ем невыносимое...
   Антон с негодованием отвергает просьбу. Не я дала себе жизнь, и не  мне
ее гасить. И каждый обязан пройти через то, что ему назначено. Но об  этом
говорить еще рано. Сначала он пойдет _хлопотать_.
   Некоторые возможности для  хлопот  у  доктора  были.  Кроме  начальника
лагеря Тимошкина он лечил и директора  Тасканского  пищекомбината  -  Нину
Дмитриевну Каменнову. Поддержка  со  стороны  Тимошкина  была  обеспечена.
Конечно, совсем не выполнить приказа Севлага он не может, но затянуть  мою
отправку на несколько дней - это в его силах. Антон  пошел  к  Каменновой.
Это  была  женщина  лет  сорока  пяти,  типичная   женотделка,   самоучка,
возмещавшая отрывочность образования здравым смыслом и  деловитостью.  Она
умело вела свое предприятие, минуя рифы и утесы "колымской специфики". Тот
же здравый  смысл  подсказывал  ей,  что  лишняя  жестокость  не  помогает
выполнять производственные планы.  Именно  так  она  и  мотивировала  свои
добрые поступки. "С покойниками плана не выполнишь". Не чуждо  ей  было  и
чувство благодарности. К Антону, лечившему всю ее  семью,  она  относилась
как к другу.  В  одной  из  откровенных  бесед  она  заявила  ему  "раз  и
навсегда", что немцем его не считает, поскольку "такой хороший человек  не
может быть немцем".
   Ее-то и умолял сейчас Антон поехать в Ягодное и  использовать  там  для
моего спасения свои многочисленные связи. Если уж  никак  нельзя  оставить
здесь, то пусть хоть пошлют в любой другой лагерный  пункт,  только  не  в
Эльген... Ведь это равносильно смерти - попасть снова в руки Циммерман!
   Связи у Нины Дмитриевны действительно были большие. Время было военное,
с продуктами, даже для  вольных,  туговато,  а  пищекомбинат  выпускал  не
только витаминные настойки, но и такие соблазнительные вещи, как сгущенное
молоко, яичный порошок...
   Она сделала это для своего доктора. Поехала. Добилась отмены приказа об
отправке меня на Эльген. Правда, оставить меня на  Таскане  начальники  не
согласились: уж очень нашумели они  насчет  "мужчины  в  женской  палате",
очень гордились сделанным разоблачением и принятыми мерами. Но по  просьбе
Каменновой,  с  которой  ссориться  им  не  было  никакого  смысла,   дали
_спецнаряд_. Я направлялась медсестрой в центральную больницу  Севлага,  в
поселок Беличье.
   Вопреки логике,  это  назначение  было  вроде  бы  даже  повышением  по
лестнице лагерной "карьеры": из таежной "глубинки"  я  попадала  теперь  в
районный центр. Беличье - всего в четырех километрах от  Ягодного.  Спасло
меня это назначение и от угрозы Эльгена и Циммерманшиной мести. Но разлука
с Антоном стала непреложным фактом.
   Глядя на нас, утирают слезы не только наши больные, не только  Конфуций
и Сахно. Сам  начальник  ОЛП  Тимошкин  проникновенно,  хоть  и  шепотком,
матерится по адресу ягоднинских  начальников  и  клянется  при  первой  же
возможности выменять меня на кого-нибудь. Пусть на  печника  или  даже  на
электрика. Он не пожалеет... Лишь бы время прошло и забылась маленько  вся
эта история.
   ...Всю ночь мы сидим  на  топчане  в  дежурке  и  вспоминаем.  Подробно
рассказываем друг другу, как мы впервые встретились  и  что  тогда  каждый
подумал о другом. И как Заводник привез мне латинское  письмо.  А  как  мы
искали в тайге лечебные травы. Мы даже смеемся, вспомнив, как я  растопила
шприцы - все шприцы до одного! - не заметив в пылу  увлекательной  беседы,
что вода в стерилизаторе давно выкипела. И как мы были  сначала  в  полном
отчаянье - где взять здесь, в тайге, новые шприцы?  А  потом  Погребной  с
ветпункта выручил. У него, оказывается, большой запас  был,  не  в  пример
нам. И как доктор потом долго острил на тему о причинах моей рассеянности.
   В этих воспоминаниях прожитый год кажется нам волшебно  счастливым.  Мы
были удивительно сильными. Ведь все переживалось вместе...
   - С вещами!
   Уже прибыл за мной конвоир. Специально из  Ягодного.  Эта  формула  ("С
вещами!") - нечто вроде голоса Рока. Чья-то  неумолимая  равнодушная  рука
снова переставляет пешку на шахматной доске.
   Санитар  Сахно  плачет  совершенно  открыто,  всхлипывая  по-бабьи.   В
коридоре сгрудились все больные,  держащиеся  на  ногах.  Сквозь  глубокое
отчаяние у меня пробивается мысль: выходит, они привязаны ко мне, выходит,
не зря прошел этот лагерный год - была нужна людям.
   Последний момент. Сейчас я перешагну порог моего  горького,  голодного,
страшного и восхитительного рая. Прощайте, дорогие! Прощай, Антон!
   - Нет, не прощай! До свидания! И помни: мы всегда с тобой...
   Мы  обнимаемся  прямо  на  глазах  больных  и  ягоднинского   конвоира.
Становится очень тихо. Даже пришлый конвоир, конечно не  раз  таскавший  в
карцер "за связь зэка с зэкою", поддается этой тишине. Он терпеливо стоит,
прислонившись к притолоке. Ни разу не сказал: "Давай, давай!"



        "25. ЗЭКА, ЭСКА И БЭКА"

   На первый взгляд усадьба  центральной  больницы  Севлага  -  Беличье  -
воспринималась как дом отдыха или санаторий. Дорожки между строениями были
расчищены и посыпаны гравием. Даже клумбы здесь были.  Клумбы,  обложенные
дерном. Правда, в августе, когда я впервые появилась здесь, цветы были уже
прибиты  первыми  заморозками,   их   белесые,   иссушенные   стебли   уже
распластались по земле, готовые смешаться с ней. Но сама мысль, что  здесь
сажают цветы, вселяла какие-то странные надежды.
   Два  двухэтажных  корпуса  ослепили  меня  своим  материковским  видом.
Остальные строения - хоть они и были бараками привычного типа  -  все-таки
резко отличались чистотой и ухоженностью от того, к  чему  я  привыкла  на
Эльгене или на Таскане.
   - Ну что, осмотрели нашу жемчужину Колымы? Рады небось, что из  таежной
глухомани вырвались? - приветливо осведомился местный нарядчик.
   - А здесь разве не тайга?
   - Тайга-то тайга... Только Федот, да не тот... Наше Беличье -  оазис  в
пустыне. Особенно для женщин.  Заключенных-женщин  здесь  всего  двое.  Вы
третья будете. Сами понимаете,  каким  вниманием  вас  окружат.  Пойдемте,
провожу вас к главврачу, а заодно покажу  всю  территорию:  дом  дирекции,
лабораторию, аптеку, морг...
   Он подхватил меня под руку жестом радушного помещика. Этот  длинноносый
сухопарый человек с  лицом  фавна  и  ернической  манерой  говорить  носил
фамилию - Пушкин и имя - Александр. На воле он был  каким-то  периферийным
хозяйственником, крупно проворовался и прочно сел  на  десять  лет  еще  в
тридцать  шестом.  Он  тут  же  начал  рассказывать  мне  об  этом,  шумно
восторгаясь собственной сообразительностью и  дальновидностью.  Получалось
так, что он вроде обдуманно сел "вовремя и по  отличной  бытовой  статье".
Промешкай он со  своей  хозяйственной  махинацией  до  тридцать  седьмого,
подсунули бы ему, как пить дать, террор или вредительство. А  разве  тогда
мог бы он мечтать о портфеле нарядчика на Беличьем? Должность большая,  но
он не заносчив и всегда рад по мере сил помочь политическим. Чем возможно,
понятно. Особенно дамам, в которых он понимает толк, и врачам,  в  которых
нуждается: язва желудка.
   - А почему в глазах мировая скорбь? - обратил он  наконец  внимание  на
мой подавленный вид. - А, позвольте, что-то  слышал...  Любовная  разлука?
Немецкий доктор с Таскана? Гм... Сразу видать непрактичную даму:  война  с
Германией, а вы себе немца нашли... Разве не благоразумнее взять  русского
человека?  Ну,  пусть  хоть  и  зэка,  но  такого,   чтобы   мог   питание
обеспечить... Что же вы морщитесь? Питание в наших условиях - кардинальная
проблема. Но между прочим, если ваш новый избранник будет из  заключенных,
то  он  сможет  обеспечить  и  единомыслие,  и,  так  сказать,  совместную
скорбь...
   Это был изощренный пакостник, вроде капитана  Лебядкина.  Он  вел  меня
окружным  путем,  чтобы  длить  эту  светскую  беседу.  Впрочем,   он   не
догадывался  взять  у  меня  мой  тяжелый  деревянный  чемодан  -  изделие
эльгенского могильщика Егора.  Пушкин  так  и  сыпал  сальными  остротами,
именуя их фольклором, который, дескать, так ценил его великий тезка.
   Но вот наконец  и  дом  дирекции.  Пушкин  самолично  доставил  меня  к
начальнице, пред ее  испытующие  и  грозные  очи.  В  официальных  бумагах
местная властительница именовалась очень прозаично - главврач  центральной
больницы Севлага. Но она являлась одновременно  и  начальником  лагпункта.
Власть ее над телами и душами вверенных ей заключенных была абсолютна  еще
и потому, что самый главный хозяин провинции - начальник северного горного
управления Гагкаев был земляком и другом нашей главврачихи. Оба  они  были
из Осетии.
   (Ее звали Нина Владимировна Савоева. Забегая вперед, надо сказать,  что
судьба оказалась милостивой к этой женщине: ее жизнь  сложилась  так,  что
выявились лучшие стороны ее натуры и, наоборот, оказались подавленными  те
первичные  инстинкты  властолюбия  и  самоуправства,   которые   были   ей
свойственны. Полюбив заключенного-лаборанта, она стала позднее его женой и
после смерти Сталина работала уже рядовым врачом в  Магаданской  больнице.
Встречаясь на  магаданских  улицах  со  мной  и  Антоном,  она  приветливо
здоровалась и говорила  что-нибудь  обыденное.  Дескать,  сегодня  в  кино
"Горняк" идет хорошая  картина...  Трудно  было  поверить,  что  всего  за
несколько лет до этого она казнила  и  миловала,  выходила  из  внутренних
апартаментов  походкой  царицы  Тамары,  говорила   отрывистым   гневливым
голосом, приказывала приближенным рабыням мыть себя в  ванне  и  умащивать
свое  довольно  грузное  и  бесформенное   тело   разными   ароматическими
веществами.
   Снова  возвращаюсь  к  банальной  мысли:  абсолютная  власть  разлагает
абсолютно. Незлая по натуре, Нина Савоева совершала немало постыдного  под
крылом Гагкаева, этого районного Сталина,  о  жестокости  которого  ходили
постоянные слухи.  Как  хорошо,  что  благодаря  любви  к  мужчине  судьба
Савоевой переломилась! Еще несколько лет беличьинского владычества - и она
окончательно погибла бы, превратившись в палача.)
   В тот момент, когда я предстала перед ее грозным ликом, она была еще  в
полном блеске величия. Ее черные кавказские глаза метали  молнии.  Широкая
короткопалая рука, вся в кольцах, то и дело  поднималась  в  повелительном
жесте.
   - Отведете ее в туберкулезный, - сказала она Пушкину  так,  точно  меня
тут  не  было.  -  Там  и  жить  будет,  в  кабинете.  Посуду   отдельную.
Предупредите: больные острозаразные. Пусть будет осторожна...
   Эти гуманные слова главврач  произносила  так  оскорбительно,  что  мне
вдруг захотелось заплакать. Очевидно, таков был местный ритуал:  к  мелкой
рабыне вроде меня не могли быть обращены непосредственные слова владычицы.
Я с тоской вспомнила  наши  вечерние  чаепития  у  тасканского  начальника
Тимошкина, идиллические  просветительные  беседы  с  ним  насчет  вращения
земного шара. (Нелегко было дяде Тому привыкать к плантациям мистера Легри
после доброго Сент-Клера и его дочери...)
   Туберкулезный корпус  стоял  на  пригорке,  в  отдалении  от  остальных
строений. Это был  барак,  разделенный  на  две  палаты.  В  одной  лежали
носители бацилл Коха - "палата бэка". В другой - те, у кого "бэка  в  поле
зрения не обнаружены" - "чистая".  Деление  это  было  довольно  условным,
состав больных подвижным, потому  что  лабораторные  анализы  были,  мягко
выражаясь, несовершенные и жители "чистой" палаты порой перегоняли "бэков"
по проценту смертности. Женской палаты здесь не было.
   Каморка,  предназначенная  мне,  тесно  примыкала  к  палате   "бэков",
отгороженная от  нее  фанеркой,  не  доходящей  до  потолка.  Я  с  трудом
отделалась от Пушкина, многословно и узористо разъяснявшего мне, что  этот
опасный  корпус  имеет  свои  преимущества:  охрана,  боясь  заразы,  сюда
заглядывает редко, начальство - тем более.
   На довольно устойчивых топчанах, покрытых не  очень  тощими  матрацами,
лежали мужчины. Не доходяги, не фитили, не шкилеты, а нормальные  с  виду,
преимущественно молодые мужчины. Они резко отличались от наших  тасканских
пациентов, обессиленно и обреченно доплывавших к неизбежному берегу. Здесь
лежали люди, еще вчера здоровые, привыкшие к активному сопротивлению силам
смерти. Они были сломлены сейчас  не  многолетним  голодом  и  непосильным
трудом, а острым,  быстро  текущим  заболеванием.  Заключенные  в  прежнем
значении этого слова составляли здесь  меньшинство.  А  большинством  были
люди нового послевоенного колымского сословия,  так  называемые  "эска"  -
спецконтингент.
   Это была моя первая встреча с людьми, вынесенными сюда из другого ада -
из ада войны и гитлеризма.  Среди  них  были  самые  различные  категории.
Некоторые  на  вопрос  "за  что?"  отвечали:  "За  то,  что  не   покончил
самоубийством". Другие - латыши, эстонцы, литовцы -  были  мобилизованы  в
германскую армию при оккупации Гитлером Прибалтики. Третьи бежали из плена
или были вывезены из освобожденных нами районов.
   Эска делились на срочников, имевших шесть лет,  и  бессрочников  -  "до
особого распоряжения". Считалось, что режим эска мягче нашего, зэковского.
Однако  те,  кто  лежал  сейчас  в  туберкулезном  корпусе,  прошли  через
знаменитый прииск Бурхала,  где  молодые  заболевали  сначала  воспалением
легких, потом скоротечным  туберкулезом.  Особенно  быстро  протекал  этот
процесс у рослых прибалтов, которым требовалось много калорий.
   Первые дни здешней жизни были для меня острой пыткой. Ночью я не  могла
уснуть, ворочаясь до одури на коротком топчане. (Тот,  что  подлиннее,  не
влезал  в  кабинку.)  Непрерывные  кашли  -  сухие  и  влажные,  осторожно
сдерживаемые и отчаянно пароксизмальные - сотрясали  воздух.  Разноязычные
стоны, хриплые проклятия, а иногда и просто плач самых  молоденьких  -  ко
всему этому предстояло привыкнуть.
   С утра я начинала вливания хлористого кальция всем  больным  подряд.  Я
садилась на край койки, ища вену. Я входила в близкое,  почти  родственное
соприкосновение с этими латышскими  мальчиками,  в  каждом  из  которых  я
видела своего Алешу. Они были  почти  его  ровесниками,  года  на  два-три
постарше. Такие же высокие, как он, с  такими  же  пушистыми  ресницами  и
доверчивыми, еще пухлыми мальчишескими губами. Они должны были жить. А они
умирали. Ежедневно, еженощно умирали, отчаянно  отбиваясь  от  смерти,  но
терпя поражение. И на смену им привозили все новые транспорты мальчишек, и
они снова умирали. Погибали, то  отчаянно  отбиваясь  от  гибели,  то  уже
сдавшись и зовя перед концом маму. Потом я  пыталась  подсчитать,  сколько
человек умерло  на  моих  руках,  сколько  последних  вздохов  я  приняла.
Получалось что-то близко к тысяче.
   Туберкулезное  отделение  вел  заключенный  врач  Баркан.  Похожий   на
обедневшего   остзейского   барона,   весь   какой-то   обесцвеченный,   с
симметричными мешочками под глазами, он был погружен в  себя  и  не  очень
реагировал  на  внешние  раздражители.  Ему  оставалось   досидеть   всего
несколько месяцев, и он умел говорить и думать только об этом.
   Я долго не могла привыкнуть к его стилю работы.  Не  то  чтобы  он  был
недобросовестен. Нет. Он аккуратно совершал  дневные  и  вечерние  обходы,
выслушивал, выстукивал, делал назначения, исходя ил  скудных  возможностей
нашей аптеки. Но никто из больных не догадывался, что он тоже заключенный,
и все называли его "гражданин доктор". Когда я  однажды  в  первые  недели
моей работы здесь прибежала за ним ночью  с  возгласом:  "Андрис  умирает!
Андрис! Тот мальчик, что у самой двери..." - он спокойно ответил:  "Да,  я
так и полагал, что сегодня..." И даже не подумал встать. Я вспомнила,  как
Антон бегал по всему поселку, разыскивая глоток вина для бродяги, которому
перед смертью уж очень хотелось выпить, или как  врач  сидел  по  ночам  у
койки молодого парня только потому, что тот боялся  темноты...  Вспомнила,
сказала: "Извините, гражданин доктор". И ушла. Больше  я  его  никогда  не
будила.
   Санитаров в нашем туберкулезном отделении было двое. Старший -  Николай
Александрович - на воле был бухгалтером и умудрялся даже  здесь  сохранять
какой-то счетно-финансовый вид.  Он  носил  очки,  был  крайне  деловит  и
организован в работе. На его обязанности были  все  внешние  сношения.  Он
приносил из кухни еду на всех,  из  аптеки  -  лекарства,  от  начальства,
избегавшего нашего корпуса, - приказы и  распоряжения.  Работой  своей  он
очень дорожил, считал себя умным и хитрым  за  то,  что  так  ловко  сумел
устроиться: паек идет как за вредную работу с заразными, а фактически он с
больными почти не соприкасается.
   Настоящую санитарскую работу -  грязную,  тягостную,  бессонную  -  нес
младший санитар Грицько. Ему было тогда всего восемнадцать, но  жизненного
опыта хватило бы на троих. В сорок втором, когда гитлеровцы  стояли  в  их
городке, Грицько был еще подростком, правда таким высоченным, что ему  "со
спины" давали на пять лет больше.
   - Хиба ж я знав, що таке страпится, - огорченно говорил он всякий  раз,
начиная рассказ о своей одиссее.
   Та ж мамо ему говорили, щоб не выходив с хаты. Так не послухав же! Змия
як раз хлопцы пускали, ну и вышел побачити... А тут нимцы... Пидйихали  на
таким великим крытом грузовике и легонько так пидманили:  "Ком,  юнг,  ком
хер!" И затолкали Грицька в машину, така гарна крыта машина, та и повезли.
Мамо и доси не знають, де сынок подивався... А уж вин пойиздив...
   Малолетнего Грицька таскали для прифронтовых работ по всей Европе. Свои
путевые  впечатления  он  излагал  всегда  в  строгой  последовательности,
руководясь при этом как главным критерием в оценке любой страны  качеством
тамошней баланды.
   -  У  Польши,  сестрица,  баланда  дуже  погана...  Зовсим  пуста...  У
Чехословакии - трохи гарнийша... Але у Италии! Оце краина! Такий  баланды,
як у Италии, мы з вами, сестрица, в життя не побачимо...
   В наш туберкулезный корпус Грицько попал прямым маршрутом Рим - Колыма.
По правде говоря,  в  Италии,  невзирая  на  такую  удивительную  баланду,
Грицько все же тосковал по дому. И как только в районе их работ  появились
советские офицеры и стали звать домой, Грицько не раздумывал.
   Вони, ти официры, плакат до нас принесли. Така гарна жинка  намалевана.
Руку протягае: иди, сынку, до дому, бо Витчизна-мать тебе кличе... Правда,
балакали там ризно, что, мол, посадят до лагеря за то, що у нимцев служив.
Та Грицько не поверив. Сам он, что  ли,  к  нимцам  подался?  Силком  ведь
сцапали...
   - Эх, сестрица, кабы вы побачили, як нас з  Италии  провожали!  Духовой
оркестр грал! Наши радяньски офицеры промовы говорили... Ну, а як дойихали
до нашего кордону, так - пересадка. Усих перегрузили в товарны вагоны,  та
двери зачинили замками... Музыка? Ни, музыка бильш не грала!
   В туберкулезное  отделение  Грицько  попал  по  той  же  схеме,  что  и
прибалтийские мальчики: прииск Бурхала, воспаление  легких,  туберкулез...
Но тут  Грицько  наглядно  проиллюстрировал  правильность  поговорки  "Что
русскому здорово, то немцу - смерть".  В  тех  же  условиях  он  умудрился
выздороветь. Каверна  у  него  зарубцевалась,  бэка  "в  поле  зрения"  не
обнаружились. Он уже был почти готов для новой отправки на Бурхалу, но тут
судьба его нежданно-негаданно повернулась к счастью.
   Дело в том,  что,  став  ходячим  больным,  Грицько  начал  добровольно
помогать санитарам. Никакие турне по Европе не могли  зачеркнуть  навыков,
привитых с детства. Заметив непролазную  грязь  в  туберкулезном  корпусе,
Грицько проявил инициативу.  Каким-то  таинственным  образом  ему  удалось
выменять пайку на ведерко сухого мела. Он  смастерил  из  мочалы  кисть  и
пустился наводить чистоту на стены барака. Как раз в это  время  главврачу
сигнализировали, что уже  выехала  авторитетная  комиссия,  которая  будет
обходить все корпуса больницы, не исключая и заразного. Вспомнив  мерзость
запуст