разъяснила я, боясь, как  бы  он  не
прогневался на Грицька и не отправил его на Бурхалу.  -  Санитар  имеет  в
виду,  что  палата  укомплектована  не  по  установочным  данным,   а   по
медицинским показателям. Здесь острозаразные, выделяющие палочки Коха...
   Начальник резко оттолкнулся от дверной ручки,  за  которую  только  что
держался, суеверно посмотрел на свои ладони, точно боялся увидеть  на  них
прыгающих бэка, и сердито сказал, обращаясь к нашей главврачихе:
   - Зачем же было беспокоить таких тяжелых больных? Покажите  лучше  вашу
новую рентгеноустановку...



        "26. MEA CULPA"

   Является ли потребность в раскаянии и исповеди  подлинной  особенностью
человеческой души? Об этом мы много шептались  с  Антоном  в  нескончаемых
тасканских ночных беседах. Вокруг нас был мир, опровергавший, казалось бы,
самое воспоминание о том, что не хлебом единым... Хлебом,  хлебом  единым,
единой царицей Пайкой дышали здесь все  живые,  полуживые  и  даже  совсем
умирающие. Да и мы сами,  наверно,  еще  ведем  эти  разговоры  по  старой
интеллигентской инерции, а  по  сути,  и  мы  уже  морально  мертвы.  И  я
разворачивала перед Антоном цепь аргументов в доказательство того, что  мы
вернулись к обществу варваров. Правда, новые варвары делятся на активных и
пассивных, то есть на палачей и жертв, но  это  деление  не  дает  жертвам
моральных преимуществ, рабство разложило и их души.
   Антон ужасался таким моим мыслям, страстно  опровергал  их.  И  я  была
счастлива, когда ему удавалось разбить мои доводы. Ведь я и швыряла в него
такими жестокими словами, часто отвратительными мне самой, с  единственной
целью - чтобы он разуверял меня еще и еще, чтобы и на мою душу упал отсвет
той удивительной гармонии, которой он был пронизан насквозь.
   Здесь, на Беличьем, мне довелось столкнуться с фактами, подтверждавшими
мысли Антона. Тяжкие, но в то же время утешительные это  были  встречи.  Я
сама видела, как из глубины нравственного одичания вдруг раздавался  вопль
"Меа максима кульпа!" и как с этим возгласом к людям возвращалось право на
звание человека.
   Первой такой встречей был доктор Лик. Ледяными январскими  сумерками  у
дверей туберкулезного корпуса постучались двое здоровых. Одного из  них  я
узнала, Антон знакомил меня с ним на Таскане. Это был тоже  врач,  но  уже
вольный, освободившийся по окончании срока. Сейчас он работал по  вольному
найму на  каком-то  прииске,  выглядел  полным  благополучником.  В  своем
"материковском" зимнем пальто с мерлушковым воротником и с черной кудрявой
бородой, тоже похожей на мерлушку, он всем своим видом как бы  подчеркивал
жалкое положение своего спутника. Тот  напоминал  страуса  из-за  высокого
роста, маленькой головы и  махристых  лагерных  чуней  на  длинных  ногах.
Исхудание его было уже  в  той  степени,  когда  даже  самые  старательные
начальники санчасти все же пишут "легкий труд".
   Это и был доктор Лик, при содействии которого Антон пять лет  назад,  в
первый год войны, потерял зрение на правый глаз. Тогда все  немцы,  в  том
числе и врачи, были только на тяжелых общих  работах.  Защитных  очков  не
хватало, и неистовый  дальневосточный  ультрафиолет,  отраженный  белизной
первозданных снегов, опалил Антону глаз. Освобождения от работы не давали.
Началась язва роговицы. Зрение в пораженном глазу все меркло. Антон  пошел
еще раз в амбулаторию приискового лагеря. Врачевал там заключенный  доктор
Лик. Трудно сказать, почему его оставили на медицинской работе, хоть он  и
был чистокровным немцем. Был ли это недогляд или имел Лик особые  заслуги,
но только факт: в то время как шло массовое гонение на  врачей-немцев,  он
продолжал ведать больницей заключенных на этом прииске.
   Да, сказал он Антону, да, это язва роговицы. Но положить его в больницу
Лик не может. Потому что Антон Вальтер тоже немец  и  тоже  врач.  И  Лика
могут обвинить, наверняка обвинят, в желании спасать своих.
   Антон помолчал, потом сдержанно спросил, понимает ли коллега  Лик,  что
возможно парасимпатическое заболевание второго  глаза  и  в  результате  -
полная  слепота.  Да,  Лик  понимал  это.  Бешеным  шепотом   он   ответил
по-немецки, что при альтернативе - жизнь Лика или  зрение  Вальтера  -  он
выбирает жизнь Лика.
   Я давно знала все это от Антона.  И  все  это  повторил  мне  сейчас  с
абсолютной точностью и почти в тех же выражениях мой неожиданный гость. Он
говорил почти спокойно, с той медлительностью, какая вообще характерна для
дистрофиков. Иногда он повторял одну и ту  же  фразу,  как  бы  боясь,  не
упустил ли он что-нибудь важное. Его давно небритое,  покрытое  рыжеватыми
колючками лицо сохраняло искусственную неподвижность.
   - Почему вы решили рассказать все это мне?
   - Потому что я не могу спать. Мне еще нет сорока, а у меня  неизлечимая
бессонница. Конечно, надо пойти к самому Вальтеру. Но я подконвойный,  мне
туда не добраться. Сюда меня под конвоем привели  на  конференцию  врачей.
Встретил вот здесь освободившегося коллегу, и он сказал  мне  про  вас.  Я
хочу, чтобы вы передали Вальтеру...
   - Нас ведь разлучили. Я тоже подконвойная. Не знаю, увижу ли его еще  в
жизни.
   - Вам осталось сроку год с небольшим. Вы его увидите. А у меня сроку  -
двадцать пять. Впереди еще шестнадцать с половиной. Так что  я  прошу  вас
сказать ему...
   Тут обманчиво спокойное лицо Лика отчаянно задергалось в нервном  тике.
Но я  вспомнила  плотное  бельмо  на  правом  зрачке  Антона  и  неумолимо
переспросила:
   - Что именно сказать ему?
   И тут он закричал:
   - Скажите ему, что  я  дерьмо!  Что  большего  дерьма  нет  даже  среди
палачей. Те хоть прямо убивают... Что меня  надо  было  лишить  врачебного
диплома... Еще скажите  ему,  что  я  не  сплю.  И  что  наяву  тоже  вижу
кошмары...
   У  него  оказался  очень  неприятный  петушиный  фальцет.  И   гримаса,
искажавшая его лицо, была просто отталкивающей. Но такая сила страдания  и
самоосуждения была в его вопле, что я вдруг дотронулась до  его  рукава  и
сказала:
   -  За  последний  год  бельмо  уменьшилось  в  диаметре.   Он   лечится
гомеопатическими средствами. Теперь уже немного видит этим глазом.
   ...Другая беличьинская встреча, похожая  на  эту,  была  для  меня  еще
тяжелее. На этот раз дело шло о человеке, который  помог  мне  в  тридцать
девятом, а два года спустя стал "свидетелем" по новому "делу" Вальтера.
   Я уже писала  о  нем.  Это  Кривицкий,  работавший  врачом  на  этапном
пароходе "Джурма". Тот, который положил меня в тюремный изолятор,  сдал  в
Магадане в больницу и этим спас от смерти. А в сорок  первом,  на  прииске
Джелгала, он стал сексотом и  под  диктовку  оперуполномоченного  Федорова
подписал протоколы, в которых  излагались  "факты  антисоветской  агитации
Вальтера в бараке". Это послужило основанием для нового суда  и  нового  -
третьего!  -  срока.  На  суде   Кривицкий   бесстыдно   произносил   свою
провокаторскую стряпню прямо в лицо Антону и очень облегчил суду решение о
свежем десятилетнем сроке. Вообще этот несчастный, видимо, скатился  очень
далеко на своем страшном пути, потому что  уже  в  шестидесятых  годах,  в
Москве, я натолкнулась на имя Кривицкого, читая лагерные  записки  Варлама
Шаламова. Кривицкий фигурирует там в той же омерзительной роли.
   Не знаю, жив ли он  сейчас.  Вряд  ли.  Ведь  уже  тогда,  зимой  сорок
шестого, его привезли на Беличье после инсульта, с параличом руки, ноги  и
частично языка. Узнав, что я здесь, он прислал мне  с  санитаром  записку.
Странными каракулями, написанными,  видимо,  левой  рукой,  он  звал  меня
навестить его. О том, что я имею отношение к Антону Вальтеру, он, конечно,
не знал. Не предполагал, очевидно, и того, что  мне  известны  его  иудины
подвиги.
   Больше недели я не шла к нему, только  пересылала  через  Грицька  свой
сахар. Потом доктор Баркан, которого вызывали туда на консультацию, сказал
мне с кривой усмешкой:
   - Что же это вы ускоряете смерть Кривицкого! Просто с ума  сходит,  что
вы к нему не идете. А после такого инсульта малейшее волнение...
   Я пошла. За несколько дней до того к нему вернулась речь. Косноязычная,
неразборчивая,  но  все-таки  вернулась.  Он  был  в   состоянии   острого
возбуждения. Говорил непрерывно. Это было обличительное слово. Он  клеймил
меня позором за черную неблагодарность. Если бы не он, разве я  выжила  бы
тогда, на "Джурме"? А теперь, когда он в беде, я не  хочу  даже  навестить
его. Вот, явилась на двадцатый день...
   Что было отвечать? Объяснять  причину  моей  черной  неблагодарности  -
значило спровоцировать ухудшение  его  болезни.  Молчать?  Невыносимо.  Он
вызывал во мне скользкое чувство брезгливости не только тем, что я знала о
его прошлом, но и своим нынешним видом. Его мутные, уже готовые остуденеть
глаза все еще источали хитрость  и  ложь.  Рот  был  перекошен  не  только
параличом, но и великой злобой. Я положила на тумбочку сверток  с  едой  и
молча вышла.
   Прошло несколько дней, и я узнала, что  у  Кривицкого  -  второй  удар.
Теперь он опять без языка и почти неподвижен. Только левая рука еще  жива,
и вот он написал мне  записку.  Передавая  мне  ее,  наш  старший  санитар
сказал:
   - Наболтали там ему новые больные,  что  вы  знаете,  кто  дал  доктору
Вальтеру третий срок.
   Мы втроем разбирали  записку.  Она  была  довольно  пространная,  но  в
иероглифах этих почти невозможно  было  разобраться.  Смогли  мы  прочесть
только слова "Простите" и "Умру завтра"...
   Да, его левая рука еще была жива. Она судорожно хватала  меня  за  полу
халата, она  метушилась  по  одеялу,  в  ней  была  какая-то  особая  сила
выразительности. Именно по руке я поняла, что он просит прощения...  Глаза
его были закрыты. Я села  на  табуретку,  наклонилась  к  нему  и  шепотом
сказала:
   - Вы мне сделали добро. Я помню это. А  остальное...  Я  рада,  что  вы
просите за это прощения. Я уверена, что Вальтер простит, когда я  расскажу
ему о ваших мучениях. Я проклинаю тех, кто воспользовался вашей слабостью.
   Один его глаз открылся. Из него лились слезы, и он был  живой,  незлой,
несчастный.
   ...И еще раз пришлось мне наблюдать  на  Беличьем,  как  может  корчить
человека от мук угрызений совести и как сравнительно с этой пыткой  ничего
не стоят ни тюрьма, ни голод, ни, может быть, и сама смерть.
   Больного  Фихтенгольца  доставили  с  последней  партией   бурхалинцев.
Примерно тридцатилетний, он был красив ангельской,  белокурой,  нежнолицей
красотой. По документам значилось,  что  Фихтенгольц  -  эска,  получивший
поселение на неопределенный срок, до особого распоряжения, что  он  житель
города Тарту, эстонец. Но странно было, что по-эстонски  он  объяснялся  с
большим трудом.
   - Какой он  эстонец?  -  недружелюбно  ворчали  наши  старые  эстонские
пациенты. - Хлеба по-эстонски попросить не может!
   По-русски он и совсем почти не понимал. Вскоре  выяснилось,  что  Йозеф
Фихтенгольц эстонец только по отцу, которого он потерял в раннем  детстве.
По матери он немец, и родной его язык - немецкий.
   Болел  он  очень  тяжко.  Температура  никак  не  снижалась.  По  ночам
задыхался, бредил, отчаянно метался на своем топчане.
   Наш доктор Баркан, чем ближе подходило к сроку  его  освобождение,  тем
все более отрешенно взирал  на  мир  своими  остзейскими  глазами.  Он  не
очень-то затруднял себя дифференциальным диагнозом. Все поступившие к  нам
больные  заранее  считались  туберкулезниками,   всех   одинаково   лечили
вливаниями хлористого кальция. Но однажды, в выходной день Баркана,  обход
за него провел доктор Каламбет, как  две  капли  воды  похожий  на  Тараса
Бульбу, умудрившийся даже в лагере остаться толстячком. С его появлением в
наше преддверие морга как бы входила сама жизнь. С прибаутками,  забавными
ужимками и украинскими поговорками Каламбет уточнил  диагнозы,  приободрил
многих больных, а про Йозефа Фихтенгольца сказал:
   - А это ведь не ваш бо