седьмого барака, на топчане у печки,  живет  восьмидесятилетняя
зэка,  "обломок  империи",  княгиня  Урусова.  После  этого  концерта  она
говорит:
   - Когда древние иудеи  попали  в  пленение  вавилонское,  им  приказали
играть на арфах. Но они повесили арфы свои на стены и сказали: "Работать в
неволе мы будем,  но  играть  -  никогда..."  -  Она  трясет  своей  почти
облысевшей головой и добавляет: - КВЧ на них не было... Да и люди были  не
те...
   В седьмом бараке я слышала  разные  новости,  так  называемые  лагерные
"параши", то есть непроверенные слухи. В восьмом, тюрзаковском, было не до
новостей.
   - Скоро большой этап в тайгу будет... В  Эльген...  Совхоз...  Штрафная
командировка...
   - На днях прибудет большой этап из Томска. У кого статья "член  семьи".
До сих пор сидели не работая, как в тюрьме. Сейчас работать будут.
   - Наверное, тюрзак в тайгу...
   Все время надо было помнить, что как бы ни тяжел был сегодняшний  день,
а завтра надо  ждать  худшего.  Каждый  вечер,  ложась  спать,  надо  было
благодарить судьбу за то, что сегодня ты еще жива. "Вам сегодня не  везло,
дорогая мадам Смерть..."



        "6. НА ЛЕГКИХ РАБОТАХ"

   Когда в магаданский ЖЕНОЛП пришел этап жен,  казанская  землячка,  врач
Мария  Немцевицкая,  потрясенная  моей  цветущей  цингой  и  полным   моим
пауперизмом, подарила мне хорошенькую вязаную  кофточку,  уцелевшую  в  ее
узле благодаря спасительной медицинской профессии.
   Мы сидели на нижних нарах в тюрзаковском  бараке,  засыпая  друг  друга
фамилиями знакомых и друзей. Фамилии перемежались стандартными возгласами:
расстрелян... десять лет... пропал без вести...
   В промежутках врачиха со слезами гладила  меня  по  волосам,  а  я  как
зачарованная перебирала дареную  кофточку.  Ее  яркие  пуговки  и  цветные
разводы гипнотизировали меня.
   - Я очень похудела. Она будет мне велика, - говорила я,  совершенно  не
думая о том, как "впишется" эта кофточка в мой общий ансамбль:  тряпичные,
перевязанные  веревочками  чуни  на  ногах,  серая  с  коричневой  полосой
тюремная ярославская юбка, обшарпанная заплатанная телогрейка.
   Легкий шорох и тихие возгласы заключенных возвестили появление в бараке
старшей нарядчицы  Верки.  Цепкий  зоркий  взгляд  моментально  фиксировал
кофточку в моих руках.
   - Конечно, велика тебе! Да куда тебе и надевать-то такую? На  кайловку,
что ли?
   Веркины многоопытные руки смяли тонкую шерсть. Шерсть распрямилась.
   - Натуральная. Дай померить...
   - Конечно, конечно, Верочка,  пожалуйста,  померьте,  -  изо  всех  сил
сжимая мою руку, повторяла хозяйка кофты, врачиха Мария, отлично  знакомая
с могуществом старшего нарядчика.
   Верка небрежным жестом засунула кофточку под свой пуховый платок.
   - Не жалейте, Женечка, - возбужденно уговаривала Мария. - Эта  кофточка
вам, может быть, жизнь спасет. Конечно, есть среди нарядчиков  такие,  что
берут, да не делают, но про эту Верку я слышала, что она  за  каждую  вещь
посылает на легкую работу хоть на две недели. А вам сейчас после больницы,
да в таком состоянии, так важно не ходить на эту проклятую кайловку. Да  и
морозы, может быть, спадут за это время.
   Прогноз доктора Марии оправдался уже на следующем утреннем разводе. Как
всегда, мы стояли совсем окоченевшие, по  пятеркам,  ожидая  вызова.  Было
пять часов утра.  Ничто  в  темном  небе  и  густом  слоистом  воздухе  не
предвещало близкого рассвета. Торопливо выравнивая  шаг,  я  двинулась  со
своей пятеркой к воротам и  вдруг  поймала  на  себе  внимательный  взгляд
Верки-нарядчицы. Она стояла со списком в руках, в  своем  ладном  дубленом
полушубочке и пуховом платке, окруженная целым выводком вохровцев.
   - Давай, давай, - выкрикивала  она  через  каждые  две-три  секунды,  в
промежутках между кокетливыми улыбками, адресованными вохровцам.
   Впрочем, иногда Верка останавливала очередную пятерку и "отставляла" из
нее какую-нибудь укутанную в тряпки бесполую фигуру.
   - Налево! В сторону! - выкрикивала при этом Верка, и  у  всех  замирало
сердце.
   Потому что такая "отставка" могла быть и к несчастью, и к добру.  Могли
остановить для  очередного  этапа  в  тайгу,  по  сравнению  с  которым  и
магаданский ЖЕНОЛП казался раем.  Но  могли  оставить  и  для  посылки  на
вожделенную работу "в помещении",  где  хоть  на  несколько  дней  отойдут
распухшие ноги, где ты встретишь  "вольняшек",  а  с  ними  и  нелегальные
отправки писем, "левых" заработков пайки хлеба, а то и миски супа.
   - Отставить! Налево! - сказала Верка, когда я ковыляла мимо нее в своих
чунях. Так дареная казанская кофточка оказалась для  меня  в  этот  момент
гриневским заячьим тулупчиком.
   Я просто ушам не поверила, когда уже на исходе развода утомленная Верка
небрежно бросила мне:
   - В гостиницу пойдешь... Бригадир - Анька Полозова.
   Вольная гостиница. Это то самое сказочное место, куда  посылают  только
бытовичек, куда нам, контрикам, доступ закрыт.  Это  та  самая  счастливая
Аркадия, где, закончив мытье полов,  заключенные-уборщицы  могли  брать  у
постояльцев заказы на частную стирку и получать за это большие куски хлеба
и даже сахара.
   Поистине Верка-нарядчица была глубоко принципиальной взяточницей.  Взяв
что-либо, она честно расплачивалась. Не в пример многим другим.
   Магаданская гостиница 1940 года размещалась  в  большом  сером  бараке.
Только в двух комнатах жили  семейные:  какие-то  начальники  из  средних,
квартиры которых еще только строились. Все остальное население гостиницы -
это были колымчане первых наборов: проспиртованные экспедиторы с приисков,
урки, промышляющие в  Магадане  в  промежутках  между  отбытым  и  еще  не
полученным новым сроком, и даже отдельные ловкачи,  что  смогли,  находясь
"во льдах", сфабриковать неплохие документы.
   Комнаты были переполнены. Коридоры тоже. В коридорах почти вповалку, по
два на каждой железной койке, а местами и на матрацах, брошенных прямо  на
пол, жили хорошие "материковские" люди. Это были по большей части геологи,
отсидевшие с 37-го "в гаранинщину" по два-три  года  в  доме  Васькова,  а
теперь, после "либеральной весны" 1939 года, вынесенные на волю.  Здесь  в
гостинице ждали они весны, начала навигации, возвращения на Большую землю.
   - Девки! До трех казенная уборка. С трех -  ваше  дело...  До  отбоя...
Только не гореть, поняли? Погорите - сами за себя отвечаете, я  ничего  не
знаю, - сказала бригадирша Анька  Полозова,  обращаясь  к  своей  бригаде,
состоявшей из пяти отборных блатнячек и меня.
   Сама Анька имела  солидную  удобную  статью  -  СВЭ.  Социально-вредный
элемент. Пограничная между политиками и блатарями. С такой  статьей  можно
было по праву занимать выдающийся пост бригадира уборщиц гостиницы.
   - Ну, я иду наряды заполнять, - добавила Анька.
   - Заполняй давай! - хрипло буркнула Маруська-красючка. - И то сказать -
заждался! Ишь буркалы-то выкатил!.. Ошалел, ждавши...
   Действительно, завхоз гостиницы, мощный кавказец,  обладатель  точеного
подбородка и  очень  выпуклых  глаз,  с  которым  Анька  уже  целый  месяц
"заполняла наряды", ждал ее в дверях своей комнаты.
   - Сейчас, Ашотик, иду, лапонька, - неожиданно нежно обратилась Анька  к
завхозу. - Да вот еще, девки! Тут сегодня новенькая, пятьдесят  восьмая...
Отощала здорово... тюрзак, одно слово...  Так  вы,  того,  не  шакальте  с
ней... Покажите, что и как. Тебя  как?  Женей?  Ну  и  ладно!  Иди  вон  с
Маруськой-красючкой. Введи ее в курс дела, Мария. Есть? А то у меня наряды
незаполненные. Иду, Ашотик, деточка.
   -  Та  еще  деточка!  -  буркнула   опять   Маруська-красючка,   поводя
мечтательными синими глазами. - Его легче похоронить, чем  накормить.  Как
удав жрет... Исполу их обрабатываем...
   К   вечеру   я   увидела,   как,    подчиняясь    неписаным    законам,
привилегированная бригада тащит оброк - половину доходов от своих  отхожих
промыслов  -  на  прокормление  удава  Ашотика  и  его  нежной  подруги  -
бригадирши Аньки Полозовой.
   Работа состояла в мытье  некрашеных  затоптанных  полов.  С  тряпкой  и
ведром я встала в  очередь  к  титану,  где  заключенный  старик  кубогрей
бережно наливал каждой  из  нас  полведра  кипятку.  Остальное  полагалось
дополнять снегом.
   Старик несколько раз окинул меня косым взглядом из-под лохматых  бровей
и сразу определил статью и срок.
   - Тюрзак, поди? Та-а-ак... Чуни-то снять надо. Раскиснут от  воды.  Эй,
веселые, дали бы человеку какую  обувку  для  работы.  Есть  ведь  у  вас,
знаю...
   - Дадим, не журыся, дед! Эй, Женька, снимай  кандалы-то  свои!  На  вот
тебе калошки подходящие, - доброжелательно сказала татуированная с ног  до
головы Эльвирка, сбрасывая с себя мужские стоптанные галоши, в которых она
пришаркала в кубовую.
   - Спасибо, Эльвира! А как же вы сами?
   - Ой, братцы, лопну!  На  "вы"  она  меня!  Как  ваше  здоровье,  Марья
Ивановна? Приходите ко мне на вторые нары после отбоя... Кипяточку попьем,
погутарим за книжечки... Чудные эти контрики... За меня не журысь! Сниму с
любого фрайера в номере, босая не буду... - говорила Эльвирка, обезьяньими
движениями почесывая правую  ступню,  на  которой  красовался  лозунг  "Не
забуду мать-старушку".
   Кубогрей остановил меня при выходе. Я шла последней.
   - Давайте познакомимся.  Вижу,  что  политическая.  Как  это  вас  сюда
прислали? Видно,  по  здоровью,  актированы,  что  ли?  Я  сам  ведь  тоже
антисоветский  агитатор.  Пятьдесят  восемь-десять.  Сам   ленинградец   с
Кировского. Посадили меня на эту блатную работенку,  поскольку  актирован.
Внутренность расходится. Оперирован был в гражданскую. А после  трассы  да
золотишка швы-то и разошлись внутри. Вот и пожалели, посадили тут в тепло.
Ну да ведь и годиков-то мне шестьдесят с гаком. Да не во  мне  суть.  Хочу
вас предупредить. Девушка вы молодая, а место тут злачное.
   - Понимаю. Мне уже за тридцать. Это я от истощения так помолодела,  что
девушкой кажусь.
   - Все равно - молодая еще. Да и не здешнего сорта. Вижу  я  людей.  Так
вот, в номера ни к кому не заходите. Ни ногой. Ашотки особенно опасайтесь.
А если что заработать надо, так у женщин. Здесь две  семьи  живут.  Как  с
полами управитесь, приходите ко мне. Я вас сам  к  Солодихе  сведу.  Вчера
спрашивали девушку для стирки. Жадна, правда, чертовка,  да  ведь  уж  все
накормит. Ну, еще тех можете обслуживать, которые в  коридоре.  Это  наши,
реабилитированные. Сами, правда, с хлеба на квас, из колеи выбиты, по  два
да по три года отсидели... Но эти  последний  кусок  пополам  разделят.  В
стирке тоже сильно нуждаются.
   Блатнячки закончили казенную работу на два  часа  раньше  меня.  Все  в
длинных шароварах с низко надвинутыми  на  глаза  платочками,  завязанными
особым блатным узлом, в платьях фантастических расцветок  и  фасонов,  они
носились теперь по зданию, наполняя его визгами, хохотом и матерщиной.
   Впрочем, это была не ругань.  Настроение  у  девок  было  мирное,  даже
приятное. Просто любую свою мысль они выражали именно этими тремя-четырьмя
похабными глаголами и производными от них грамматическими формами.
   - Амебы! - почти ласково сказал кубогрей, наливая мне очередную  порцию
кипятку. - Кроме этих слов, ничего не  знают.  Право,  одноклеточные...  А
ведь есть и невредные девахи  среди  них.  Если  бы,  конечно,  за  них  с
малолетства взяться. Да, жили мы на материке и не знали, сколько у  нас  в
стране такой швали.
   Мыть пол было не очень трудно, хотя от  голода  и  согнутого  положения
кружилась голова. Особенно легко  становилось,  когда  вспоминались  общие
работы, например "мелиорация": пудовое железное кайло, безнадежно тюкающее
насмерть окаменелую землю, и яростные ожоги от  мороза,  врывающегося  под
вытертую телогрейку. А  это  действительно  легкая,  блатная  работа.  Под
крышей, в тепле. Да еще вода горячая. Нежит распухшие руки. Тем  не  менее
до слез обидно, что шмыгающие по коридорам  постояльцы  оставляли  грязные
следы на только что вымытом куске.
   - Эй ты, Мария Ивановна! Обалдела, что ли?  -  переодетая  в  малиновый
халатик с цветами и густо намалеванная Эльвирка с неподдельным  изумлением
взирала на мою работу. - Гляньте-ка, девки, на малохольную!  Как  скоблит,
а? Да ты что, к свекрови, что ли, приехала, хочешь показать, какая ты сама
из себя работящая?
   - А ты не ори, а покажи человеку, как делают! Тюрзак ведь она...  А  из
тюрзака, известно, кровь вся выпитая.
   Маруська-красючка  говорила  баском  пропойцы,  но   синие   глаза   ее
по-прежнему удивляли мечтательным выражением.
   - Вот чего, Женька, слушай сюда. - Она потянула меня за рукав. - Первое
дело: черного кобеля не отмоешь добела - это раз! Второе - тебе  еще  надо
на себя заработать, а ты все на начальника вкалываешь. Это два. А третье -
смотри, вот как надо...
   Маруська ловким  движением  выплеснула  всю  воду  на  пол  и  быстрыми
широкими мазками растерла ее по грязному полу.
   - Было бы сыро, чтобы Ашотка видел, что мыто. Аида в кубовую чай  пить!
На мою пайку! Мне фрайер белого дал.
   Неописуемое райское блаженство - сидеть у  теплого  титана,  тянуть  из
стариковой кружки почти крутой кипяток,  откусывая  время  от  времени  от
кусочка пиленого сахара и отщипывая от Маруськиной пайки.
   ...Солодиха оказалась весьма импульсивной дамой.
   - Вот эту? Да она на ногах-то еле держится...  Доходяга  натуральная...
Где ей такую кучу перестирать! У меня месяц не стирано.
   - Любого не кормить да держать на кайловке - так  отощает,  -  эпически
заметил старик. - Смирна зато. Да и возьмет недорого.
   Я почти любовно перебирала солодовское белье, сортируя  его  на  кучки.
Момент  этот  представлялся  мне  переломным  и  торжественным   на   моем
тюремно-лагерном  пути.  Во-первых,  предстояло  впервые   за   три   года
самостоятельно и  по  собственной  инициативе  заработать  себе  на  хлеб.
Во-вторых, привлекал разумный характер предстоящей работы. Это было совсем
неплохой целью - переодеть в чистое этих замурзанных ребят, копошившихся в
углу номера, заваленного немытой посудой и неприбранным барахлом.
   - А ты не  заразная  какая?  -  поинтересовалась  Солодиха,  критически
осматривая меня. - Уж больно худа...
   - Нет. Цинга не заразная. От голода это...
   - Ладно! Схожу вот сейчас в магазин, потом обедать будем.
   Перед уходом в магазин Солодиха долго шептала что-то своему старшему  -
десятилетнему мальчишке, время от времени вскидывая на меня глаза.  Вскоре
после ухода матери мальчишка улизнул в коридор, на ходу бросив шестилетней
сестренке:
   - Сама смотри, чтобы она чего не сперла! Мне надоело уж...
   ...Недаром Юля, моя ярославская сокамерница, шутила, что от ста граммов
полноценной пищи я сразу толстею на килограмм. Уже через неделю  работы  в
гостинице я становлюсь неузнаваемой.
   -  Ишь  как  быстро  на  моих  хлебах  мяском-то   обросла,   -   почти
доброжелательно говорит Солодиха, подбавляя мне густо просаленной  пшенной
каши. За неделю я ликвидировала все самые непроходимые залежи в  углах  ее
жилья, и она оценила это, особенно убедившись, что все добро на месте.
   - А ты, оказывается, ничего из себя. Глазастенькая... Недолго, поди,  у
меня в уборщицах засидишься. Бабы в Магадане - товар дефицитный. А тут,  в
гостинице, шакалье так и рыщет.
   Пытаюсь элементарно втолковать Солодихе, что я "честная".
   - Ну что же, это хорошо, - одобряет она, -  тогда  вот  подкрепись  еще
маленько, и  мы  тебе  самостоятельного  мужика  подыщем.  Тут  ведь  даже
экспедиторы с приисков  бывают.  Масло-сахар-белый  хлеб!  Да  и  деньгами
даст...
   По вечерам возвращаюсь в восьмой тюрзаковский барак ЖЕНОЛПа и  в  лицах
изображаю нашим гостиничные персонажи. Все наши хохочут, и я сама только в
плане  чистой  юмористики  воспринимаю  заботы  Солодихи  о  том,  как  бы
повыгоднее продать меня самостоятельному экспедитору.
   Но однажды во время мытья полов в коридоре  (я  обрабатываю  их  теперь
быстренько, по  Маруськиной  методе,  чтобы  больше  времени  осталось  на
Солодиху) вдруг чувствую увесистый шлепок пониже  спины:  чей-то  осипший,
настоянный на спирту и на чифире голос хрипит:
   - Пойдем... Полюбимся... Сотнягу даю!
   До сих пор с вопросом о проституции мне  приходилось  сталкиваться  или
как с социальной проблемой (в связи с ростом безработицы в США), или как с
художественным образом (Алиса Коонен под качающимся на  авансцене  тусклым
фонарем). Даже в самых кошмарных видениях бутырских и ярославских ночей не
могли мне присниться такие слова и жесты, адресованные мне... мне!
   Аффект настолько  силен,  что  я  сразу  забываю  подробные  инструкции
старика кубогрея о том, как вести себя в подобных случаях ("Прямо  тряпкой
по морде и шли его подальше на его же языке"). Вместо этого  откуда-то  из
глубины подсознания вырывается:
   - Негодяй! Как вы смеете!
   Прихваченные морозом, коричневые,  облупленные  щеки  моего  покупателя
расплываются в улыбке. Он сдвигает шапку набок.
   - Ишь ты! Глазки. Красючка... 58-я, что ли? Айда, 200 даю...
   Синие от мороза со скрюченными пальцами лапы снова тянутся ко мне.
   - Отойдите, - кричу я, хватаясь за ведро, - оболью...
   И вдруг чья-то рука (кожаный рукав)  поднимает  моего  питекантропа  за
шкирку, как котенка, и от сильного удара чьей-то ноги (добротные  валенки)
он летит в дальний угол  коридора,  наполняя  воздух  россыпями  отборного
мата.
   Защитивший меня человек был Рудольф Круминьш, один из реабилитированных
коридорных жильцов, только что вышедших после двухлетней отсидки  из  дома
Васькова.
   С этого эпизода завязалась моя дружба с коридорными  жильцами,  ждущими
первого корабля для отправки на материк. Я начала торопиться и у Солодихи,
чтобы успеть до отправки  в  лагерь  побыть  хоть  часок  в  этом  секторе
коридора. Наскоро простирнуть ребятам бельишко. Пришить пуговицы. Перемыть
кружки и миски.
   Оазис в пустыне. Человеческие лица. Разговор о  сокровенном,  волнующем
нас всех. Полное доверие. Никто из них не боялся рискнуть отправкой "через
волю" моей корреспонденции.
   - Женя, да не пришивайте  вы  так  крепко  пуговицы  к  этому  кожаному
пальто, - говорит смешливый  чернявый  геолог  Цехановский,  которого  так
избивали во время следствия, что остался непроходящий кашель, - право,  не
старайтесь, все равно он их каждый вечер ножичком отрезает.
   Это про кожаное пальто моего защитника Рудольфа  Круминьша.  Его  взяли
временно до весны работать в управление, и он одет совсем добротно,  не  в
пример другим.
   Милый Рудольф! А я-то думала, почему пуговицы так рвутся. Это для того,
чтобы под предлогом благодарности за труд совать мне в  карман  конфеты  и
куски сахара.
   Энергичное белое лицо Рудольфа краснеет.
   - Ты есть один большой звинья! - ворчит он на Цехановского.
   Теперь я без привычного чувства острой тоски вскакиваю утром  со  своих
нар. Я даже с нетерпением ждала развода, испытывая каждый раз  облегчение,
когда  ворота  лагеря  оставались  позади.  Не  отставая  от  Эльвирки   и
Маруськи-красючки, неслась я по улицам предрассветного, подернутого  сизым
туманом  окоченевшего  Магадана,  стремясь  поскорее  добраться  до  своей
гостиницы. Ведь в этом ковчеге, где наливались спиртом, крали,  блудили  и
сквернословили урки, экспедиторы, девки и мелкие колымские  "начальнички",
меня ждали добрые взгляды товарищей, которым повезло  вырваться  из  пасти
терзавшего меня дракона. Благодаря их бескорыстным заботам я  была  теперь
не только бескорыстно сыта, но и согрета душой.
   Я гнала от  себя  подспудную  мысль  о  возможном  скором  конце  этого
лагерного  счастья.  И  настоящим  ударом  для  меня  явился  тот   колкий
декабрьский  рассвет,  когда,  проходя  в  своей  пятерке   мимо   выводка
вохровцев, я услышала обращенный к себе возглас Верки-нарядчицы:
   - Отставить! Налево!
   Все. Ну и то сказать: месяц работы  в  гостинице  -  неплохая  цена  за
шерстяную к